Иван Алексеевич Бунин
В ДЕРЕВНЕ
I
Когда я был маленьким, мне всегда казалось, что
вместе с рождественскими праздниками начинается весна. "Декабрь - вот это
зима", - думал я. В декабре погода, по большей части, суровая, серая.
Рассветает медленно, город с утра тонет в сизом, морозном тумане, а деревья
одеты густым инеем сиреневого цвета: солнца целый день не видно, и только
вечером замечаешь след его, потому что долго и угрюмо рдеет мутно-красная заря
в тяжелой мгле на западе... Да, это настоящая зима!
Я с нетерпением ждал святок. Когда в конце декабря я
бегал по утрам в гимназию, видел в магазинах сотни блестящих игрушек и
украшений, приготовленных для елок, видел на базаре целые обозы с этими
зелеными загубленными для праздника елочками, а в мясных рядах - целые горы
мерзлых свиных туш, поросят и битой, ощипанной птицы, я с радостью говорил
себе:
- Ну, теперь уж близко праздник! Скоро настоящая зима
кончится, и дело пойдет на весну. Я на целые две недели уеду в деревню и буду
там встречать начало весны.
И мне казалось, что только в деревне и можно
заметить, что начинается весна. Мне казалось, что только там бывают настоящие
светлые, солнечные дни. И правда, ведь в городе мы забываем о солнце, редко
видим небо, а больше любуемся на вывески да на стены домов.
И вот, наконец, наступал давно желанный, радостный
день. Вечером вдруг раздавался звонок в сенях нашей квартиры, я стремглав бежал
в прихожую и наталкивался там на высокого человека в большой енотовой шубе.
Воротник этой шубы и шапка на голове высокого человека были в инее.
- Папочка! - взвизгивал я в восторге.
- Уйди, уйди, я - холодный, - говорил отец весело, и
действительно, от него так хорошо пахло морозной свежестью, снегом и зимним
воздухом.
Весь этот вечер я не отходил от отца. Никогда я не
любил его так, как в эти вечера, никогда не засыпал так сладко!
Я засыпал, упоенный мечтами о завтрашнем путешествии
в деревню, и правда - это было веселое путешествие! Поезд быстро бежит среди
ровных снежных полей, вагон озарен утренним солнцем. Белый дым волнующимися
клубами плывет перед окнами, плавно упадает и стелется по снегу около дороги, а
по вагону ходят широкие тени. Свет солнца от этого то будто меркнет, то снова
врывается в окна яркими, янтарными полосами... Даже весело то, что в вагоне так
много народу, так тесно и шумно!
Но вот и одинокая, знакомая станция среди пустынных
полей. Тихо-тихо в полях после грохота поезда! Откинешься в задок саней,
прикроешь глаза - и только покачиваешься и слышишь, как заливается колокольчик
над тройкой, запряженной в протяжку, как визжат и постукивают на ухабах
полозья. Коренник сеет иноходью, передние поджарые лошади, пофыркивая, несутся
вскачь, комья снегу бьют в передок, а около саней, быстро-быстро, как змея,
вьется длинный кнут кучера. Обернешься - и кажется, что полоса дороги
выскальзывает из-под полозьев, бежит назад, в ровное снежное поле...
А потом - шагом по занесенным вьюгами лугам, под
обрывами с нависшими тяжелыми снегами! Огромными раковинами завиваются внутрь
гребни снеговых навесов. Ясно и резко отделяются их чистые, холодные изваяния
от фона неба: небо снизу кажется темно-темно-синим! Пристяжные играют, на ходу
хватают губами и отбрасывают снег...
- Балуй! - грозно кричит кучер, щелкает кнутом, - и
опять постукивают сани на ухабах, и звонко заливается колокольчик под мерно
качающейся дугою...
А между тем уже догорает короткий день; встали
лиловые тучи с запада, солнце ушло в них, и наступает тихий, зимний вечер. Над
посиневшими снегами залегает к востоку морозная мгла ночи. Сливается с нею
вдали снежная дорога, и мертвое молчание царит над степью. Только полозья тихо
скрипят по снегу, и задумчиво позванивает колокольчик: лошади идут шагом.
Овсянки бесшумно перелетают перед ними по дороге... Мужик на розвальнях пристал
за нами где-то на перекрестке, и заиндевевшая морда его шершавой, низенькой и
бокастой лошадки, которая трусит рысцой за нашими санями, равномерно дышит
теплым паром в мой затылок.
- Не наезжай! - раздается иногда голос нашего кучера
среди мертвого молчания поля.
И мужик тоже что-то покрикивает, соскакивает на
раскатах и снова бочком, на бегу, вваливается в свои дровни.
А кругом все темнеет и темнеет, и уже ночью въезжаем
в знакомое село. Ночь темная, но звездная; мелкие звезды содрогаются острыми
синими огоньками, крупные блещут переливчатым блеском разноцветных камней. На
селе еще краснеют кое-где оконца в смутно чернеющих избах... В чистом, морозном
воздухе звонко отдаются скрип порот или лай собачонки...
И чувство глубокого довольства и покоя наполняет
душу, когда, наконец, медленно въезжаешь на сугроб перед крыльцом освещенного и
теплого "деревенского домика!
II
- Но где же весна-то? - спросите вы.
А разве не весеннее радостное чувство наполняло душу
на весь этот веселый, солнечный день нашего путешествия в деревню? Разве не с
весенним чувством открывал я глаза, проснувшись на другое утро в детской?
В больших комнатах нашего старинного дома с утра
всегда стоял синий полусумрак. Это оттого, что дом был окружен садом, а стекла
окон сверху донизу зарисовал мороз серебряными пальмовыми листьями,
перламутровыми, узорчатыми папоротниками. Еще до чаю я успевал обегать все
комнаты, осмотреть все эти рисунки, сделанные морозом за ночь, и даже -
побывать в сенцах, где стоят лыжи.
- Папа, я пойду покатаюсь немного, - робко говорил я
отцу тотчас после чаю.
Отец пристально смотрел на меня и с улыбкой отвечал:
- Ах ты, дикарь этакий! Настоящий вогул! Ведь еще
холодно, нос отморозишь.
- Я только на минутку...
- Ну, если так, - беги!
- Я вогул, я вогул, - кричал я, подпрыгивая от
радости и поспешно снаряжаясь в путь.
Резкий, морозный воздух так и охватит всего, когда
выйдешь из дому. За садом еще холодно краснеет заря. Солнце только что
выкатилось огнистым шаром из-за снежного поля; но вся картина села уже сверкает
яркими и удивительно нежными, чистыми красками северного утра. Клубы дыма алеют
и медленно расходятся над белыми крышами. Сад - в серебряном инее... Туда-то
мне и нужно! И, став на лыжи, окруженный гончими, я спешил забраться в самую
чащу, где можно с головой утонуть в снегу.
- Я вогул! - кричал я собакам, пробираясь по
пушистому снегу к пруду под садом.
Там, на старых ракитах, до полудня держится густой,
махровый иней. Весело отряхать его и чувствовать, как он осыпает лицо своим
холодным пухом! А еще веселее смотреть, как на пруде работники прорубают проруби
и баграми вытаскивают из воды огромные льдины. Словно квадраты светлых горных
хрусталей, сияют они на солнце, играя зеленоватыми и синими переливами...
К обеду солнечный день окончательно разыгрывается. С
навеса крыльца падают капели. Как слоновая кость, блестят по деревенскому
выгону отшлифованные ухабы дороги.
"Весна, весна близко!" - думаешь, прикрывая
глаза под лаской солнца.
И весь день не хочется уходить со двора! Все радует.
Забредешь ли на двор, где около яслей дремлют, изредка глубоко вздыхая и
раздувая бока, меланхоличные коровы, бродят похудевшие за зиму лошади и жмутся
в кучу овцы; пройдешь ли на гумно и слышишь по дороге, как возятся и трещат
воробьи в кустах акаций, как они вдруг снимаются всей своей шумной стаей и
дождем, сыплются на крышу риги, - все радует... А на гумне, в затишье скирдов и
соломенных валов, забитых снегом, особенно уютно. Хорошо полежать под солнцем в
омете, в соломе, которая так резко пахнет мышами и снегом!
И весь праздник проходил у меня в этом очаровании
солнечными днями, в светлых грезах о близкой весне. Забудешь, бывало, об
уроках, забудешь даже лыжи, и все сидишь в освещенной солнцем зале, все глядишь
на далекие, снежные поля, которые уже блестят по-весеннему золотистою слюдою
крепкого наста.
III
- Ну, не скучай смотри, - говорил отец, когда,
наконец, меня снова снаряжали в город. - Теперь и не увидишь, как наступит
весна. Каких-нибудь два месяца, а там и святая, и лето. Приедешь тогда, -
жеребчика верхового тебе подарю, будем верхом вместе ездить, за перепелами
ходить...
Мне было очень грустно покидать родной дом, но я
вполне соглашался с отцом: теперь уж скоро весна!
- А ведь правда, папа, совсем весной пахнет! -
говорил и я, когда утром мы садились в сани, переваливались в воротах через
высокий сугроб, набитый вчерашней метелью, и глубоко вздыхали свежим ветром с
запахом молодого снега.
- А ты любишь весну? - спрашивал отец с улыбкой.
- Люблю, папа! Очень люблю!
- А деревню любишь?
- Конечно, люблю...
- Это хорошо, - прибавлял отец. - Когда ты вырастешь,
ты поймешь, что человек должен жить поближе к природе, любить родные поля,
воздух, солнце, небо... Это неправда, будто в деревне скучно. Бедности в
деревне много - вот это правда, и, значит, надо делать так, чтобы было поменьше
этой бедности, - помогать деревенским людям, трудиться с ними и для них... И
хорошо можно жить в деревне!
- "Правда, правда! - думаю я. - В городе даже
весною не пахнет. А вот тут пахнет. И проруби вон уже почернели, оттаивать
стали...".
Мы проезжаем по большому селу над рекою, и я спешу
наглядеться на все деревенское.
Кругом чернеют среди сугробов грязные избы; но скоро
сугробы растают, и даже эти бедные избы станут чистенькими и веселыми. Да и
теперь весело в них, особенно в тех, кирпичных, где живут зажиточные семьи. И с
каким удовольствием входил я в такую избу, когда мы останавливались покормить
лошадей!
В кирпичных избах у богатых мужиков всегда сырой угар
зеленоватым паром стоит в теплом воздухе, на полу - мокрая солома, но всегда
аппетитно пахнет хлебами, народу много, и все за работой: кто отрывисто гудит
тетивой, которая бьет и вздымает пушистую белую "волну"; кто чинит
хомут, с внезапной решительностью раздергивая в разные стороны пропущенную в
кожу дратву; а бывалый человек, портной, в жилетке, утыканной иголками, и с
мотком ниток на шее, забавляет всех россказнями. Сидя на конике, скорчившись, -
одна нога под себя, а колено другой поднято почти к самому лицу, - и ухитряясь
держать большим пальцем босой ноги край сукна иди овчины, он пристально шьет,
но говорит не смолкая и при этом задумчиво улыбается веселыми, умными глазами,
встряхивая со лба волосы и вдевая на свет нитку в иголку. И все глядят на него
дружелюбно. Он везде свой человек, Даже для детей, которых он нянчит по вечерам
на руках, дает им брать себя за бороду, а потом вдруг щелкнет зубами, гамкнет,
как собака, и схватит ртом детскую ручонку, отчего ребенок, с замиранием сердца
ждавший, шутки, радостно взвизгивает и заливается смехом.
Я уже не раз видал его, и теперь смотрю на него с
большим любопытством. Но пора ехать. Мы прощаемся с хозяевами и выходим на
крыльцо. Хозяин, который пас провожает, стоит на крыльце в шапке, но в одной
рубахе, смотрит на меня и, улыбаясь, говорит:
- Что ж, барчук, теперь, значит, до весны в город?
- До весны, - говорю я, - да ведь весна скоро!
- Скоро, скоро! - соглашается мужик.
Мы опять едем мимо черных сельских изб, по буграм, с
которых катаются мальчишки на ледяшках, по лугам, где на высоких лозинах
качаются грачиные гнезда, а около горбом наросших краев проруби бабы бойко
полощут белье в темной студеной воде и звонко переговариваются...
Но уже и село кончилось. Впереди только поле, белая
пелена пушистого снега. Сколько его набило за ночь в лощинах!.. В поле опять
стало ветрено; ветер заносит в сторону гривы и хвосты лошадей, дорога тяжкая;
но лошади застоялись, они как будто рады ветру и простору полей и быстро несут
нас вперед... Небо сплошь закрыто облаками, вдалеке чернеет лесок.
"Оттепели начались", - думаю я.
И мне представляется, как теперь надолго пойдут эти
серые дни, когда на межах в пустой степи уныло качается прошлогодняя полынь от
ветра. Но все-таки весна близко! Этот же ветер скоро станет теплее, а когда
наступит март, - шумно и весело пойдет он по березовым лесам в блеске весеннего
солнца, пробуждая природу от зимнего сна. А потом загремят по оврагам полые
воды, налетят с далекого юга птицы, зазеленеют поля...
Хорошо в полях!
1897