Т.К. Чугунов. Деревня на Голгофе. Летопись коммунистической эпохи: от 1917 до 1967 г.

 

OCR  Nina & Leon Dotan   ldnleon@yandex.ru  06.2006 (первая читка 12.2005)

http://ldn-knigi.lib.ru  (http://ldn-knigi.narod.ru)

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

Часть первая.—ИСТОРИЯ СЕЛА БОЛОТНОЕ. Летописные заметки за период от 1917 до 1941 года

Введение. — Село Болотное в пореформенную эпоху (От 1861 до 1917 года) 

I.          Село крестьян-единоличников и государственный оброк

1.         Село в период натурального коммунизма и гражданской войны (1917—1920 годы)

2.         Село в период новой экономической политики (1921—1928 годы)       54

II.        Колхозная Голгофа                                      93

3.         «Страшные годы» — коллективизация       95

4.         Упорные   единоличники                          130

5.         Бегство из колхозов. (Переселенцы и отходники) 137

6.         Внешний облик колхозной деревни                        145

7.         Кустарная промышленность                                    149

8.         «Колхозные царьки»                                     153

9.         Скот и люди в колхозе                                  168

10.      Колхозная   барщина                                    174

11.       Сельское хозяйство.                                   199

12.       «Не жизнь, а мука ...»                                  209

13.       Могильный режим                                     231

14.       Колхозный гарем                                       241

15.       Сельская интеллигенция                           252

16.       Пасхальные   дни                                      289

17.       «Мы им навоюем!.. »                                  301

18.       Колхозник на радиостанции                     317

 

 

Часть вторая. — НИЩЕТА КОЛХОЗНАЯ. Материальный быт деревни за период 1945—67 годов   319

1.         «Не Жилье, а горе...»                323

2.         «Разутово-Раздетово...»                        349

3.         Колхозная «Нееловка»                           360

 

 

Часть третья. — КОЛХОЗНАЯ ДЕРЕВНЯ В ЛИТЕРАТУРЕ. Социологические очерки 427

1.         Рай в земледельческих коммунах. Мечты и пророчества Н. Чернышевского     429

2.         Белорусская колхозная деревня. Повесть А. Кулаковского — «Добросельцы»    433

3.         Воронежская деревня. Роман А. Андреева — «Грачи прилетели»          457

4.         Вологодский колхоз. Повесть А. Яшина—«Сирота»         471

5.         «Колхозный рай» Фотография частушечная           487

6.         Нищие в «социалистическом раю»                         505

7.         Райские предсказания и адская действительность     507—509

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Часть первая

 

ИСТОРИЯ СЕЛА БОЛОТНОЕ

 

Летописные заметки за период от 1917 до 1941 года

 

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Село Болотное в пореформенную эпоху

 

(От 1861 до 1917 года)

 

            На последующих страницах будет описана жизнь одного русского села при советской власти за период от Октябрьской революции до начала германо-советской войны — до 1941 года. Это село находится в Средней России, в Орловской губернии; в очерках ему дано условное название: «Болотное».

            Для того, чтобы наглядно представить, какие изменения внесла коммунистическая власть в жизнь дореволюционной деревни, необходимо дать хотя бы самую краткую характеристику жизни этого села за последнюю, пореформенную, эпоху — от Освободительной Реформы 1861 года до Октябрьского переворота.

 

            Жизнь крестьян в эпоху помещичьего крепостного права с наибольшей полнотой и правдивостью ярко изобразили русские писатели: А. Н. Радищев — в книге очерков «Путешествие из Петербурга в Москву» (в 1790 году), Н. Некрасов — в поэмах и стихотворениях, И. С. Тургенев — в очерках, объединенных в книге «Записки охотни­ка» (в 1847-1852 годах). Тургенев, орловский помещик, описывал встречи и наблюдения, которые он имел во время охотничьих блуж­даний в губерниях Средней России — в Орловской, Курской, Туль­ской и Калужской, т. е. в тех местах, в которых расположено село Болотное.

            Жизнь закабаленных крестьян в эпоху помещичьего крепостного права была бедной, тяжелой и мрачной: рабская зависимость от произвола помещиков; тяжелые повинности — «барщина», «оброк»; нищета: жалкие закопченные хижины, плохая одежда, скудное питание.

            Но после отмены крепостной зависимости, в пореформенную эпоху, от 1861 до 1917 года, жизнь крестьян вообще, а в частности, в селе Болотное изменилась коренным образом.

{10}     Село Болотное возрождалось: изменялось, преображалось, развивалось, быстро двигалось вперед. Основою для этого прогресса послу­жили главные мероприятия Освободительной реформы: уничтожение крепостной зависимости крестьян от помещика и превращение их в свободных людей; отмена «барщины», принудительного труда на помещика; наделение крестьян землей на основе долгосрочного вы­купа.

            При освобождении от крепостной зависимости крестьяне села Болотное получили земельные душевые наделы в размере 4 десятин (или 4,4 гектара) на каждую мужскую душу. Большинство дворов получило по два душевых надела или по 8,8 гектара земли с рас­срочкой выплаты на 50 лет, т. е. от 1861 до 1911 года.

            Барщина обыкновенно отнимала у крестьян Болотного три- четы­ре дня в неделю, половину рабочего времени в летнем сезоне. После отмены ее крестьяне имели в своем распоряжении рабочего време­ни в два раза больше, чем раньше. Это освободившееся рабочее время земледельцы в пореформенной деревне стали использовать для улучшения своего хозяйства.

            Они стали лучше обрабатывать свою землю; снимать в аренду помещичью землю и покосы; разводить больше скота, улучшать его качество; использовать на полях больше удобрений.

            В результате этих мероприятий средняя урожайность основной зерновой культуры в Болотном, ржи, за пореформенную эпоху по­высилась от 25-30 до 50-60 пудов (или от 4-5 до 8-10 центнеров) с гектара, т. е. в два раза. А урожаи других культур — конопли, картофеля, гороха, крупяных культур — повысились еще больше.

            Имея больше кормов (зерна, картофеля, яровой соломы, сена), свободные земледельцы увеличили поголовье скота и птицы в не­сколько раз. Расширение кормовой базы и разведение лучших пород скота привели к повышению продуктивности животноводства.

            Так в результате улучшения растениеводства и животноводства свободные крестьяне, инициативные хозяева, стали получать от зем­леделия в несколько раз больше дохода, чем в крепостную эпоху.

Кроме того, почти все крестьяне стали получать дополнительные доходы извне: от наемного труда (в качестве батраков, лесных рабо­чих, работ на отхожих промыслах); от занятий ремеслом и в кустар­ных предприятиях; от арендованной земли; от обработки земли тех, кто уходит на заработки.

{11}     Часть этих дополнительных доходов шла на уплату выкупных платежей за землю, за душевые наделы, полученные после прове­дения Крестьянской Реформы в 1861 году. Но эти платежи, в среднем около четырех золотых рублей в год с каждого двора, составляли незначительную часть от дополнительных доходов освобожденного крестьянина. А с 1906 года эти выкупные платежи за землю были вообще досрочно отменены правительством министра-реформатора П. А. Столыпина.

            Дополнительные доходы от более прибыльного хозяйства свободные крестьяне расходовали на улучшение жизни, на облегчение тру­да, на расширение и дальнейшее усовершенствование своего хозяйства.

            Питание огромного большинства крепостных крестьян было необычайно скудным: хлеб, картофель, лук, пустые щи. Один старик, вспоминая эту полуголодную жизнь, говорил писателю Глебу Успенскому: «Как только выжили!..» А в пореформенную эпоху крестьяне даже малоземельного села Болотное в небогатой Орловской губернии стали питаться удовлетворительно. Они имели достаточно не только хлеба, картофеля и овощей, но и других, более питательных, продуктов: круп, растительного (конопляного) масла, молока, яиц, коровьего масла, сала. По воскресеньям и другим праздничным дням крестьяне ели мясо (в дореволюционной деревне праздничные дни составляли треть года).

            Свободные крестьяне смогли значительно улучшить свою одежду;

Они могли завести вместо одного, как было прежде, два комплекта одежды: рабочий и праздничный. Для зимы земледельцы теперь име­ли валенки, для праздников — сапоги или ботинки.

            За пореформенную эпоху жители Болотного поразительно улучшили свои жилища. В крепостную эпоху жилищем крестьянской семьи служила обычно ветхая однокомнатная избушка. Она была без дымохода: не хватало средств для покупки кирпича и оплаты мастера. Во время топки дым наполнял жилье, выходил в открытую дверь; все стены и потолок были покрыты копотью. Освещение в крестьян­ских хатах прежде было «самодельное»: горела лучина или коптилка (фитилек на блюдечке с маслом). В таких хатах было всегда полу­темно: вечером — из-за лучиночно-коптильного освещения, а днем — из-за маленьких окон в хате. Такие избушки крепостной эпохи назы­вались: «черные» или «курные» (от слова «курить»: и топящаяся печь, и лучина, и коптилка — постоянно «курили», т. е. дымили и коптили).

{12}     После того, как благосостояние крестьян Болотного повысилось, они стали строить избы гораздо лучшего типа: не осиновые, а бере­зовые или сосновые; не однокомнатные, а двухкомнатные, большие по площади и более высокие. Новые избы строились с большими окна­ми. Освещались избы уже не лучиною, а керосиновыми лампами. Такие избы назывались «белыми» или «светлыми». В просторных и светлых избах крестьянам веселее жилось и лучше работалось.

            Свободные земледельцы использовали свои повышенные доходы также для усовершенствования техники в хозяйстве. Раньше женщи­ны пряли нити для полотна или сукна веретеном, т. е. простой остру­ганной палочкой. В пореформенную эпоху все женщины Болотного смогли обзавестись прядильными станками — «прялками». Работа на них была более легкой и производительной. За эти качества крестьян­ки назвали этот станок «самопрялкой».

            Огромное большинство крестьян в селе смогло купить однолемешные или двухлемешные плуги, которые во время работы двигались на колесах. Сохой продолжали пахать землю только самые бедные кре­стьяне, 10-20 процентов, те, кто еще не смог накопить средств для покупки плуга.

            Другие тяжелые земледельческие работы тоже были заменены более легкой работой на машинах. Зажиточные крестьяне села купи­ли на земском складе несколько молотилок и веялок. И все крестьяне стали производить молотьбу не цепами, а конными молотилками. Веять зерно они стали не деревянными лопатами на ветру, как преж­де, а веялками.

            Так пахоту, молотьбу и веяние жители Болотного уже механизировали и сильно облегчили. Некоторые купили сеялки.

            Многие земледельцы строили и открывали кустарные предприятия: мельницы, крупорушки, масленицы; толчеи, овчинные мастер­ские, волнобойки; портняжные мастерские; кузницы, столярные мастерские и т. д. В селе Болотном за каждые два года открывалось одно новое кустарное предприятие или появлялась новая машина (молотилки, веялки). Каждый пятый двор в селе накануне пере­ворота 1917 года имел кустарное предприятие или машину.

            За пореформенную эпоху крестьяне села купили у соседнего помещика около 170 гектаров земли с выплатой стоимости в рассрочку. На этой земле было создано 50 небольших отрубов и три хутора.

{13}     Душевые наделы крестьян в земельной общине переделялись через каждые три года. Но часть этой надельной земли, около 25 процентов всей площади, однодесятинные или двухдесятинные уса­дебные и приусадебные земли, имели форму отрубов и пере­делам не подвергались. После столыпинских земельных реформ кре­стьяне села Болотное предполагали вообще ликвидировать земель­ную общину и разделить всю землю на отруба и хутора. Они ожи­дали очереди для землеустроительных работ. Но этому делу поме­шала русско-германская война 1914-1917 годов и революция 1917 года.

 

            Огромный прогресс сделало Болотное в области просвещения. В конце крепостной эпохи в селе было только несколько человек гра­мотных крестьян: дьячок, из местных жителей, и некоторые люди из бывших дворовых. Никакой школы ни в Болотном, ни в окружаю­щих деревнях не было. А в свободном селе появились школы: сначала частная — в доме дьячка, а потом — трехклассная церковноприходская школа. Накануне революции 1917 года в селе более 2/3 насе­ления было грамотным. Неграмотными остались, главным образом, старики. А среди детей школьного и подросткового возраста гра­мотных было около 90 процентов.

            В крепостную эпоху начальником села был староста, назначенный помещиком. В пореформенную эпоху сельский староста и писарь стали избранниками народа. Они ежегодно избирались населением, были подотчетны и подконтрольны сельскому сходу — общему со­бранию крестьян.

            Крестьяне нескольких соседних деревень (волости) выбирали волостное правление: волостного старшину и волостного писаря (секретаря).

            Они выбирали также постоянных заседателей народного суда и принимали участие в выборах руководителей уездного и губернского земств.

            Так освобожденное от крепостнического ярма село Болотное, на основе свободы и личной инициативы, развивалось в пореформенную эпоху, от 1861 до 1917 года. Оно развивалось быстро, неуклонно и всесторонне: в экономическом, политическом, техническом и куль­турном отношениях.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

{14}

 

I. СЕЛО КРЕСТЬЯН-ЕДИНОЛИЧНИКОВ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ОБРОК

 

1. СЕЛО В ПЕРИОД НАТУРАЛЬНОГО КОММУНИЗМА И ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

(1917—1920 годы)

 

Большевистская власть в селе

 

            После Октябрьского переворота в 1917 году в столице, большевики, под руководством своего центрального комитета, захватили власть и на местах: в губерниях, а потом в уездах и деревнях. Чинов­ники Временного Правительства были изгнаны из органов управ­ления и арестованы. Так была установлена большевистская власть и в Орловской губернии.

            В уезде, к которому принадлежало село Болотное, власть была захвачена уездным революционным комитетом (ревкомом), который был назначен уездным комитетом коммунистической партии. Впослед­ствии ревкомы были переименованы в исполкомы.

            Только несколько месяцев уездный ревком состоял из большевистских и левоэсеровских комиссаров. После того, как партия ле­вых эсеров была разгромлена в центре и исключена из советской правительственной коалиции, уездный ревком тоже стал однопартийно-большевистским. Это было летом 1918 года.

            Уездный ревком назначил волостных комиссаров, а волостной — сельских.

            Так власть повсюду была установлена сверху, однопартийная ком­мунистическая диктатура. Официально она называлась: «советская власть», или «диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства».

            Большевистский уездный ревком разгромил все местные организации других партий: кадетов, октябристов, эсеров — сначала правых, потом левых. Руководители этих организаций были посажены в тюрьму.

            Был издан и широко опубликован приказ о немедленной сдаче оружия властям. За хранение оружия грозила смертная казнь. Это был один из самых первых приказов советской власти в уезде.

{16}     Разгромив некоммунистические партийно-политические организации, обезоружив население, вооружив всех коммунистов, большевист­ская власть осуществляла свою политику, не считаясь с населением.

            В деревнях большевиков было очень мало. Но всю власть в деревнях уездный ревком передал только им.

            В волостях в те годы были волостные комиссары: земельный, продовольственный, военный, председатель волревкома (волисполкома).

            В деревнях было два руководителя: сельский комиссар и председатель комитета бедноты («комбеда»).

            Зимой 1917-го года в Болотное вернулись два дезертира из армии. Они вступили в партию большевиков.

            Одному из этих большевиков, отходнику-бобылю, горькому пьяни­це, был вручен пост сельского комиссара.

            Председателем комитета бедноты, «комбеда», был назначен молодой отходник, краснобай и беспринципный человек, руководившийся в своей деятельности только интересами личными и своих близких.

            В других селениях большевиков тоже было очень мало: один-два на деревню. В местных деревнях было так мало большевиков, что в волости не было даже сельских партийных ячеек: обычно там не на­ходилось даже трех членов партии, чтобы образовать ячейку. По­этому была только одна партийная организация, которая руководила политическими делами во всех деревнях волости.

            В то время советская власть, начиная от столичной и кончая сельской, повсюду — и в конституции и на собраниях — откровенно провозглашала себя «диктатурой»: «диктатурой пролетариата и беднейшего крестьянства». И была, действительно, открытой диктатурой:

монопартийной диктатурой партии большевиков.

            Сельский комиссар — в сапогах, галифе, в кожаной тужурке — ходил по Болотному и, размахивая револьвером, командовал, кричал, грозил, отдавал приказы.

            — Законов больше нет! — орал он во всю глотку. — Все старые законы товарищ Ленин отменил. Мои приказы — вот закон! .. Это вам не фунт изюму, а всамделишная диктатура пролетариата и сель­ской бедноты! Потому — у кого оружие, у того и власть! ..

            Он постоянно производил обыски, конфисковал то, что ему понра­вится, отбирал у крестьян продукты, скот, вещи, «боролся с самогон­кой». {17}        Большевистская власть провозгласила своей опорой бедноту и свою политику старалась осуществлять через нее. Так, например, проведение продразверстки в деревне было передоверено советской властью сельским группам и комитетам бедноты, «комбедам», кото­рыми обычно руководили местные партийцы или комсомольцы.

            Партийный председатель комбеда в Болотном действовал по свое­му произволу. Земля после революции распределялась в деревнях равномерно по живым душам. Но продразверстку в селе председатель комбеда распределял не по количеству земли, а по другим признакам. Членов комбеда, своих родственников и приятелей, он освобождал от продразверстки, а на другие дворы раскладывал разверстку в много­кратном размере. У одних крестьян председатель комбеда продукты отбирал. А другим дворам он раздавал продукты.

            У зажиточных крестьян Власть отобрала все кустарные предприятия и сдала для управления членам комбеда.

            Большевистская власть свою экономическую и политическую борьбу направила против зажиточных крестьян, которых официаль­но называла бранной кличкой: «кулаки». Советская власть отобрала у них кустарные предприятия, часть их земли и конфисковала у них и продукты и скот.

            Советское правительство отстранило зажиточных крестьян от всякого участия в политической жизни государства. Их лишили пра­ва голоса и не пускали на собрания, мотивируя тем, что они являют­ся «классовыми врагами», ибо они «богаты», имели кустарные пред­приятия, или тем, что они являются «эксплуататорами», так как до революции нанимали на лето батрака или батрачку.

            У местного лавочника конфисковали все его имущество. Сам он в эти месяцы умер, а семья уехала в город.

            Семью священника тоже лишили права голоса, подвергали обыскам. Священник с семьей тоже поспешил куда-то уехать.

 

***

С самого момента своего возникновения, большевистская дикта­торская власть приучала все население, а особенно «мелкую бур­жуазию», «крестьян-собственников», к повиновению и покорности, обуздывая инакомыслящих и непокорных.

{18}     Если кто-либо осмеливался возражать, критиковать власть или местного партийного начальника, то уже через несколько дней он мог ощущать тяжкие последствия этой непокорности. Чаще всего местные начальники применяли такие методы борьбы с непокорными:

            во-первых, конфискацию продуктов и скота;

            во-вторых, донос в уездную «Чека» («Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем»). Этот донос часто оканчивался арестом и тюрьмой.

            Предлоги для доноса и ареста легко находили в деятельности и разговорах каждого крестьянина. Высказал кто-либо недовольство со­ветскими порядками, критическое замечание о комиссаре или пар­тийной ячейке — это расценивалось, как «контрреволюция». Выме­няла баба за хлеб или картофель у горожанина коробку спичек, кусок мыла или фунт соли, — это называлось «спекуляцией». Не полностью выполнил крестьянин наложенную на него комбедом непосильную продразверстку — это характеризовалось, как «антисоветский са­ботаж»...

            В первые годы революции очень многие крестьяне были арестованы Чекой, побывали в ней на мучительных допросах и посидели в тюрьме.

            В тюрьме, по рассказам заключенных, их мучили разными пытками: жарой и холодом, голодом и жаждой, истязали побоями. Один, побывавший в тюрьме, местный политический деятель рассказывал о том, как его сначала мучили голодом, добиваясь от него требуемых показаний. Потом накормили селедкой и несколько дней не давали ни капли воды и никакой жидкой пищи. Жажда мучила, с ума сво­дила... А потом дали некипяченой воды и вызвали мучительное расстройство желудка...

            В те годы было много расстрелов. Каждый уездный комиссар мог не только расстрелять, но и просто застрелить жителя, и за это он ни перед кем не отвечал. Расстреливала не только Чека, но и воен­ный комиссар, и продкомиссар, и другие.

            Были расстрелы крестьян за укрытие хлеба при разверстке.

            Военный комиссар в пьяном виде разболтал, как он со своим отрядом самолично расстрелял двух юнцов, уклонившихся от призыва в Красную армию. Когда в 1918 году был объявлен приказ советской власти о принудительном призыве в Красную армию, двое юношей не явились на призывной участок и скрывались. Их скоро поймали и {19} привели к уездному военному комиссару на расправу. Тот решил: для устрашения других призывников точно выполнить приказ пра­вительства о расстреле дезертиров и уклоняющихся от военной службы. Восемнадцатилетние юноши, после оглашения приказа о расстреле, рыдали у вырытой могилы, как обезумевшие, ползали на коленях у ног военного комиссара, умоляли его пощадить их, обе­щали верно служить в Красной армии. Но ничего не помогло. Бес­пощадный комиссар выполнил жестокий приказ советского прави­тельства...

            Некоторые расстрелы уездная Чека производила даже публично. В 1917 году для сведения населения был опубликован приказ Чека о сдаче органам советской власти всякого оружия, имеющегося у населения, и о расстреле за невыполнение этого приказа. Во время последовавшего затем обыска в уездном городе в одном доме был найден револьвер. Чека немедленно арестовала офицера, не сдавшего свое оружие советской власти, и его отца, земского деятеля, на квартире которого оружие было найдено. На второй день на окраине го­рода днем была назначена публичная казнь — расстрел — офицера и его отца. Расстрел был произведен отрядом Чека, в присутствии большого количества любопытных. В городе была совершена пуб­личная казнь, о которой раньше ни местные жители, ни их предки даже не слышали. Эта казнь возымела свое действие: население бы­ло ошеломлено и запугано большевистским террором...

 

***

            Так узурпаторская власть осуществляла свою диктатуру драконовскими мерами. Беспощадным террором она приучала подсоветское население к соблюдению главного правила поведения в условиях диктатуры: «держать язык за зубами и повиноваться власти всегда, во всем и беспрекословно!»...

 

Национализация кустарной промышленности

 

            Советская власть провела национализацию (огосударствление) всех промышленных предприятий — крупных, средних и мелких, кустарных, — не только в городе, но и в деревне.

{20}     Все кустарные предприятия и машины в Болотном — мельницы, толчеи, масленицы, молотилки и т. д. — были отобраны у хозяев, объявлены государственной собственностью и переданы для управ­ления местному комитету бедноты.

            Как было организовано управление ими и как они работали после этого, может показать пример с мельницами. Две мельницы комбед закрыл: хлеба после разверстки оставалось у крестьян очень мало. Третья мельница, лучшая, «голландская», работала под управлением комбеда.

            Заведывал мельницей представитель местного комбеда. Но мельничного дела он не знал, выполнять физическую работу не хотел. Поэтому он взял к себе на помощь «мельничного рабочего», бывшего мельника, который выполнял всю работу.

            Но на государственной мельнице требовалось еще вести и канцелярскую работу. Весь помольный сбор с каждой мельницы должен был поступать в Упродком (уездный продовольственный комисса­риат). Поэтому требовалось: записывать на каждой мельнице все зерно, привезенное для помола, в особых квитанциях; записывать весь помольный сбор; составлять ежемесячные отчетные ведомости о помоле и помольном сборе; отправлять все эти квитанции и ве­домости, вместе с помольным сбором, Упродкому. Заведующим мельницей был человек малограмотный, а мельнику он не доверял. Поэтому для канцелярских дел он взял к себе на мельницу еще и другого помощника; грамотную девушку, учетчицу.

            Если на частной мельнице всю работу выполнял один человек, хозяин, то теперь на государственной — работали три человека: заведующий, рабочий и учетчица.

            Но работа мельницы от этого не улучшилась, а ухудшилась. Мельничные работники получали за свой труд ничтожную плату: паек, несколько килограммов муки. Все они, особенно заведующий, старались украсть хлеба: для семьи, на другие нужды. А сделать это они могли, обманывая государство или помольщиков. В некоторых случаях они совсем не записывали в квитанциях ржи, привозимой для помола, а взятый при этом помольный сбор забирали себе, на­дувая государство. В других случаях мельничные работники записы­вали в квитанциях уменьшенный вес сданного на помол зерна. «Недовес» забирали себе и обкрадывали, таким образом, помольщиков.

{21}     Таким же образом проходила «работа» и других заведующих кустарными предприятиями и машинами: на маслобойке, на молотил­ках и т. д.

            А некоторые предприятия были закрыты и совсем не работали: толчеи, овчинная мастерская, волнобойка. Толчеи и волнобойка не работали потому, что государство отбирало у крестьян почти все замашки и всю волну. Овчинная мастерская не работала из-за того, что государство отбирало у крестьян весь скот; убой же скота хозяе­вами воспрещался.

            Среди закрытых предприятий были такие, которые работали иногда тайно, по ночам. Там работали их бывшие хозяева, которые один ключ сдали комбеду, а другой, запасной, оставили у себя...

            О сохранности и ремонте государственных предприятий никто не заботился: ни правительство, ни комбед. Кустарная промышлен­ность в селе в эти годы влачила жалкое существование: работала плохо, некоторые кустарные предприятия были разрушены. Мель­ницы и толчеи в это время стояли с поломанными крыльями.

 

Социализация земли

 

            Перед Октябрьской революцией Ленин аграрную программу партии большевиков формулировал как «национализацию», то есть, превращение всей земли в государственную собственность. Но потом, в процессе политической борьбы с партией социалистов-революционе­ров, «эсеров», он заимствовал у нее программу «социализации» зем­ли, то есть, передачу ее земельным общинам. Впоследствии совет­ской властью опять официально была провозглашена «национали­зация» земли (в «Земельном кодексе» и в Конституции).

            На практике ленинская «аграрная революция» проходила так:

            Прежде всего было ликвидировано помещичье землевладение: помещичьи имения, «дворянские гнезда». В волости, к которой принадлежало село Болотное, до революции было три имения. После Октябрьской революции советская власть конфисковала их.

            Одно из этих помещичьих имений — самое богатое и благоустроен­ное, с винокуренным заводом — было превращено в государствен­ное имение, совхоз (советское хозяйство). По плану Ленина, {22} совхозы должны были стать образцовыми хозяйствами крупного социа­листического земледелия и убедить крестьян в выгодности и необ­ходимости перехода от мелкого индивидуального хозяйства к круп­ному социалистическому. Бывший владелец этого имения жил в ка­ком-то большом городе и посещал свое имение только изредка. Конфискация имения произошла без него.

            Владелец второго имения — наследник того помещика, который в крепостные времена владел и селом Болотное, — умер в первые же дни после Октябрьского переворота. Получив весть о захвате власти большевиками, этот земский деятель, член Государственной Думы, сказал своим родным: «Эту партию я еще в Думе узнал. Она все погубит... Теперь помирать надо...»

И вскоре, действительно, умер. Семья его поспешила куда-то уехать. Волостной ревком передал землю этого имения для общего передела деревне, где была поме­щичья усадьба. А дом, усадьба и скотный двор были разграблены. Крестьяне той деревни рассказывали, что разграблением руководил большевистский ревком. Руководители власти сначала главную часть имущества (из ценных вещей и скота) забрали себе. А потом они не только призывали «грабить награбленное», но даже принуждали к грабежу. »Нет, вы, почтенные, хитроумные мужички, от этого дела не откручивайтесь, — приставали они к крестьянам, которые в грабеже не хотели принимать участия. — Хоть щепку да возьмите из имения: чтоб отвечать — так всем, скопом!...»

            Третье имение, помещика, сына купца, внука крепостного крестьянина, было передано соседней деревне для организации на нем большого поселка. Посельчане, в распоряжение которых власть пе­редала все имение, со своими постройками, инвентарем и скотом, сделали владельцу ряд уступок. Они оставили ему дом, все построй­ки, сельскохозяйственный инвентарь, несколько лошадей, часть продуктивного скота, сад и всю его большую усадьбу, с изрядным участком полевой земли, луга и леса. Помещик заявил, что он с семьей остается в доме и будет обрабатывать землю, как это делал его дедушка, крепостной крестьянин. Так он, действительно, и сделал: со своими детьми сам стал заниматься земледелием.

            Таким образом, все три помещичьих имения в волости были ликвидированы, но разными путями: одно было превращено в государственное имение (совхоз); другое — преобразовано в поселок; третье было разграблено, а земля — разделена в общине.

 

***

{23}

 

            Наряду с помещичьими имениями, большевистская власть ликвидировала столыпинские хутора, трудовые фермерские хозяйства. Она назвала их «кулацкими гнездами» и ставила своей первоочередной задачей: ликвидировать их, как и «дворянские гнезда».

            Власть объявила приказ: все хутора и отруба присоединить к соседним земельным общинам для общего передела. А самим хуторя­нам (фермерам) приказано было: срочно сломать все свои построй­ки и вернуться в те деревни, где они жили раньше.

            Хуторяне против этого приказа бурно протестовали. Они доказывали власти, что их хутора, как небо от земли, отличаются от по­мещичьих имений, с которыми советская власть пытается их смеши­вать.

            Во-первых, хуторяне приобрели землю за свои трудовые деньги.

            Во-вторых, их хутора — площадью от 12 до 30 десятин (от 13,2 до 33 гектаров), представляют собой только трудовой надел для крестьянской семьи, на хуторе нет земельных излишков.

            В-третьих, столыпинский хутор — это трудовое крестьянское хозяйство, которое ведет своим трудом семья хуторянина, без наем­ного, батрацкого труда. Не больше десяти процентов хуторян нани­мали сезонных работников, батрака или батрачку, в зависимости от недостатка в семье работника той или другой категории: женщины, мужчины или подростка.

            Доказывая все эти обстоятельства местным органам власти, хуторяне просили оставить их там, где они жили, на их участках, за какие они выплатили много денег и которые успели уже значительно благоустроить. Они не возражали против того, чтобы земельная пло­щадь их хуторов была доведена до той нормы, которая установ­лена в соседних земельных общинах.

            С этими ходатайствами, письменными и устными, хуторяне езди­ли в уезд, в губернию и даже в столицу. Но ничего не помогало. Большевистская власть, замышляя уничтожить частную земельную собственность и организовать «социалистическое земледелие», не хо­тела оставить индивидуальных трудовых ферм, непримиримых и наглядных антиподов социалистической собственности.

            Власть зимой 1917-1918 года принудила хуторян ломать свои постройки и переносить их в деревни, откуда они недавно выселились {24} на участки. Власть обязала фермеров возвращаться в земельную об­щину, от пут которой они бежали.

            Столыпинские хутора были ликвидированы властью повсеместно. Коммунистическая власть видела в них своего непримиримого врага и относилась к «антисоциалистическим кулацким гнездам» еще более враждебно, чем к «дворянским гнездам»: помещичьи имения в среде крестьян авторитетом не пользовались, а столыпинские хутора были наглядным воплощением мечты крестьянина.

 

***

            Крестьяне Болотного никакой дополнительной земельной площади из конфискованных помещичьих имений не получили. К земельной об­щине были присоединены только три столыпинских хутора, кото­рыми до революции уже пользовались члены их же земельной общины.

            По распоряжению советской власти, земля между крестьянскими дворами в общине Болотное и во всех других деревнях распределя­лась чересполосно, «по живым душам», то есть, пропорционально числу членов семьи в каждом дворе.

            Ввиду постоянного изменения в численном составе семейств (рождение, смерть, браки), передел земли между членами общины произво­дился ежегодно.

            Площадь земли на двор в среднем осталась без изменения. Но между крайними полюсами земельной общины произошло вырав­нивание: за счет многоземельных увеличилась площадь малоземель­ных; была также выдана земля и жителям безземельным (перед революцией 1917 года в Болотном было 3 безземельных двора из общего количества 130).

            Что касается формы землепользования, то она осталась прежней: чересполосица и переделы в общине. Даже еще ухудшилась. Если прежде вся земля переделялась между членами общины че­рез каждые три года, то теперь она стала подвергаться ежегодному переделу.

            Ежегодно стали подвергаться переделу также усадебные и при­усадебные участки, которые прежде, до революции, переделам вообще не подвергались.

{25}     Прежние неделимые участки, хутора и отруба на купленной зем­ле, тоже были пущены в общий ежегодный передел.

            До революции община выделяла священнику двенадцать десятин, 13,2 гектара, земли в трех постоянных участках: две десятины — усадьба, восемь десятин — полевая земля и две десятины — луг.

После революции советская власть приказала: эту землю пустить в общий передел, и священнику общественной, государственной земли, как «нетрудовому элементу», не выделять.

 

Продразверстка и государственное распределение

 

            Типичная картина деревенской жизни тех лет была такова: от двора ко двору ходил большой вооруженный отряд — из «продармейцев», партийцев, комсомольцев, милиционеров, членов комбеда. Отряд отбирал у крестьян продукты, скот.

            — Продразверстка! — летела по селу тревожная весть...

            В деревне это слово звучало, как «чума!..» Передавая друг другу тревожную весть, крестьяне злобно и неистово ругались...

            Свое название «подразверстка» получила от способа ее проведения. Общую сумму продуктом, которую правительство намечало со­брать для армии и городского населения, оно распределяло, «разверстывало», по губерниям. Губернские органы власти распределяли эту разверстку по уездам, уездные — по волостям, волостные — по деревням. А сельская власть (комбед) «разверстывала» наряды по крестьянским дворам, собирала и сдавала уездному органу власти — Упродкому (Уездному Продовольственному Комиссариату).

            Распределение продразверстки по дворам и изъятие продуктов и скота советская власть передоверила сельским комитетам бедноты, во главе которых стояли местные партийцы или комсомольцы.

            Председатель комбеда в Болотном был молодой большевик, дезертир, из отходников.

            Продразверстку по дворам сельский комбед распределял по своему произволу. Чаще всего так: своих родных, приятелей — собутыльни­ков, местных начальников, а также членов группы бедноты, он от продразверстки совсем освобождал. А на другие дворы распределял и долю освобожденных от разверстки. Но этого мало. С людей, не принадлежащих к его окружению, он старался собрать продуктов сверх нормы, как можно больше: «излишки» от сданной продразвестки {26} он раздавал родным и приближенным, местным начальникам, сбывал за водку, за вещи. Продукты в тот голодный период имели наиболь­шую ценность, выполняли роль денег.

            Крестьяне были возмущены такой практикой продразверстки, но жаловаться было некому и некуда: такая практика была повсеместно, «от Москвы до самых до окраин». Даже придворный большевистский поэт, Демьян Бедный, охарактеризовал тогдашних коммунистов — начальников так:

                                    «... Воры, взяточники, бражники

                                    Повылазили вперед... »

 

            Жители Болотного видели, что честного большевика — шахтера выбросили из партии и с поста волостного комиссара, за то, что он пытался бороться с произволом и несправедливостью при выпол­нении продразверстки и распределении городских товаров.

            Крестьяне были возмущены и самой продразверсткой и методами ее проведения.

            Во-первых, работники земли были недовольны тем, что власть отбирала у них продукты и скот совершенно бесплатно, ничего не давая им взамен и не обещая этой оплаты далее в будущем.

            Во-вторых, хлеборобы были недовольны тем, что у них забирают все продукты, за исключением самой скудной нормы, не оставляя им ничего для кормления скота, птицы, для нужд обмена.

            В-третьих, крестьянство было недовольно разверсткой потому, что она не была регулирована заранее никакими определенными зако­нами: ни по ее размерам, ни по срокам, ни по ее соотношению к земле. Она сваливалась на крестьян, как снег на голову. Выполнили крестьяне одну разверстку, вскоре получали приказ о другой. В пер­вый раз комбед наложил на этот крестьянский двор такую сумму, а завтра наложит иную: все от него зависело. Свою полную зависи­мость от комбеда крестьяне выразили в новой пословице: «Все под комбедом ходим», по аналогии со старой: «Все под Богом ходим»...

            Что касается одного вида продразверстки — мясопоставок, то здесь дело обстояло еще печальней, чем с поставками зерна и кар­тофеля.

            Весь скот в деревне, вплоть до каждого ягненка и цыпленка, органами местной власти был взят на строжайший учет. Убой, про­дажа скота или птицы хозяином были абсолютно воспрещены, под {27} угрозой тюремного заключения и конфискации имущества. По при­казу советской власти, крестьянин должен был кормить, выхаживать и сохранять свой скот и птицу, в ожидании того момента, когда власть сочтет нужным конфисковать этот скот для нужд государства. Но есть мясо от своего скота или обменять свой скот и птицу на что-либо необходимое, крестьянин не имел права...

            Естественно, что при этих обстоятельствах, крестьяне возмущались и продразверсткой и властью, которая ее проводила.

            Возмущение было настолько сильное, что в деревнях уезда происходили постоянные столкновения безоружных крестьян с вооружен­ными продовольственными отрядами. В одной деревне крестьяне уби­ли председателя комбеда. В другой убили уездного комиссара, который при изъятии хлеба угрожал револьвером. Вооруженные карательные отряды перестреляли десятки людей в этих деревнях...

            В эти годы советская власть отбирала у крестьян все продукты сельского хозяйства: зерновые, картофель, мясо, молоко, яйца, шерсть и другие.

            А крестьяне в эти годы от государства ничего не получали, хотя они сильно нуждались, особенно в таких товарах широкого потреб­ления, как соль, керосин, спички, мыло, гвозди, посуда, инструмен­ты, обувь, мануфактура и т. д.

            После Октябрьского переворота торговля была совершенно разрушена.

            Магазины, ларьки, склады с товарами в уезде были конфискова­ны местными органами власти якобы «для снабжения бедного населения».

            Но почти все это пошло местным начальникам да их близким. Секретарь уездного комитета коммунистической партии забрал себе лучший особняк в городе и обставил его с такой роскошью, которой там не было никогда у прежнего его хозяина-помещика, предводи­теля дворянства. Сам этот «партийный вождь уездного масштаба», присланный из Губкома, пожилой человек, вчерашний рабочий, женился на молоденькой купеческой дочери, погибавшей от голода и притеснений. Он устроил для своей молодой жены такую роскош­ную жизнь, что она хвалилась своим бывшим подругам: «Такой рос­коши я никогда не видала в доме своего отца, купца первой гильдии»...

            Другие уездные начальники шли по стопам своего «вождя», растаскивая конфискованные товары, имущество, драгоценности. {28}     Из конфискованных товаров и ценностей бедному населению до- стались только «рожки да ножки».

            Национализированная крупная промышленность в больших городах и мелкая кустарная промышленность в мелких городах и деревнях почти не работала.

 

***

            Денежная система в советском государстве была тоже разрушена. Начало этому разрушению положило еще Временное Правитель­ство, выпустив много бумажных денег в крупных банкнотах: двадца­ти- и сорокарублевые «керенки». Это обесценило деньги.

            Но большевистское правительство, Совет народных комиссаров, сознательно и планомерно разрушало денежную систему. Ленин счи­тал денежную систему сущностью и символом капитализма и стремил­ся построить натуральное социалистическое хозяйство, безденежный продуктообмен между городом и деревней через государственные ор­ганы распределения. Ленин писал, что осуществив социализм, новое государство, в знак своего презрения к золоту, построит из него общественные уборные...  Исходя из такой оценки денег, большевист­ское правительство систематически и планомерно разрушало денеж­ную систему.

            Советское правительство объявило недействительными все бумажные деньги и всякие ценные бумаги прошлого, как деньги царского правительства, так и деньги Временного правительства. Оно прика­зало, под угрозой строжайших наказаний, сдать органам власти все золотые и серебряные монеты и драгоценности.

            А для расплаты со служащими и рабочими стало выпускать огромное, произвольное и безучетное количество бумажных денег, или, по официальной терминологии, «денежных знаков». Деньги теряли свою ценность со сказочной быстротой, «не по дням, а по часам». Сначала правительство выпустило «денежные знаки» сторублевого достоинства, потом — тысячерублевого, а затем — миллионного и миллиардного...

            Что касается реальной ценности денег, то о ней можно судить по такому факту: стоимость коробки спичек на черном рынке в те вре­мена дошла до миллиарда рублей... Деньги в первые годы совет­ской власти потеряли всякое значение.

{29}     Расценивая деньги и торговлю, как основу капиталистической экономики, вожди большевизма строили социалистическую экономику без денег и без торговли. Советское правительство в те годы заменяло деньги и торговлю прямым государственным распределением среди населения всех материальных благ в их натуральной форме: в виде продуктов питания, одежды, обуви, жилищ и т. д. Это распределение большевистская власть организовала, как прямой продуктообмен между городом и деревней — через государственные органы. Коммунистические вожди в те годы строили экономику в форме натурально-потребительского коммунизма.

            Советская власть забирала у крестьян продукты для армии и городского населения бесплатно. Она предполагала снабжать крестьян промышленными товарами из города тоже бесплатно.

            В первые годы революции государственные магазины (вернее, склады) носили тогда характерное официальное наименование — «потребительские коммуны»: «сельские потребкоммуны» и «городские потребкоммуны ».

            Но промышленных товаров для распределения среди населения у советского правительства было очень мало. Из магазинов и складов товары были расхищены на месте начальниками; остальные това­ры были расхищены на пути следования от этих складов, через длин­ную цепь государственных органов, до «потребительских коммун».

            А новых продуктов национализированная промышленность, крупная, средняя и мелкая, кустарная, почти не производила; она была разрушена из-за плохого руководства и недостатка сырья.

            Это состояние социалистической экономики в те годы даже советские поэты характеризовали саркастически. Например, Демьян Бедный так изображал советскую промышлен­ность того времени:

                                   

                                    «Главтабак — без табаку,

                                    Главтелега — на боку,

                                    У Главмыла — нету мыла... »

 

            А Маяковский в своем стихотворении «Прозаседавшиеся» издевался над бесконечными заседаниями всевозможных комиссий по поводу распределения...

                                   

                                    «склянки чернил... 

                                                Губкооперативам».

 

{30}     Пока ничтожное количество товаров из государственных скла­дов проходило через бесконечную цепь, распределительных органов (склады: местный — центральный — губернский — уездный — волост­ной — сельский), от этих товаров оставались только «рожки да ножки». А эти последние попадали сельским коммунистам — начальникам и «комбедам».

            Крестьянам из этих «потребительских коммун» ничего не доставалось.

            Расходясь от «потребительской коммуны» по домам с пустыми руками и видя, как члены комбеда порой все же несут оттуда что-либо из «рожек и ножек» — фунт соли, кусок мыла или коробку спичек, — мужички отчаянно ругались:

            — Когда берут продразверстку, то это с нас, а не с бедноты. А когда что-либо дают в «коммунии», то это — бедноте, а нас — мимо. Вот уж, действительно «коммуна»: кому — на, кому — нет ничаво...  Растак ее так...  с перетаком!..

 

***

            Всякая частная торговля — и денежная и обменная — в те годы расценивалась советской властью как «спекуляция» и была воспре­щена под угрозой конфискации имущества и тюремного заключения.

            Официальная мотивировка этого воспрещения была такая: правительство строит экономическую систему государственного распределения материальных благ среди населения, а денежная торговля эту политику натурально-потребительского коммунизма подрывает. Следовательно, торговля представляет собою деятельность антикоммунистическую, антисоветскую. Кроме того, торговые операции при де­нежной торговле, в условиях обесцененных денег, неминуемо исчисля­ются в повышенных, то есть, «спекулятивных» ценах.

            Обменная торговля тоже представляла собою антизаконную, антисоветскую деятельность, ибо она тоже нарушала советские законы и подрывала систему планового государственного распределения. Если крестьянин за ковригу хлеба или за мешок картофеля выменял у горожанина старую рубашку, то, с точки зрения тогдашней политики советской власти, оба они нарушили советские законы о государ­ственном распределении, совершили преступление. При {31} продразверстке крестьянин должен был сдать все свои продукты, кроме необходимейшего минимума, государству. А если у него есть мешок карто­феля или коврига хлеба для обмена, то это значит, что крестьянин при продразверстке скрыл от государства эти продукты и за счет этих «излишков» теперь «спекулирует»... Аналогичное обвинение советская власть предъявляла и горожанину: почему он не сдал свою «лишнюю» рубашку «собесу» (отделу социального обеспечения) для бесплатной раздачи бедным, поскольку он сам получает свой продо­вольственный паек бесплатно? А вместо выполнения своего государ­ственного долга он, горожанин, стал «спекулировать» рубашкою, обменивая ее на картофель...

            Так перед советской властью оказывались «виновными» оба участника любой торговой операции.

            На практике дела «о спекуляции» чаще всего заканчивались не тюрьмой и конфискацией имущества, а только конфискацией това­ров, участвующих в торговой сделке. В приведенном примере мили­ционер забирал и рубашку горожанина и мешок картофеля у мужи­ка, для запугивания «спекулянтов» составлял протокол, а потом и картофель и рубашку «конфисковал» в свою личную пользу, а про­токол уничтожал...

            «Потребкоммуна» в уездном городе могла снабжать городское на­селение только голодным пайком: обычно от 50 до 100 граммов хле­ба на человека в день да немного картофеля. Только руководители партийно-советских учреждений получали на особом складе «паек ответственного работника», или «ответственный паек», в котором было и мясо, и масло, и яйца, и сахар, и крупы, и фрукты.

            Что касается деревенских «потребкоммун», то массе крестьян там вообще ничего не выдавали.

            При этих обстоятельствах и крестьяне и горожане, несмотря на категорическое воспрещение и опасность всякой торговли, никак не могли обходиться без нее, не могли без торговли жить. Запрещен­ная торговля была тайной. Из-за инфляции она была натурально-меновой.

            Торговля, антизаконная, наказуемая, тайная, была очень затруднена. Она была выгодной только для милиционеров и местных начальников, которые почти все конфискованные продукты и вещи забирали себе или вымогали взятку, обещая смотреть на такую торговлю «сквозь пальцы». Для участников же тайной торговли она {32} была невыгодной. При свободной торговле, т. е. при отсутствии кон­фискаций, арестов, взяток, неминуемых «накладных расходов» тай­ной торговли, горожанин мог бы получить за свою вещь больше продуктов, а крестьянин за свои продукты — больше вещей.

 

***

            Острая нужда горожан в продуктах, прежде всего в хлебе, а крестьян — в предметах широкого потребления, прежде всего в соли, керосине, спичках, мыле, — при сложившихся обстоятельствах не могла быть нормально удовлетворена на месте: торговля была во­спрещена, транспорт разрушен.

            Тогда многие люди из Орловщины стали пробираться за хлебом и солью на Украину и даже к соленым озерам. Этих людей, ехавших обычно с метками, прозвали «мешочниками», а советская власть заклеймила «спекулянтами».

            Дорога тогда была трудной и очень опасной. Часто приходилось «мешочникам» ехать на крышах вагонов, на буферах и гибнуть под колесами. Нередко приходилось плестись пешком. Повсюду рыскали «заградительные отряды», которые все отбирали. На окраинах Рос­сии кипела гражданская война. Многие возвращались из таких поездок с пустыми руками. Другие — больные и искалеченные. Иные — погибали в дороге.

            Вернувшиеся рассказывали разные вести о тех краях, куда они ездили. Так, например, об Украине рассказывали, что пшеницы там у крестьян много, выменять ее на какую-либо вещь или серебряную монету можно было бы сравнительно недорого, — но как, при тогдашнем транспорте и заградительных отрядах, при­везти оттуда мешок пшеницы?!. Говорили: хлеборобы не имеют ни­какого интереса сдавать бесплатно хлеб государству. Они хлеб пря­чут или выделывают из него «горилку». Вся Украина затоплена мо­рем горилки и превращена в пьянствующую Запорожскую Сечь. Соберутся несколько соседей и пьянствуют оравой без перерыва: сегодня «дуют горилку» у одного соседа, завтра — у другого, после­завтра — у третьего и т. д., а через неделю — опять у первого...

            Некоторые орловцы в поисках соли добирались даже до соленых озер — Эльтона и Баскунчака.

{33}     Вернувшись, рассказывали, что к этим озерам со всех сторон собиралось много людей: они хотели раздобыть там соленой гущи и, высушив ее, достать соли. Но вокруг озер стояли цепью красно­армейцы и никого к озерам не допускали, угрожая стрельбой.

            — Ну ж и власть! — ругались эти неудачники, которым пришлось от соленых озер возвращаться, «не солено хлебавши»... — Люди мучаются, болеют, гибнут без соли. А власть — как собака на сене: ни сама не добывает, ни людям не дает!..

 

***

            Политика продразверстки, воспрещение всякой торговли приве­ли советскую деревню к разорению.

            Крестьяне, у которых отбирали все продукты, потеряли всякий интерес к своему труду: они работали неохотно, спустя рукава. На­воза в поле за первые три года революции, до НЭП-а, земледельцы не вывозили совсем: не видели в этом никакого интереса, никакой цели.

            Каждый год в Болотном и во всех других деревнях создавались «посевкомы», т. е. комитеты по посевной кампании. Они состояли из местных начальников, партийцев, комсомольцев, членов «комбеда». Члены посевкома ходили по дворам, по полям, «агитировали» и понукали потомственных земледельцев к тому, чтобы те вспа­хивали и засевали всю землю. А пахари, потерявшие всякую матери­альную заинтересованность в работе, старались пахать как можно меньше: лишь бы норму хлеба для семьи выработать. Площадь под посевами в Болотном и повсюду за все годы продразверстки от 1918-го до 1921 года — с каждым годом неуклонно уменьшалась и урожайность падала.

            А советская власть накладывала на крестьян разверстку за разверсткой и ежегодно создала посевком за посевкомом...

            Острый недостаток хлеба стал ощущаться у самих крестьян. Большинство жителей села в те годы ели хлеб с примесью: с натер­тым картофелем и жмыхами. Высшую степень материального благо­получия хлеборобы определяли тогда так:

            — В этом дворе хорошо живут: чистый хлеб едят (без примеси)...

{34}

***

            У крестьян не было керосина. Вместо керосиновых ламп в хатах теперь мерцали коптилки. Деревня погрузилась в темноту...

            Особенно болезненно ощущался недостаток соли. Запасов дома не было. А доставка соли в деревни была прекращена сразу же после большевистского переворота: разрушены были торговля, тран­спорт, всюду полыхала гражданская война.

            Люди стали расходовать соль с плюшкинской скупостью. Израсходовав всю, взялись за селедочные бочонки, в которых хранилась соль: расколют бочонок и вываривают щепочки. Потом то же проде­лывали с деревянными солонками.

            В конце концов, почти все жители села остались совсем без соли. Они без аппетита ели несоленый суп, хлеб с примесями, ослабевали. Цинготные заболевания широко распространялись в деревнях.

            В Болотном, во всех других деревнях уезда, губернии, по всей России свирепствовал тиф. Много людей умирало в те годы и в горо­дах и в деревнях: от голода, истощения, от войны, скученности, тифа.

            Советское правительство, вызвавшее это бедствие своей антинародной и неумной политикой, ограничивалось «плакатной борьбой» с этими бедами. Повсюду были развешены плакаты: «Вошь — враг социализма!» Объявим войну тифу!» «Проведем неделю бани!»..

{35}

 

Оброк и барщина

 

(«Продразверстка» и «труд-гуж-повинности»)

 

            Самой важной и тяжелой государственной повинностью, которую выполняли крестьяне в тот период, была «продразверстка», неурегулированный оброк, или дань для покорителей. Земледельцы Болот­ного и других орловских деревень большую часть выработанной про­дукции растениеводства и животноводства сдавали правительству.

            А власть выдавала из этой продукции паек городскому населению и кормила армию, которая в 1920 году доходила до 5 миллионов че­ловек (вместе с рабочими хозяйственной части). Изрядная доля про­дуктов животноводства шла «ответственным работникам», т. е. го­родским руководителям учреждений.

            Значительную часть продукции, собранной по «продразверстке», местные начальники, сельские и волостные, забирали для себя, своих семейств, родственников, приятелей и приятельниц.

            Часть собранных продуктов местные органы власти — комбед, сельсовет — раздавали сельской бедноте. Это была оплата бедноты за ее участие в изъятии продукции у крестьян, подкуп того слоя населения, который большевистская власть считала своей «опорой в деревне».

 

***

            Местная власть реквизировала у зажиточных крестьян также продуктивный скот (крупный рогатый скот, овец, свиней) и раздавала бедноте. Много скота у крестьян местные начальники реквизировали для себя, своих родственников и приближенных.

 

***

            У тех крестьян, которые имели более двух лошадей, власть отбирала «лишних» коней, инвентарь и передавала их бесплатно тем безлошадным семьям, которые хотели сами обрабатывать землю.

            Половина безлошадных крестьян из бывших отходников приобрела лошадей и стала заниматься земледелием. Другая половина осталась и дальше безлошадной.

{36}     Покровительствуя во всем бедноте, комбеды в деревнях возложили на крестьян, имеющих лошадей, обязанность: обрабатывать землю безлошадных крестьян бесплатно.

            Это вызвало большое недовольство крестьян и горячие протесты:

            — Давно барщины не было. Теперь советская власть новую барщину ввела...

            — Одних помещиков прогнали, а новые появились...

            — Ежели эти люди хотят иметь землю, то пусть ее сами и обрабатывают, — ворчали крестьяне. — А если не хотят. — никто их к этому не принуждает. Почему же мы должны выполнять эту новую барщину: бесплатно работать на новых помещиков?!

            Но власть не обращала никакого внимания на эти протесты.

***

            «Лошадные» крестьяне должны были обслуживать своим транспортом и другие нужды «безлошадных»: возить для них дрова, строевой лес для ремонта и нового строительства, доставлять зерно на мельницу и возить муку оттуда, привозить для них зерно и карто­фель, реквизированное во время «продразверстки», и т. д.

            Земледельцы должны были обслуживать также все потребности в транспорте своего местного, сельского начальства: обрабатывать их землю; привозить для них продукты, дрова, строевой лес; возить их почти ежедневно то в волость, то в уезд: по служебным и личным делам.

            В тот период село Болотное, как и все деревни советского государства вообще, почти ежедневно посещали агитаторы из партийных комитетов или уполномоченные от различных уездных учреждений по проведению всевозможных политических, хозяйственных или пропагандных кампаний.

            Крестьян «сгоняли» на собрания, обязывая их терпеливо и почтительно выслушивать длинные, путаные, пустые и громогласные речи на всевозможные, нередко несуразные, темы: «Вошь и тиф — враги социализма», «Маркс и Энгельс о матриархате и патриархате», {37} «Международное и внутреннее положение Советской Республики», «О жизни на Марсе», «Есть ли Бог?» и т. д. и т. п.

            В то время различные государственные, партийно- комсомоль­ские, профсоюзные и другие учреждения вырастали как грибы после дождя. В маленьком уездном городишке их было до полусотни, с сот­нями отделов, с тысячью служащих. Главные их усилия были направ­лены на то, чтобы представить жизнь и труд крестьян-собственников, как «идиотизм деревенской жизни» (Маркс), распропагандировать «несознательную» деревню коммунистическими идеями, обобрать и так запугать ее, чтобы она для борьбы с властью не посмела ше­вельнуть ни языком, ни пальцем. Немудрено, что при таких обстоя­тельствах всевозможные «уполномоченные» и «агитпропагандисты» (мужички называли их иронически: «агитпробки», «упал-намоченные» и «чересчур-уполномоченные») кишели в Болотном и повсе­местно, как вши в тифозном бараке.

            Эти агитаторы и уполномоченные возлагали на крестьян ряд повинностей: идти на собрания и терпеливо выслушивать их чепуху; принимать резолюции с трафаретными концовками: «долой!», «да здравствует!», «приветствуем!», «выполним!», «Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем!... »

            Крестьяне обязаны были предоставлять этим «командирован­ным товарищам» стол и квартиру: на сутки или на неделю, всецело по усмотрению начальников. Уполномоченный, придя на квартиру, сначала поиздевается над иконой в углу, поругает хозяйку за ее «темноту» и «несознательность». А потом, переложив револьвер из одного кармана в другой, прикажет хозяевам квартиры: «Я люблю покушать не тошшевато. Сообразите-ка поскорее яичницу на самой большой сковороде!»

            После того, как «командированные товарищи» выполнят свои задания, им дают подводу. Крестьяне отвозят их по дальнейшему маршруту: в другую деревню, в волость или в уездный город.

            А для проведения продразверстки в село обычно приезжали не одиночки-уполномоченные, а целый «продотряд» вооруженных лю­дей. И крестьяне должны были всех их привозить, хорошо кормить и отвозить дальше.

            Кроме выполнения «трудгужповинности» в селе, крестьяне должны были регулярно посылать «дежурные подводы» в волость и {38} уездный город: для обслуживания командированных начальников и нужд городских учреждений и служащих.

            Земледельцы в те годы ремонтировали дороги, строили мосты; ремонтировали дома начальников и помещения учреждений: сель­ских, волостных, уездных.

            В этот период по всей территории России бушевала гражданская война. Крестьяне возили военные обозы, кормили армейских и обоз­ных лошадей, давали квартиру, а часто и продукты, солдатам.

            Очень нелегка была «шапка мужика» в ленинский период советской власти:!...

            Ленинское правительство сразу же ввело в советской деревне кре­постнические порядки.

            Оно, с помощью вооруженных продотрядов, собирало с крестьян натуральный неурегулированный оброк-дань: «продразверстку».

            Одновременно большевистская власть ввела и государственную барщину, бесплатный принудительный труд крестьянина вместе с лошадью: « труд-гуж-повинность ».

            В эпоху помещичьего крепостного права крестьяне Болотного вы­полняли только одну «повинность»: барщину. А после Октябрьского переворота большевистская власть ввела в Болотном, как и во всех других деревнях советского государства, две крепостные повинности одновременно: и государственный оброк («продразверстку») и государ­ственную барщину, которая носила официальное название «труд-гуж-повинности». «Труд-гуж-повинность» — это значит: трудовые и гу­жевые (транспортные) «повинности» (обязанности), или работа кре­стьянина с гужом, т. е. с запряженной лошадью.

            Крестьяне спрашивали у советских начальников и болыпевистских пропагандистов: (почему советская власть безвозмездно отби­рает у них продукты, скот и заставляет их бесплатно работать на правительство, начальников и на бедноту? И получали такой ответ:

            «Вся земля-теперь не ваша, она является государственным, обще­народным достоянием. Правительство дает вам земля для использо­вания. А за это землепользование вы должны сдавать государству «продразверстку», выполнять «труд-гуж-повинности» и всякие дру­гие требования правительства».

            Выполнение государственного оброка («продразверстки») и госу­дарственной барщины («труд-гуж-повинности») занимало у крестьян не менее четырех дней в неделю. А для выработки продукции для {39} семьи, для их работы на себя, у них оставалось только дня два в не­делю. Так свободные земледельцы пореформенной деревни после октябрьского переворота превратилась в правительственных роботов, в государственных крепостных.

Крестьяне тогда же, еще в 1918 году, ясно опознали эти совет­ские порядки и точно назвали их: «новый оброк и новая государст­венная барщина»; «новое, второе крепостное право».

Такую же характеристику и в тех же словах давали советским порядкам восставшие против большевистской власти кронштадтские солдаты и матросы и тамбовские крестьяне в 1920-21 годах.

 

Сельские учительницы

 

К учителям, которые до революции в большинстве случаев про­исходили из духовного сословия и зажиточных крестьян, — больше­вики относились с подозрением.

 

Местные начальники на каждом шагу ругали учителей «гнилой интеллигенцией». А Наркомпрос дал им такое новое официальное наименование, которое одним своим звучанием внушало презрение и насмешку: «шкрабы» (сокращение от полного названия: «школьные работники»). Причем, «шкрабами» называли и учителей и уборщиц, так как и те и другие, по мнению Наркомпроса, в одинаковой мере были «школьными работниками» советской власти.

Учителя получали в те годы заработную плату совершенно обес­цененными советскими бумажными деньгами, «денежными знаками», или «дензнаками». Эти «дензнаки» (или «совзнаки», как называли их иронически) потеряли всякую ценность, на них ничего невозможно было купить.

Городские учителя в те годы получали голодный паек, наряду с другими служащими советских учреждений. А о сельских учителях правительство и партийно-советские учреждения просто «забыли», вернее, игнорировали их полностью.

По вопросу о пайке местные учителя обращались в уездный отдел народного образования. А там разводили руками: «Никаких инструк­ций ни от Наркомпроса, ни от Наркомпрода о снабжении «шкрабов» нет»...

В читальне уездной библиотеки учителя рассматривали советский журнал, в котором карикатура изображала главную деятельность {40} тогдашнего наркома (министра) просвещения Луначарского. Разва­лясь в кресле оперного театра, нарком просвещения с блаженной, медовой улыбкой смотрит на сцену. А там порхают балерины перед растаявшим министром. Подпись под карикатурой: «Иван в раю»... Учителя ворчат:

— Конечно, «Ивану в раю» не до нашей адской жизни, не до на­ших мелких дел и забот...

Выпроважая от себя учителей, руководитель уездного отдела на­родного образования говорил им:

— Постарайтесь уладить вопрос как-нибудь сами, на месте... Учительницы возвращались в свои квартиры голодные и хму­рые...

 

Молоденькую учительницу стали часто навещать местные началь­ники. Узнавши ее материальную нужду — в продуктах, в дровах, — начальники соблазняюще намекали:

— Оно, конечно, вся власть на местах. Всё от нас зависит: ежели мы захотим, то у вас будет всё: и паек и дрова. А если не захо­тим — помрете с голоду и холоду. Все будет: лишь бы вы нос не задирали... да нам навстречу во всем шли...

Но учительница «навстречу» начальникам идти не хотела... А, следовательно, мерзла и голодала.

Но этого мало. Ее стали «допекать». То явятся начальники на уроки: проконтролировать, как учительница занимается... То при­дут на квартиру и начнут донимать политическими вопросами: как они выражались, «хотели прощупать учительницу с точки полити­ческой»...  Однажды учительница пропустила день школьных заня­тий из-за погоды: побывав выходной день в гостях у родных, она из-за проливного дождя не могла оттуда выехать во-время. Пьяный сельский комиссар, узнав об этом, явился к учительнице, в присут­ствии учеников набросился на нее с грубой руганью и, размахивая ре­вольвером, даже угрожал арестовать ее...

Тогда один пожилой зажиточный крестьянин сжалился над учи­тельницей и предложил ей в своем доме квартиру и стол. Учитель­ница с радостью перебралась к нему.

{41} Но вот пришла очередная продразверстка. У ее хозяина, у которо­го она имела теплый угол и питание, отобрали все продукты, оста­вив ему только голодную норму. Крестьянин просил местное началь­ство: оставить норму продуктов также и на долю учительницы, кото­рая никакого пайка не получает и питается у него. Но начальство, недовольное учительницей, ничего для нее не оставило, ссылаясь на то, что в инструкции о пайке для учителей ничего не говорится.

Притесняемая учительница вынуждена была покинуть гостепри­имного хозяина и уехать из села, к своим родным, которые тоже бедствовали.

 

***

Два года не было в школе ни учителя, ни школьных занятий. По­том в село прислали новую учительницу.

Поздней ненастней осенью, вскоре после ее приезда, мне дове­лось встретиться с нею, в ее школьной квартире.

Изможденная старуха, в изношенном пальто, в лаптях, она сидела на скамейке в своей пустой и холодной школьной комнате, кашляла и горько жаловалась на свою судьбу. На столе горела коптилка.

— Уж тридцать лет работаю я в сельских школах нашего уезда. И вот доработалась...  В первые годы своей службы я получала жа­лованье только 10 рублей в месяц. Одной мне хватало этого жало­вания на сносное житье. А потом постепенно жалованье учителям по­высилось до 30 рублей в месяц. В это время мать моя овдовела и жи­ла со мной, на моем иждивении. Мы вдвоем на мое жалование жили без нужды: жили в теплой и освещенной комнате, были сыты, обуты, одеты. И даже могли завести библиотечку: книги были нашей стра­стью. А теперь?...

Учительница посмотрела кругом — на пустую холодную комна­ту, на коптилку, на свои лапти — и поежилась от холода: и внеш­него и внутреннего. Поплотнее закутались в шаль...

— Мерзну вот. И в школе и дома: сельский комиссар не достав­ляет дров ни школе, ни мне. Спасибо соседям: притащили по вязанке сучьев от своих костров. А то совсем замерзла бы... Раньше, до революции, никогда и ни в одной деревне этого не было, чтобы {42} школьники занимались в не топленной школе, а учительница оста­валась бы без дров, без керосина, без ботинок, и даже без хлеба...

— И без хлеба? — переспросил я.

— Да, и без хлеба. Пошла на днях к сельскому комиссару и комбеду: паек просила. А они осклабились и заявили: «По инструкции, — говорят, — шкрабы для снабжения ни в какую категорию не попали: ни к сельской бедноте, ни к городским рабочим и служа­щим»... Спасибо соседкам-бабам: пока спасают. Хлеба у них у самих недостает, а картошки принесли...

И учительница показала на мешок картофеля, стоявший в углу комнаты.

— Вот варю картошку в мундирах и тем питаюсь. Но хлеба нет и соли не спрашивай. А местные начальники не только мучают свою учительницу голодом и холодом, но еще и издеваются. — «А за что мы должны, собственно говоря, кормить Вас? — заявил сельский ко­миссар. — Ежели стать на точку политическую, то Вы для нас толь­ко балласт мелкобуржузного класса, гнилая винтельгенция... На собраниях несознательная мужицкая масса ругает советскую власть на чем свет стоит, а Вы никакой агитации за советскую власть не ведете: все помалкиваете. А что касаемо подхода с другого боку, то что мы тут должны поставить в угол угла?... Вы старуха и никако­го антиреса, в общем и целом, для нас не представляете»...

Вот так товарищи-комиссары и загнали старуху-учительницу «в угол угла»... Как из него выбраться?!. А жалованье наше? Вы сами знаете, что представляют собою «совзнаки»... На днях в уездном городе выдал нам «наробраз» (мы его «безобразом» называем) — запоздав­шее жалованье за три месяца: несколько миллионов советских руб­лей. За все это трехмесячное многомиллионное жалованье смогла ку­пить... одну коробку спичек... Вот так и приходится доживать жизнь: без хлеба и без соли, без дров и без керосина. Но зато в лап­тях и холоде...

— За тридцать лет добросовестной работы дослужилась: стала «советской миллионершей!...»

Учительница разволновалась и едва сдерживала слезы... {43}

 

Гражданская война в деревне

 

Большевистская власть внесла гражданскую войну в каждую деревню. Власть разжигала гражданскую войну прежде всего своей эконо­мической политикой.

Она ликвидировала трудовую собственность зажиточного слоя деревни: хуторян, отрубников, обеспеченных землей крестьян; куста­рей и мелких торговцев.

Власть отобрала эту трудовую собственность у крестьян бесплат­но. Советское правительство объявило эту собственность государст­венной и передало ее под управление одной группе крестьян — комбе­ду, которым руководил коммунист.

Советская власть постоянно, бесплатно и произвольно отбирала у крестьянского населения продукты и скот, оставляя хозяевам го­лодную норму.

А бедноте советская власть всячески покровительствовала за счет зажиточных и середняков. Безземельных и малоземельных власть снабдила землей. Правительство обязало крестьян бесплатно обрабатывать землю безлошадных. От продразверстки беднота была освобождена. Мало того: после каждой продразверстки бедноте разда­вали часть собранных продуктов.

Зажиточная группа крестьян была совсем отстранена от полити­ческой жизни: советская власть лишила зажиточных права голоса, их не допускали даже на собрания. А бедняки были поставлены у власти: сельским комиссаром, председателем комбеда. Бедняки стали управлять национализированными кустарными предприятиями. Комитет бедноты ведал проведением продразверстки и распределе­нием поступавших из города промышленных изделий.

Между зажиточными и беднотой в те годы царила острая вражда. Бедняки нередко использовали в это время такую форму борьбы, как доносы органам власти. На одного донесут, что он спрятал от раз­верстки часть продуктов. На другого — о том, что он выменял себе что-либо за продукты. Сообщат, что хозяин по ночам тайно рабо­тает в конфискованном кустарном предприятии. Донесут об «антисо­ветских разговорах». Или о таких дореволюционных «преступле­ниях»: наем батрачки, служба сельским или церковным старостой...  {44}

Доносы часто заканчивались конфискациями, штрафами, тюрем­ным заключением.

Зажиточные платили бедноте той же монетой. Землю их обрабаты­вали плохо. Доносчиков иногда избивали. Ругали их беспощадно, составляли на них насмешливые частушки. Грозили им «припомнить все, когда власть комбеда закончится»...

Вражда между основной, середняцко-зажиточной массой кре­стьян и советской властью развивалась в основном из-за экономи­ческой политики большевистского правительства: национализации кустарных предприятий, социализации земли, продразверстки, кон­фискаций, воспрещения всякой торговли.

Вражда эта проистекала также из-за политических вопросов. После отмены крепостного права крестьяне свободно выбирали, контролировали и сменяли свою местную власть, местное самоуправ­ление: сельского старосту, сельского писаря, волостного старшину, членов земской управы. А большевики отменили все формы самоуп­равления, узурпировали власть и удерживали ее насильственно, тер­рором. Политика же власти была явно антинародной, противоречи­ла интересам основной массы крестьян.

Поэтому взаимоотношения между местными руководителями вла­сти, сельским комиссаром и комбедом, и крестьянами, между волост­ными комиссарами и населением — были враждебными.

Избиения, покушения на этих работников и даже убийства их в уезде были нередки.

***

 

По вопросу о Брестском мире, который был заключен советским правительством с Германией, у крестьянского населения с властью тоже произошел острый конфликт.

Большевики обещали крестьянам немедленный и справедливый мир, «мир без аннексий и контрибуций». Многие солдаты желали такого «мира без аннексий и контрибуций». Крестьяне выражали это свое пожелание на своеобразном языке, как «ничейный мир», «мир вничью».

Но вместо такого справедливого мира советское правительство за­ключило с Германией такой мир, какой даже Ленин не мог назвать иначе, как «похабным».

{45} По всем деревням разъезжали агитаторы от уездного комитета партии большевиков, чтобы успокоить крестьянское население, в связи с заключением «похабного» Брестского мира.

Где же ваш обещанный «мир без аннексий и контрибуций»? — грозно приступали к агитаторам мужички на собрании в Болотном. _ Разве-ж немцы вас победили, что вы заключили с ними такой по­зорный мир?!. «Похабный» мир заключили вы, большевики, без нашего согласия. А теперь приходите к нам, уговариваете нас, успокаи­ваете. А кто будет расплачиваться за такой постыдный мир?! .

Агитаторы пытались ссылаться на то, что советское правительство вынуждено было заключить такой мир потому, что солдаты, мол, вое­вать не хотели и разбежались по домам, оставив фронт.

— Теперь вы осуждаете дезертиров. А кто же призывал солдат:

бросать фронт и уходить домой?!. Не вы ли сами, товарищи больше­вики?! .

— Да, ведь, вас мало кто послушал. Вы посмотрите на наше село:

все солдаты еще в армии пребывают. Кроме двух большевиков, у нас в селе нет дезертиров. Вот они, рядом с вами сидят: сельский комиссар и комбед. Воевать за родину не захотели, — тетерь воюют тут с бабами во время подразверсток... Так что напрасно вы о дезертирах болтаете и с больной головы на здоровую все сваливаете.

— Конечно, солдаты хотели мира. Но только мира справедливого, «ничейного мира». А ежели враг справедливого мира не хочет, то ясно, что войну надо продолжать, другого выхода нет.

Такие высказывания крестьян на сходах выражали не заимство­ванные у партийных пропагандистов мысли, а собственные думы крестьян. В селе левых эсеров не было. Из уездных органов власти их вскоре исключили. Часть левых эсеров сидела в тюрьме. Другая часть вошла в партию большевиков.

Так, вместо войны внешней, в советской России ширилась и углублялась война внутренняя, гражданская — во всех деревнях и городах.

Деревня в эти годы переживала смутное время: всякие конфиска­ции, в особенности продразверстки, вражда и междоусобица, доносы и ругань, бунты и расправы...

{46}

***

 

На окраинах советского государства междоусобица среди населения приняла форму гражданской войны крупных воинских соединений— белых и красных. С окраин к центру советской России двигались белые армии, кольцом окружая центральные губернии. Осенью 19-го года с юга к пределам Орловской губернии приближалась Деникинская армия.

Почти все жители Болотного, за исключением части бедняков и молодежи, были очень недовольны большевистской властью и желали ее свержения.

А Белую армию крестьяне ожидали с надеждой. Они надеялись на то, что после свержения «босяцкой, самозванной власти» будут вос­становлены нормальные порядки: свобода трудовой частной собствен­ности, частнохозяйственной трудовой деятельности, возвращение хо­зяевам кустарных предприятий, отмена продразверстки, свободная торговля, мир и порядок в стране.

Крестьяне надеялись на то, что делами села станет по-прежнему управлять общее собрание всех жителей села и избранные, уважаемые ими, руководители.

А назначенные партией «самозванцы», сельский комиссар и комбед, будут с позором изгнаны из органов самоуправления.

Что касается судьбы крестьянской земли, то у крестьян было пред­положение, что вся она будет разделена на отруба и хутора, так, как это уже было начато в последние годы перед революцией.

Что касается помещичьей земли, то для крестьян Болотного этот вопрос был неактуален: это село помещичьей земли не получило.

Крестьяне же соседних деревень, к которым после революции часть земли отошла, предполагали, что вопрос о помещичьей земле будет разрешен справедливо, на основе, приемлемой для крестьян и для помещиков. Вероятно, предполагали крестьяне, новая власть обяжет земельные общины, поселки или отдельных хозяев, отрубников и хуторян, оплатить эту помещичью землю в виде долгосрочной вы­платы, подобно оплате столыпинских хуторов, только дешевле.

Предположение о восстановлении помещичьего землевладения никому из крестьян и в голову не приходило: такое предположение казалось им невероятным, немыслимым.

При таких настроениях мужички провожали отступающих боль­шевиков со злорадством, а деникинцев встречали с надеждой.

{47} Жители Болотного впоследствии рассказывали любопытные эпизоды из тех дней.

***

 

 

Отступая перед наступающей Деникинской армией, уездная власть вывозила из складов все, что можно было вывезти: продукты, ману­фактуру, вещи, инструменты и т. п. Для перевозки этих ценностей до ближайших станций, на расстояния до 100 километров, были мобили­зованы крестьяне с лошадьми и созданы обозы. Возвращаясь из такого обоза к своему селу, подводчики из Болотного встретили несколько экипажей с отступающими большевистскими начальниками уезда.

Комиссары стали запугивать крестьян:

— Поезжайте, поезжайте, землячки. Завтра золотопогонники, деникинские офицеры, придут к вам в гости. Они вам пропишут Кузькину мать! ..

— За что же?!. Что мы им плохого сделали?! — отвечали обозни­ки. — Это вам, товарищи комиссары, видно, чуточку припекло, что вы бежите. А нам бояться их нечего...

Крестьяне злорадно смеялись над уезжающими комиссарами. И кричали им вдогонку:

— Скатертью дорога, товарищи-босяки!... Ни дна вам, ни по­крышки!...

***

 

Отступающие части Красной армии разместились в Болотном и со­седних деревнях.

Местные жители присматривались к ним с усмешкой: красно­армейцы были неорганизованны, недисциплинированны.

Один крестьянин рассказал о своих наблюдениях. В его хате ноче­вало шесть красноармейцев. Вечером, когда они улеглись спать, к ним пришел ротный командир, разбудил солдат, двух из них назначил часовыми на окраину села. Солдаты слушали приказ командира, отвернувшись от него, почесывая спину и зевая во всю пасть... А когда командир ушел, назначенные часовые почесали затылки, вы­ругались матом: «Тебе воевать надо — ты и иди!.. А нам что?!.» И завалились спать. Со стороны других солдат никаких замечаний {48} непоследовало: видимо, это было в порядке вещей. Так и ночевала эта воинская часть совсем без охраны...

— Ну-ж, и солдаты!... Ну-ж, и войско!... — удивлялся рассказ­чик, бывший солдат царской армии.

***

 

Мнение крестьян о большевистской власти и Красной армии было отрицательное: они уже видели и знали эту власть и эту армию.

Но что собою представляет Деникинская армия и белая власть, -— крестьяне еще не знали. Они ожидали деникинцев хотя и с надеждою, но, вместе с тем, настороженно.

От бывалых односельчан — «мешочников» и раненых красно­армейцев — жители Болотного слышали тревожные вести.

Вернувшиеся с Украины «мешочники» рассказывали, что Белая армия, захватывая там деревни, устраивала террор: массами отправля­ла крестьян в тюрьму, устраивала публичную порку розгами, расстре­ливала людей. Офицеры Белой армии нередко мстили крестьянам за занятые помещичьи земли, за разграбленные имения.

Один раненый красноармеец, вернувшийся с Колчаковского фрон­та, рассказывал тоже страшные вести. Одна воинская часть Красной армии, около 300 человек, вся целиком сдалась в плен. А колчаковцы поместили их всех в сарае, замкнули там, подожгли сарай и сожгли пленных, а тех, кто пытался вылезть через крышу, расстреляли из пулеметов... Рассказчик, единственный из этих трехсот, незаметно выскользнул из сарая, когда он еще не был замкнут, спрятался в ря­дом расположенном овраге, видел эту страшную картину, слышал кри­ки сжигаемых заживо людей...

Но орловские крестьяне, слушая такие рассказы очевидцев, в большинстве своем отказывались им верить:

— Не может этого быть!... Что они, белые, сумасшедшие что ли?!.

— Это вы, братцы, с перепою нам страшные сказки рассказываете.

 

***

 

Наконец, орловцы дождались прихода Деникинской армии. Фронт гражданской войны докатился до них. Село Болотное несколько недель находилось на самой линии огня.

{49} Ежедневно село и соседние деревни были свидетелями боев крас­ных с белыми. Деревни переходили от красных к белым и наоборот, иногда дважды в день. Население сначала пряталось в погребах. Но потом местные жители, особенно мальчишки, так привыкли к боевой обстановке, что уже редко прятались, а больше наблюдали за боями.

Крестьяне видели, что при артиллерийской перестрелке обе вою­ющие стороны, и белые и красные, щадили деревни. Батареи распо­лагались всегда вне деревень и вели перестрелку через селения.

Но пулеметные очереди не раз строчили по деревням. Странно посту­пали воюющие стороны с обозами. Обе стороны забирали в обоз мест­ных крестьян с подводами. Обозы нередко подводили к самому огню, под обстрел. Все местные жители ездили в обозах, побывали под огнем, даже артиллерийским. Среди мирных жителей были раненые и убитые.

Крестьяне жаловались на то, что и белые и красные сильно граби­ли их. Забирали для лошадей много сена; отбирали овес, иногда до последнего зерна. Отбирали продукты и скот. Это делали руководите­ли воинских частей. А, кроме того, многие солдаты своевольничали в индивидуальном или групповом порядке, без ведома начальства. Уби­вали птицу и мелкий скот, забирали яички. Грубо приставали к жен­щинам.

Про одну воинскую часть Красной армии, полк Красного Кубан­ского Казачества, жители рассказывали, что эта воинская часть вела себя по-бандитски, хуже всех воинских частей, которых видели кре­стьяне за время фронтовой жизни. Эти красные казаки ходили с нагайками по избам, обыскивали сундуки, забирали вещи, отбирали одежду, забирали лошадей, насиловали женщин. Командование пол­ка не обращало никакого внимания на жалобы крестьян.

***

 

 

За время пребывания деникинских частей в Болотном и в соседних деревнях произошли события, которые ошеломили крестьян.

Ночью в селе деникинцы расстреляли пять красноармейцев, по­павших в плен. Расстреляли публично: в присутствии многочислен­ных крестьян-обозников, которые ночевали в селе и грелись у огней {50} в эту холодную, осеннюю ночь. Многие жители села, которые беседо­вали у огоньков с обозниками, также наблюдали картину расстрела. По рассказам очевидцев, дело происходило так. Пленных красно­армейцев привели на школьную площадь, к большому костру. Там белый офицер стал избивать пленных рукояткой револьвера.

— Ах бандиты: земли помещичьей захотели!... — ревел он в бешенстве. — Имения наши захватили!... Я вас награжу «имением:

получите три аршина земли на всю банду!... И всем остальным зе­мельным грабителям то же будет!...

Перед расстрелом офицер приказал конвою раздеть пленных красноармейцев догола, оставив на них только одну часть белья: на одних были оставлены кальсоны, на других — нижняя рубашка.

Расстрел производился у костра, в присутствии толпы: обозников и местных крестьян. Расстреливали поодиночке. Каждого упавшего под пулями красноармейца конвой прикалывал еще штыками...

После расстрела офицер приказал, чтобы жители села, не убирали трупов двое суток.

— Пусть все мужики смотрят и на ус мотают. А когда хоронить будете, то ни смейте хоронить их на кладбище: в буераке, как собак, закопайте!...         

Утром весть о расстреле с молниеносной быстротой разнеслась по всему селу. С утра и до самого вечера местные крестьяне, от глубоких стариков до детей школьного возраста, толпились на школьной пло­щади, рассматривая истерзанные, окровавленные и посиневшие трупы расстрелянных. Русские люди жалостливы, они плакали, рыдали, над этими трупами. И ненависть закипала в их сердцах...

 

***

 

На следующий день другой белый офицер хотел застрелить одного старика, жителя Болотного. Сын этого крестьянина, давно живущий в городе, был большевик. Старик говорил офицеру, что он не может отвечать за своего взрослого сына: он уговаривал сына не вступать в эту проклятую партию, но сын его не послушался. Офицер был не­умолим и приказал старику идти с ним в штаб воинской части. Соседи, услышавшие этот разговор, вмешались. Они умоляли офицера не оби­жать невинного человека. Он зажиточный крестьянин, верующий, церковный {51} староста. Старик сам противник большевиков, разве он вино­ват что сын у него такой непутевый?!. Офицер, наконец, смягчился. Он отпустил крестьянина, приговоренного было к смерти за своего сына:

- Ну, хорошо, пока помилую. А потом мы в штабе обсудим и ре­шим, как с тобой поступить...

***

 

В соседнем селе командир стоявшей там воинской части Белой ар­мии приказал: арестовать всех 29 домохозяев того поселка, который после революции, по указанию советской власти, выселился на

поме­щичью землю. Связанных посельчан привели в село и на церковной площади стали расстреливать публично, в присутствии жителей села, собранных для этой цели.

- Я учиню такую расправу, чтобы и вы, и дети, и внуки ваши не только не стали бы забирать помещичью землю, но даже боялись бы взглянуть на нее! — кричал толпе крестьян офицер, руководивший расстрелом...

Никакие вопли и мольбы родных не помогали...

Расстреливали по одному, отводя каждого недалеко в сторону. Трех уже расстреляли. Повели на расстрел четвертого...

Но тут верхом на коне прискакал местный помещик, бывший вла­делец земли, на которую выселился поселок. К нему на усадьбу сбе­гали родные приговоренных к расстрелу и просили его немедленно вмешаться в это дело, спасти людей от смерти.

Помещик пригласил офицера в дом священника и там настойчиво упрашивал его не расстреливать посельчан. Он говорил о том, что эти люди заняли помещичью землю не самовольно, а по решению совет­ской власти. Рассказал, что посельчане оставили ему дом, постройки, усадебную землю, часть скота, лошадей, — и все это сделали вопреки указанию власти. Он говорил о том, что посельчане охотно заплатят ему впоследствии и за землю, и за скот, который они взяли. А в случае расстрела — их родные и соседи будут жестоко мстить помещику. Расстрел посельчан поставит под угрозу жизнь помещика и его семьи. С большим трудом помещику удалось уговорить офицера, и тот осво­бодил людей от расстрела, заявив, что впоследствии они будут на­казаны по суду за захват помещичьей земли...

{52} Какой оборот дело приняло бы в той соседней деревне, в которой имение было разграблено, а вся помещичья земля была пущена в об­щий передел для всей деревни, — не известно: она в руки белых не попадала.

 

***

 

После таких страшных событий сочувствие к белым у крестьян пропало.

В красноармейских частях, которые вновь занимали эти деревни, царило сильное возбуждение: они рвались отомстить за белый террор.

Несколько недель фронт топтался на месте. Потом Красная армия перешла в массивное наступление, и фронт покатился назад.

И в Болотном и в во всех других деревнях, которые Красная армия вновь занимала, политические комиссары и местные возвращающиеся начальники устраивали торжественные похороны жертв белого тер­рора и митинги. На митингах большевистские ораторы говорили о тер­роре Белой армии, о намерении белой власти восстановить помещичье землевладение, называли Красную армию «Армией-освободительницей» и обещали крестьянам после победы над белыми устроить «бога­тую и свободную жизнь»...

Некоторые белые офицеры показали себя так, что об их уходе сельские жители не пожалели.

***

 

Но и возвращению большевистской власти земледельцы не могли радоваться: они уже знали эту власть.

 

— Думали: вот белые прогонят большевиков — мужикам облегче­ние дадут, — разговаривали между собой крестьяне. — Живите, де­скать, и хозяйствуйте свободно. А они... дали «свободу»! Нечего сказать...

— Чудны дела Твои, Господи! Прямо взбесились «господа»: гра­бят мужиков да бьют, бьют да грабят... И красные и белые, и това­рищи-босяки и их благородие. Видать, им одно только и нужно: на мужицкую спину вскарабкаться да на нас и ездить... Хрен редьки не слаще.

{53} - Нам своя власть нужна: мужицкая, народная. А не помещичья, не босяцкая. Господ нам никаких не надобно: ни белых, ни красных. Мы сами, без господ, управимся...

***

 

Ню вернувшаяся большевистская власть с мнением крестьян счи­таться не захотела. Она восстановила все прежние советские порядки. Над деревней вновь нависли мрачные свинцовые тучи: произвол вла­сти, продразверстка, голод, тиф...

Террор советской власти не ослабел, а усилился. Многие крестьяне, которые особенно сильно радовались приходу белых, были посажены в тюрьму. Многих, уклоняющихся от призыва в Красную армию, военкомат беспощадно расстреливал: для устрашения других.

В двух волостях уезда вспыхнули восстания. Но восставшие были безоружны. Они были легко разгромлены вооруженными отрядами Чека. За подавлением восстаний следовали массовые расстрелы жи­телей восставших деревень.

Окоченевший труп сельского комиссара утром был обнаружен в болоте, в канаве. Упал ли он туда ночью сам, проходя пьяный мимо канавы, или ему «помогли» попасть туда, следствие не могло устано­вить. Сожаления среди местных крестьян его смерть во всяком случае не вызвала...

Голод был не только в Средней России. Он захватил и Поволжье. В 1920 году через орловские села потянулись обозы поволжских кре­стьян: спасаясь от постигшего голода, они ехали на телегах в далекий путь, на Украину. Некоторые орловские крестьяне присоединялись к ним: бывшие отходники надеялись найти в богатых украинских обла­стях работу и хлеб.

 

2. СЕЛО В ПЕРИОД НОВОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ-НЭП-а

(1921 — 1928)

 

Замена разверстки «продналогом»

 

Ведя постоянную борьбу против большевистской власти, кресть­яне выдвигали свои главные требования.

В области экономики: замена разверстки, произвольного оброка, умеренным налогом; отмена барщины, «трудгужповинности»; восста- новление частной кустарной промышленности»; восстановление сво­бодной торговли.

В политике: роспуск комбедов; отмена большевистской партийной диктатуры над народом; установление выборной народной власти, снизу до верху, от сельского самоуправления до центрального прави­тельства.

Крестьянское сопротивление большевистской власти было массо­вым и упорным. Вспышки бунтов происходили повсеместно и иногда охватывали целые губернии, например, Тамбовское восстание. Нако­нец, большое восстание вспыхнуло даже в армии, среди кронштадских моряков, которые раньше были опорой советского правительства.

Власть не имела опоры в массах: рабочие голодали, крестьяне бун­товали, армия поднимала мятежи. Положение большевистского прави­тельства было очень опасным. Тогда Ленин вынужден был круто повер­нуть руль государственного управления: отказался от политики нату­рального коммунизма (большевистские идеологи задним числом назва­ли его дипломатически «военным коммунизмом») и провозгласил «но­вую экономическую политику», сокращенно «НЭП», то есть политику экономических уступок труженикам-собственникам, в первую очередь, крестьянству.

Речи Ленина об отказе от политики «военного коммунизма» и переходе к НЭП'у, декреты советского правительства о «продналоге» {55}

и свободной торговле оказали тогда на крестьян сильное впечатление, обрадовали их. Большая часть крестьян поверила речам Ленина о том, что НЭП вводится «всерьез и надолго».

Декрет о «продналоге» отменял систему продразверстки, при кото­рой государство отбирало у крестьян все продукты, кроме тощей нор­мы, и весь скот. Вместо разверстки был введен «продналог», основан­ный на другом принципе: теперь советское правительство один раз в год, до начала весенних полевых работ, устанавливало определенный натуральный налог с гектара земли и с каждой головы скота.

После выплаты этого налога государству, каждый крестьянин по­лучал об этом справку от местных органов власти и мог распоряжать­ся остальными продуктами и скотом всецело по своему усмотрению:

потреблять, обменивать, продавать.

Первый «продналог» был установлен ранней весной, в марте 1921

года.

Он был огромный. Крестьяне села Болотное должны были сдавать

государству в качестве продналога около половины своего урожая и около половины продуктов животноводства.

По существу, это был государственный натуральный оброк, кото­рый советское правительство взимало с подвластного ему населения.

Он был подобен тому оброку, который взимал помещик со своих крепостных крестьян, живших в оброчной деревне.

Но все же эта система натурального оброка, или «продналога», была для крестьян легче предшествующей ей системы «продразвестки».

Во-первых, продналог был точным и определенным на целый год, а продразверска этих качеств не имела: она была неурегулированным, совершенно произвольным оброком-данью.

Во-вторых, система продналога заинтересовывала крестьянина в труде, давала стимул для прилежного и умелого хозяина: чем более высокой урожайности добьется крестьянин на своем поле, тем больше

продуктов останется у него после уплаты продналога; чем больше скота и птицы вырастит крестьянин, чем более высокой продуктивно­сти добьется от животноводства, тем больше продуктов животновод­ства — мяса, масла, молока, яиц, шерсти — останется в пользу хозяина.

Поэтому крестьяне одобрительно отнеслись к декретам советского правительства о продналоге: они увидели в системе продналога значи­тельное облегчение по сравнению с разверсткой.

{56} Крестьяне Болотного и всех других российских деревень опять с прилежанием занялись своим трудом, так как увидели, что теперь они будут работать не напрасно, а с пользой для себя.

В период продразверстки крестьяне обрабатывали свою землю пло­хо, нерадиво. Немало полос земли они оставляли совсем необработан­ными и незасеянными. А теперь они стали работать на своих полях опять прилежно и тщательно: проводили многократную пахоту и боро­нование, прополку и пропашку, подготовку семян к посеву.

За годы продразверстки, от 18-го до 21-го года, крестьяне были не заинтересованы своим хозяйством. Они не вывозили в поля навоз со своих дворов. Навозу за три года накопилось столько, что деревенские дворы превратились в настоящие «Авгиевы конюшни». А теперь при НЭП-е все эти Авгиевы конюшни были очищены и весь навоз вы­везен в поля. Это сделали сами крестьяне, по своей инициативе и без всякой агитации и приказов.

В 20-м году, последнем году продразверстки, крестьяне Болотного и всех других деревень оставили много полос земли невспаханными и необработанными: при продразверстке не было для крестьян никако­го интереса в этом деле. А в 1921 году, в первую же весну НЭП-а, крестьяне засеяли каждую полоску, каждый клочок земли в яровом поле. Они свезли навоз на брошенные прошлой осенью полосы в ози­мом клину, вспахали их, засеяли яровыми культурами: яровой пше­ницей, ячменем, горохом, просом, гречихой, картофелем, овсом. И все это земледельцы сделали сами, безо всяких «посевкомов»...

В результате такой материальной заинтересованности крестьян в своем хозяйстве и прилежного труда — за первый же год НЭП-а в сельском хозяйстве произошло настоящее «чудо». Осенью земледель­цы собрали с ярового поля удвоенный урожай, по сравнению с преды­дущим годом, последним годом натурального коммунизма. Крестьяне имели теперь на своих дворах больше скота и птицы, чем раньше.

Поощряемые личным материальным интересом, хлеборобы выра­батывали теперь в своем хозяйстве столько продуктов, что их вполне хватало и для выплаты продналога государству, и для самих крестьян, и для продажи на рынке горожанам.

За первые два года НЭП-а в разрушенной стране был преодолен голод.

А потом по всей стране, в селах и городах, было изобилие всех продуктов: хлеба и картофеля, мяса и рыбы, масла и круп, молока и {57} яиц, овощей и фруктов.

Продуктов было полно везде: в селах и горо­дах, в частных магазинах и на государственных складах, в крестьян­ских амбарах и на базарах.

В годы гражданской войны и натурального коммунизма продукты

питания ценились гораздо дороже промышленных товаров и кустар­ных изделий. В годы НЭП-а крестьяне произвели так много продук­тов, что цена их понизилась почти до предреволюционного уровня. А цены на промышленные товары, которых государственные фабрики выпускали недостаточно, были гораздо выше этого уровня.

Крестьяне и горожане в годы НЭП-а питались удовлетворительно. Люди ожили, поправились. Эпидемии, тифозные и гриппозные, пре­кратились.

За годы Русско-Германской войны (1914-1917) рост числа жителей

в Болотном почти приостановился из-за того, что много мужчин было в армии, и число браков за эти годы сильно сократилось.

За годы гражданской войны, 1918-1920 годы, число жителей села резко сократилось: от 900 до 800 человек. Люди гибли на фронтах, умирали от голода и тифа. Мужская молодежь была в армии. Браков за эти годы почти совсем не было.

Но в годы НЭП-а, когда гражданская война была закончена, голод и разруха были преодолены, солдаты вернулись домой, число браков резко повысилось: рождаемость в селе далеко перегнала число смер­тей. Население села к 1928 году опять дошло до довоенного уровня: от 800 поднялось до 900 человек.

 

Финансовая реформа и сельскохозяйственный налог

 

В первом году НЭП-а, в 21 году, крестьяне сдавали советскому го­сударству «продовольственный налог», т. е. натуральный оброк: с каж­дого гектара земли — столько-то ржи, овса, картофеля, с каждой ко­ровы — столько-то молока, с каждой овцы — столько-то шерсти, за каждую свинью, корову, овцу — столько-то мяса.

Из фондов продналога государство содержало армию и выдавало продовольственные пайки горожанам: рабочим и служащим.

После выплаты продналога и образования фонда для питания своей семьи, у крестьянина оставались излишки продуктов и окота. Эти из­лишки крестьянин мог продавать: свободная торговля была теперь разрешена.

{58} Но прежние деньги, царские, «керенки», были аннулированы, а советские «денежные знаки», «миллиончики», «миллиардики», были совершенно обесценены. Поэтому в первый год НЭП-а торговля про­должала сохранять свой меновой характер, как и в период натураль­ного коммунизма. Только теперь эта торговля стала легальной.

Но меновая торговля была очень затруднительна и неудобна для всех. Даже для тех, кто имел для обмена продукты и изделия: для крестьян, кустарей и ремесленников. Например, крестьянин привез на базар рожь и хочет выменять за нее ботинки для дочери-невесты. Но горожанин, который вынес на базар подходящие женские ботинки, просит за них в обмен не хлеб, который он уже приобрел, а поросенка. Операция не может состояться.

А для рабочих и служащих, которые, кроме скудного пайка, по­лучали от государства за свою службу еще и обесцененные «дензна­ки», меновая торговля была совсем недоступной.

При свободной торговле стала ощущаться острая потребность в универсальном средстве обмена, устойчивых деньгах.

Тогда советская власть вынуждена была дополнить законы о прод­налоге и свободной торговле еще финансовой реформой: выпустить на рынок устойчивые деньги.

Совнарком провел финансовую реформу с обычной для него ре­шительностью. Как в первые месяцы после Октябрьского переворо­та, советское правительство объявило упраздненными все прежние законы и аннулированными все прежние деньги (царские деньги, «ке­ренки»), — так и теперь, в 1922 году, оно одним декретом аннулиро­вало все прежние советские «дензнаки».

А вместо них правительство выпустило новые деньги, советские «червонцы», т. е. бумажные деньги различного достоинства: рублевые, пятирублевые, десятирублевые, сотни и т. д.

На новых деньгах была написана гарантия правительства: они «обеспечиваются государственным золотым фондом и всем достоянием республики».

Были выпущены также и мелкие медные — по 1, 2, 3, 5 копеек — и серебряные монеты: по 10, 15, 20 копеек.

Население было оповещено правительством о том, что деньги вы­пускаются в ограниченном количестве, чтобы они не теряли своей ценности.

{59} Заработная плата рабочим и служащим государственных, коопе­ративных и частных учреждений и предприятий была установлена после денежной реформы уже не в миллионах, а в рублях. Реальная стоимость советского рубля эпохи новой экономической политики бы­ла не в миллионы раз, а только в два-три раза ниже золотого дорево­люционного рубля.

Чтобы деньги сохранили свою ценность с самого начала, советское правительство провело такое мероприятие, которое сразу же создало спрос на них со стороны основной массы населения, крестьянства: на­туральный «продналог» был заменен денежным «сельскохозяйствен­ным налогом». Крестьяне стали сдавать государству не продукты, а деньги. А чтобы добыть деньги, они вынуждены были продавать го­сударству и горожанам — рабочим, служащим, кустарям — свои про­дукты за деньги.

Кустари и ремесленники также стали сдавать государству не про­дукты, а денежный налог.

Для рабочих и служащих тоже был введен подоходный налог на заработную плату.

Благодаря всем этим обстоятельствам советские деньги в период НЭП-а приобрели такое же огромное значение, как и деньги в дорево­люционное время.

Главная житейская забота людей заключалась теперь не в том, чтобы получить от государства ордер на продукты и вещи или при­думывать всевозможные комбинации для приобретения натуральных материальных благ, а только в том, чтобы заработать или раздобыть денег: будут деньги — будет все.

Жители Советского Союза стали считать деньги не на «миллио­ны», а на рубли и даже на копейки. Люди стали ценить, экономить, накоплять деньги.

Финансовая реформа облегчила, нормализовала и оживила тор­говлю. А нормальная и оживленная торговля создала важную пред­посылку для упорядочения всей экономики страны, всей жизни людей.             Поэтому денежная реформа встретила благоприятное отношение всех слоев населения: и крестьян, и кустарей, и рабочих, и служащих. Жители Советского Союза говорили:

— Ленин хотел из золота уборные строить. А теперь советская власть опять ввела деньги и свободную торговлю. Кажется, «товари­щи» помаленьку начинают умнеть. Может быть, и совсем поумнеют?!.

{60}

 

Восстановление кустарной промышленности

 

После провозглашения НЭП-а советское правительство возвратило все кустарные предприятия бывшим владельцам.

Все кустари Болотного тоже получили от комбеда обратно все свои предприятия.

В правительственных декретах была провозглашена свободная дея­тельность всех кустарей и ремесленников как в городе, так и в деревне.

Государство взимало теперь с каждого кустарного предприятия определенный денежный налог. Но кустарей налог этот особенно не печалил: по сравнению с экспроприацией налог теперь казался им «благодатью».

В годы натурального коммунизма, когда кустарные предприятия были национализированы и находились в распоряжении комбедов, эти предприятия пришли в упадок. Печально было смотреть на них: худые крыши, обломанные крылья, скрипящие части машин.

Поэт Сергей Есенин, посетив свою родную деревню, описал в стихотворении «одноухую» мельницу, у которой три крыла были обломаны, а оста­лось только одно, которое напоминало поднятое, настороженное ухо... В таком же состоянии находились кустарные предприятия и в Болот­ном, в период управления комбеда.

Наблюдая развал кустарной промышленности и обнищания сель­ского хозяйства, местная деревенская молодежь высмеивала комбед в ядовитых частушках:

Ну-ж, комбед:

Наделал бед

— Не поправить

В десять лет...

 

При НЭП-е, получив от комбеда обратно свои полуразрушенные кустарные предприятия, кустари прежде всего отремонтировали их, привели в порядок, потом возобновили их нормальную работу.

В селе были восстановлены и возобновили свою работу все до единого 26 кустарных предприятий и машин. Вместо одной мельницы, которая работала в годы «военного коммунизма», опять пошли на пол­ный ход все три мельницы.

Так же успешно возобновили свою работу кустарные предприятия во всех других деревнях и городах на Орловщине и по всей России.

{61} Бродячие ремесленники — жестянщики, шорники, валенщики и другие — опять стали ходить по деревням со своими инструментами и работать в крестьянских избах.

Базары в городах были завалены не только продуктами сельского хозяйства, но и изделиями кустарной промышленности. Этому радова­лись все жители города и деревни.

А кустари и ремесленники, обслуживая своих заказчиков и поку­пателей и складывая в кошелек «новые рублики, которые обеспечены достоянием республики», весело балагурили на базарах, на своих предприятиях и в избах.

— Посмотрите, люди добрые: при комбедах все умерло, а без них

все опять воскресло...

— Развалить любое дело каждый дурак сможет, всякий пьяница сумеет. А наладить дело это будет чуточку потруднее, дорогие това­рищи...

— Всякое дело умельца дожидается. «Дело мастера боится» — го­ворит старинная пословица. А «пословица вовек не сломится».

— Каждое рукомесло, оно умелые и свободные руки любит. А ежели работник без рук, или руки у него связаны, тогда никакое дело на лад не пойдет. И никакой декрет тут делу не поможет, хоть бы его и сам товарищ Ленин написал...

— Каждый работник в своей работе интерес имеет: для себя пользу. Ежели этот «интерес» есть, то работника не нужно ни агити­ровать, ни подгонять: он сам свой «интерес» добре понимает.

— И помогать мастерам тоже не надобно: они сами свое дело ха-ра-шо знают. На то у них, слава Богу, голова с мозгой на плечах обретается и золотые руки ей в помощь ловко привешены. Пусть «то­варищи» сами себе помогают...

Лукаво подмигивая в сторону партийных начальников и бывших руководителей распущенного комбеда, кустари и ремесленники часто вспоминали басни Крылова.

— Еще до революции, в старой школе, мы охотно разучивали на­изусть басни дедушки Крылова. Мы все их назубок знали. Драгоцен­ные басни, кладезь мудрости! Но «товарищи» почему-то их не взлюбили: все выбросили из новых учебников... А напрасно: там есть чему поучиться. Какую басню ни возьми, она не в бровь, а в глаз на­шим «руковоразводителям». Припомним:

{62}

«Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачать — пирожник... »

 

Или — другой совет:

 

«А вы, друзья... (ну, скажем по-новому:

«товарищи»)... как ни садитесь,

Все в музыканты не годитесь!..»

 

Мужички внимательно слушали и понимающе посмеивались.

Понаблюдавши работу кустарей и ремесленников, рассмотревши их изделия, крестьяне вновь и вновь повторяли:

— Да, у мастеров — золотые руки!.. А послушав их беседы, добавляли:

— Руки золотые, да и голова — не кочан капусты... А язык?

— Что твоя бритва...

 

{63}

ЗЕМЛЕДЕЛИЕ ЕДИНОЛИЧНОЕ И ОБОБЩЕСТВЛЕННОЕ

 

Совхозы

 

По плану Ленина, совхозы должны были служить образцовыми сельскохозяйственными предприятиями социалистического типа. Они должны были показать крестьянам пример социалистического земле­делия, чтобы крестьяне впоследствии сами, под влиянием этого на­глядного образца, объединили свои мелкие частные хозяйства в еди­ное крупное коллективное хозяйство.

При новой экономической политике, после проведения денежной реформы, был объявлен новый руководящий принцип в области со­ветской экономики: «хозяйственный расчет» (прибыльность), вклю­чающий в себя в качестве необходимого элемента «контроль рублем».

Все доходы и расходы совхозов стали исчисляться в деньгах. Бюд­жет и работа совхозов подверглись «контролю рублем». При этих обстоятельствах легко было увидеть и показать экономическую эффективность государственных имений.

Какова же была эффективность совхозов, социалистических госу­дарственных имений?

Совхоз в той волости, где было расположено село Болотное, ока­зался убыточным. Почти все совхозы на Орловщине были в таком же положении.

Только несколько совхозов в губернии с трудом сводили свой бюд­жет концы с концами. А прибыльных совхозов не было ни одного.

Советская печать отмечала нерентабельность совхозов повсеместно, по всей России.

Получился удивительный парадокс: крупные государственные имения, которым советское государство передало бесплатно помещичью землю, строения, инвентарь, скот, — имения, освобожденные советским правительством от всяких налогов, — работали убыточно.

{64} Они не только не давали государству никакой прибыли, но даже при­носили ему большой убыток и получали для покрытия своих расходов дотации от государства.

Чем же был вызван такой парадокс? Почему же совхозы работали убыточно?

Несколько причин обусловили это. Директорами совхозов назна­чались партийцы, которые происходили из отходников, рабочих и ин­теллигентов. Они сельского хозяйства не знали и руководили совхо­зами плохо.

Наемные рабочие совхозов работали гораздо худее, чем крестьяне на своих полях, потому что они работали в чужом хозяйстве. Совхозники работали хуже, чем рабочие на фабриках, ибо их зарплата была го­раздо ниже зарплаты фабричных рабочих.

Бюрократическая государственная система и личные интересы директоров приводили к тому, что в совхозе числились на службе и получали зарплату много бездельников: большая канцелярия дирек­тора, его родственники и приятели, партсекретарь, председатель рабочкома и прочие дармоеды.

Расхищение продуктов совхоза происходило в больших масштабах. Продукты питания из совхоза бесплатно брал директор для своей семьи, часто — для оравы своих родственников и приятелей, для сов­хозного начальства: секретаря партийной ячейки и руководителя профсоюзной организации.

«Ответственные работники», руководители волости, уезда, губерн­ских учреждений, вынуждали директоров совхозов к тому, чтобы те снабжали начальство самыми ценными продуктами из совхозов: мас­лом, мясом, фруктами. Директоры совхозов отправляли своим начальникам продукты из совхоза возами: в волость, в уезд, в губернию.

Один директор совхоза откровенно рассказывал об этом так:

— Если мой совхоз будет бесплатно снабжать уездное начальство продуктами, то за убыточность совхоза меня поругают немного на за­седаниях для отвода глаз. И все. Но ежели я не буду снабжать началь­ников, то берегись! Будь совхоз самым прекрасным и прибыльным го­сударственным предприятием, мне в совхозе не удержаться. Выгонят с позором. Или даже какое-либо политическое обвинение «пришьют» — «вредительство», «уклон» — и загонят в тар-тарары...

Из-за этих причин совхозы в годы НЭП-а показали всем только один пример: бесхозяйственности и нерентабельности.

{65} Ясно что у крестьян совхозная практика, практика «крупного со­циалистического земледелия», вызывала только насмешку и вражду.

Советское правительство в годы НЭП-а часть совхозов совершенно ликвидировало: землю их отдало для устройства крестьянских посел­ков а лошадей и сельскохозяйственный инвентарь — передало това­риществам по совместной обработке земли (ТОЗ-ам).

В других совхозах земля была передана под поселки и ТОЗ-ы, а винокуренные заводы с усадьбой были оставлены только в качестве заводов, а не совхозов.

Самые же лучшие совхозы были снабжены тракторами и другими машинами и получили от госудаства задание: во что бы то ни стало, на основе машинной техники, добиться рентабельности и свою задачу стать для крестьян «образцовыми социалистическими сельскохозяй­ственными предприятиями» — выполнить.

Но эту задачу даже лучшие совхозы так и не смогли выполнить, хотя и были уже оборудованы машинной техникой. За все годы НЭП-а, когда на предприятиях проводился «контроль рублем», совхозы продолжали оставаться предприятиями нерентабельными, обузой госу­дарственного бюджета.

 

ТОЗ-ы

 

Большевистские политики расценивали совхозы, как «предприятия последовательно социалистического типа», как высшую форму социа­листического земледелия. Эта форма в годы НЭП-а доказала свою не­состоятельность и перед государством и перед крестьянами.

Тогда руководители советского государства решили организовать самую простейшую форму социалистического земледелия: товарище­ства по совместной обработке земли, сокращенно ТОЗы.

По распоряжению правительства, местные представители власти собирали безлошадых крестьян в каждой деревне и говорили им:

— Почти все крестьяне имеют лошадей, инвентарь и могут сами обрабатывать свою землю. А у вас нет ни лошадей, ни инвентаря. Поэтому вы должны платить за обработку земли своим соседям. Советская власть желает помочь вам. Но снабдить каждого безлошад­ного лошадью и инвентарем власть не может: нет у нее для этого средств. Поэтому мы предлагаем вам сделать так: всем безлошадным {66} объединиться в кооператив, товарищество по общественной обработке земли, ТОЗ. А государство снабдит ТОЗ бесплатно лошадьми и инвен­тарем из ликвидированных совхозов. Например, в Болотном 10 без­лошадных дворов. На десяток семейств, членов ТОЗ-а, власть выдаст вам три лошади, инвентарь. А вы содержите лошадей и обрабатывайте землю сообща.

В некоторых деревнях уезда ТОЗ-ы были организованы.

Но работали они плохо. Каждая семья обрабатывала свою землю сама. А лошадей использовали так: по одному дню, по очереди, лошадь находится в распоряжении каждого члена кооператива, и в эти дни лошадь кормит тот, кто ее использует на работе. Уход за ло­шадьми, присмотр за упряжью и инвентарем производился по посло­вице: «У семи нянек — дитя без глазу»...

В ТОЗ-е возникали постоянные нелады и ссоры из-за многих во­просов: очередь в использовании лошадей; непогожие дни, когда ло­шади совсем или частично не использовались; кормежка лошадей в нерабочее время; порча и ремонт инвентаря и упряжи и т. п.

Нелады на этой почве, да еще людей, которые, как безлошадные отходники, сельскохозяйственных работ не знали, за лошадьми уха­живать не умели, приводили к быстрому распаду большинства ТОЗ-ов.

Остальные товарищества влачили жалкое существование и вызы­вали постоянные насмешки крестьян-единоличников. В первые годы революции «собес» («социальное обеспечение») было олицетворением всего жалкого и беспомощного. В годы НЭПа в деревнях слово «ТОЗ» имело тот же смысл...

Наблюдая эту картину развала ТОЗ-ов или их жалкой беспомощ­ности в соседних деревнях, безлошадные Болотного даже и не пыта­лись создавать ТОЗ.

В годы советской власти, когда земля у каждой семьи была, поло­вина бывших безлошадных в Болотном приобрела себе лошадей и инвентарь. Они обрабатывали свою землю сами.

Оставшимся безлошадным землю обрабатывали их соседи. Но уже не бесплатно, как в период натурального коммунизма, а за плату, по добровольному соглашению. Плата за обработку была денежная или натуральная. В большинстве случаев земля обрабатывалась на усло­виях испольщины: половина валового урожая шла хозяину земли, а другая половина — ее обработчику.

{67} Такие условия обработки земли были для безлошадных более при­емлемы, чем личная обработка земли с помощью лошади и инвентаря ТОЗ-а.

Сельскохозяйственный налог в годы НЭП-а составлял около поло­вины валового урожая в деревнях на Орловщине. Но безлошадных советская власть освобождала от сельскохозяйственного налога. При этих условиях безлошадные также имели выгоду от земли: половина урожая с их земли шла обработчикам, а другая половина — безлошад­ным, хозяевам земли.

А если бы советская власть не освобождала их от налога, тогда без­лошадным не было бы никакого интереса иметь землю, так как одна половина урожая шла бы государству в виде налога, а другая — об­работчику земли. Безлошадным ничего из урожая не оставалось бы, и они вынуждены были бы отказаться от земли.

 

Поселки

 

В годы НЭП-а советская власть охотно разрешала крестьянам вы­селяться из деревни и селиться поселками, не менее 10 дворов.

Власть далее поощряла это и призывала селиться в первую очередь на бывшей помещичьей земле и на земле бывших хуторян и отрубников.

Из Болотного в 1922 году выселились два поселка: один из 10 дво­ров, другой из 16-ти.

Поселки выселились на землю бывших хуторян и на отрубы пяти­десяти болотинских домохозяев, которые до революции купили у по­мещика 100 десятин земли.

На поселках крестьяне устроились гораздо лучше, чем в деревне.

Они заняли лучшую землю, которая была хорошо возделана и удобрена хуторянами и отрубниками.

Каждому домохозяину поселок выделил большую — гектарную — усадьбу.

Дворы на этих усадьбах расселились редко. Жить стало гораздо свободнее, чем в деревне, и безопаснее от пожаров.

За все довоенные годы, с 1922 до 1941, за 20 лет, на двух по­селках не было ни одного пожара. А за эти же годы в селе были большие пожары.

{68}     На своих обширных усадьбах поселяне завели большие огороды и сады. Некоторые завели и пасеки.

Всю полевую землю земельная община поселка разделила на три поля, а в каждом поле для каждого домохозяина выделила только по одной полосе. Площадь полос была пропорциональна числу душ в семье.

Переделы земли крестьяне считали делом вредным для хозяйст­ва. Поэтому они решили: закрепить за каждым двором его полосы навсегда и больше их не переделять.

Но распоряжения советского правительства говорили об обязатель­ных ежегодных переделах земли внутри каждой земельной общины, в связи с ежегодным изменением числа душ в семьях. Поселяне ре­шили: держать свое «антизаконное», с точки зрения советского пра­вительства, решение в строгом секрете от органов власти и даже от соседних общин.

Но для того, чтобы компенсировать те дворы, у которых число душ значительно возрастет из-за браков и рождений, жители посел­ков решили создать запасной земельный фонд. Из этого фонда по­селки наделяли землей «прибавившиеся души».

Такими мероприятиями поселяне, вопреки советским законам, стремились уменьшить недостатки общинного землепользования и, по мере возможности, приблизить поселково-общинную форму земле­пользования к отрубной форме.

В значительной мере им удалось достичь своей цели. Об этом го­ворят и полная отмена переделов земли, которые в советской деревне происходили, ежегодно, и сведение земли каждого двора до четырех участков, вместо 30-40 полос, которыми пользовался каждый домо­хозяин в земельной общине в деревне.

Хутора

 

При НЭП-е, когда советская власть разрешила крестьянам высе­ляться на поселки, многие стали хлопотать о выделении им

индиви­дуальных участков, отрубов и хуторов, по образцу прежних столы­пинских хуторов.

Но власть этого никак не разрешала, хотя в законах о земле и провозгласила свободу выбора форм землепользования.

{69} Ленин при НЭП-е провозгласил свой план: «превратить Россию нэповскую в Россию социалистическую», переделать нэповскую де-ревню на социалистический лад. В хуторах он видел антипода социа­листической формы земледелия, в хуторянах — самых непреклонных врагов большевистского плана. Поэтому советская власть всячески ис­кореняла фермерскую форму земледелия и не позволяла возродиться ей вновь.

Но тяга крестьян к фермерскому хозяйству была такая сильная, а средства у зажиточных крестьян при НЭП-е были настолько зна­чительные, что некоторые крестьяне всякими нелегальными путями ухищрялись все же устраивать хутора.

Три крестьянских двора из Болотного выселились на поселок. А потом попросили поселковую общину выделить им землю в отдален­ном углу поселковых владений. Община на это согласилась.

Переселившись туда, эти дворы разделили отведенную им землю на три отдельных участка и работали на них совершенно самостоя­тельно. Они условились о том, что землю они никогда переделять не будут. Строения расположили каждый на своем участке, далеко друг от друга.

Официально этот маленький поселок считался составной частью соседнего большого поселка. Но практически это были три совершенно самостоятельных хутора.

Местные начальники, получив соответствующую «мзду», делали вид, что они ничего не замечают...

Эти три крестьянина до революции жили в деревне, хуторов не имели. Это были не прежние столыпинские, а новые хуторяне. Ху­торская система хозяйствования была притягательна для всех крестьян: и для тех, кто на хуторах жил, и для тех, кто их только видел.

А в соседней деревне один столыпинский хуторянин смог сохра­нить свой хутор еще с дореволюционного времени.

В 1918 году, когда всех хуторян власть сгоняла с их участков и прогоняла обратно в деревню, этот хутор под каким-то вымышленным предлогом был «временно» оставлен. А затем этот «временный пе­риод» растянулся на целое десятилетие.

Формально владелец хутора был причислен к земельной общине соседней деревни. А на практике он владел этим хутором, жил и работал на нем совершенно самостоятельно.

{70} Дом хуторянина был расположен в укромном местечке: в лесу, вдали от дорог. Он не «мозолил глаза» ни проезжающим начальникам, ни соседним крестьянам. Но главная причина чудесного опасения столыпинского хутора заключалась в том, что близкий родственник хуторянина был одним из уездных начальников и покровительствовал ему.

При таких обстоятельствах некоторые хутора, вопреки нетерпимо­му отношению большевистской власти к ним, могли существовать более десятилетия после Октябрьского переворота, вплоть до коллективи­зации.

Но от погрома коллективизации не мог уже спастись ни один хутор.

 

 

Раздел земельной общины в селе

 

За годы НЭПпа около 1/5  части дворов Болотного переселились на поселки. Из них некоторые даже на хутора.

Большинство же крестьян, 4/5  семейств, вынуждены были остаться на месте, в селе.

Но и оставшиеся в деревне, на основе опыта дореволюционных ху­торов, отрубов и нэповских поселков, всячески стремились к тому, чтобы по возможности уменьшить отрицательные стороны земельной общины.

С этой целью оставшиеся на месте жители села совершенно само­стоятельно выработали и осуществили план раздела одной большой земельной Общины на три маленьких. Общинная земля была разделе­на на три части. К каждому поселку примыкала принадлежащая ему земля.

Из-за такого раздела села и полей, земля была приближена к земледельцу. Расстояние от полей до жилья пахаря было сокращено вдвое. Это облегчило работу крестьян.

Вместо многих узких полос крестьяне стали разделять теперь зем­лю на небольшое число широких полос.

Переселение из села на поселок каждого пятого двора позволило оставшимся жителям расширить усадебные участки земли.

А в соседней деревне, после огромного пожара, уничтожившего всю деревню, крестьяне провели также и расселение дворов. Для каждого {71} двора была выделена гектарная усадьба, так же, как на посел­ках. Поэтому постройки были теперь расположены далеко друг от друга и окружены ракитами и садами.

Прежде земледельцы всегда жались поближе к воде и селились в деревнях очень тесно. Но пожары, наконец, заставили их расселиться.

Так в период НЭП-а крестьяне устраивали свое жилье и хозяйство в деревнях, на поселках и даже на хуторах.

С наибольшей силой крестьяне стремились на хутора. Но эту фор­му хозяйства большевистская власть преследовала. Поэтому только редкие единицы могли всякими незаконными путями устроить хутора.

При невозможности попасть на хутора, крестьяне стремились по­пасть на поселки, а поселки — преобразовать так, чтобы они как мож­но более уподобились хуторской форме хозяйствования.

А поневоле оставшиеся в деревне люди стремились к разделу де­ревни на поселки, к переходу на поселковую форму жизни и хозяй­ствования.

Так крестьяне нэповской деревни упорнее всего отталкивались от земельной общины и социалистических форм земледелия: совхозов и ТОЗ-ов. А сильнее всего хлебопашцы стремились к фермерской форме земледелия (хутора, отруба) и полуфермерской — поселковой.

 

Торговля кооперативная и частная

 

После проведения денежной реформы бесплатное государственное распределение продуктов и промышленных изделий было отменено. Оно было заменено торговлей.

Все прежние государственные распределительные склады, «по-требкоммуны», были преобразованы в кооперативы.

Советское правительство создало кооперативы во всех городах и деревнях страны.

Кооперативная организация получила официальное наименование «Единое потребительское общество», сокращенно: «ЕПО». В деревнях эти кооперативы назывались «сельпо», в городах — «горпо».

Все потребительские кооперативы были организованы в единую систему уездных, губернских и всесоюзного объединений, под руко­водством Центросоюза. А Центросоюз, как и все другие центральные учреждения в Советском Союзе, советские, профсоюзные и т. п., был {72}

назначен Центральным Комитетом Коммунистической партии, которая управляла страной монопольно.

По приказу сверху, «потребкоммуна» Болотного тоже была пре­образована в «сельпо».

Организация «единого потребительского общества» происходила в селе обычными советскими методами. На сельском собрании было за­читано сообщение органов власти о том, что все товары, которые будут направляться из советских фабрик, из города в деревню, будут теперь продаваться только за деньги, через магазины «сельпо». Никакого бесплатного распределения городских товаров больше не будет. Но продажа товаров будет производиться только членам кооператива, то есть, тем, кто будет иметь кооперативную книжку. А для того, чтобы получить эту книжку, нужно уплатить в кооператив вступительный и паевой взносы в таком-то размере. Деньги эти нужны для того, что­бы сельпо могло за наличные покупать товары, которые будет полу­чать в складе уездного потребсоюза, а также на содержание работни­ков сельпо и прочие расходы кооператива.

Для того, чтобы преодолеть недоверие людей к власти и ее обеща­ниям, в магазине переменили вывеску и сразу же начали торговлю товарами, которые были для этой цели присланы на первый раз в кредит. Заведующий складом «потребкоммуны», переименованный в заведующего магазином сельпо, начал продажу поступивших товаров (соли, мыла, спичек, керосина и т. п.) пайщикам, которые записывались у него и тут же получали кооперативную книжку.

Все домохозяева должны были записываться в сельпо, чтобы иметь возможность покупать там товары. Через неделю на собрании пайщи­ков сельпо были проведены «выборы» правления кооператива и реви­зионной комиссии. А правление назначило зарплату для «продавца» и сторожа, назначило этих служащих кооператива, и сельпо присту­пило к работе.

В уездном городе были открыты оптовые склады для снабжения товарами всех сельпо уезда.

Горпо открыло в городе специальные розничные магазины: продук­товый, галантерейный, железо-скобяной, книжно-писчебумажный и т. п.

Когда Ленин намечал свой план «превращения России нэповской в Россию социалистическую», план перехода от отступления к наступлению {73} социализма, он придавал огромное значение кооперации, как «столбовой дороге к социализму». Крестьяне, по этому плану, должны были увидеть выгоды социалистического хозяйства и научиться его вести сначала в простейших кооперативах, потребительских. Затем они научатся организовывать общественное хозяйство в сбытовых кооперативах, а потом, в конце концов, перейдут к кооперативам про­изводственным. Поэтому Ленин, разъясняя партии огромное значе­ние кооперации, говорил о необходимости «культурной торговли» и призывал коммунистов: «Учитесь торговать!»

С этой целью — научиться лучше торговать — советская власть и допустила свободную частную торговлю в магазинах. Умение торгов­цев, их знания и опыт, их конкуренция — должны были помочь совет­ским кооперативам получить торговый опыт.

Государство, установив налог на торговлю, допустило свободное существование мелкой частной торговли.

После этого частные лавочки и ларьки стали появляться и в городе и в деревнях, как грибы после дождя.

В деревнях возобновили свою деятельность прежние, дореволюци­онные торговцы. Часто появлялись также и новые торговцы из мест­ных крестьян.

Торговец, который имел до революции лавочку в Болотном, умер. Семья его осталась жить в городе. Во время НЭП-а в селе появился новый частный торговец, из местных крестьян-кустарей.

Но лавочка его торговала нелегально. Торговец не доверял утверж­дениям большевистских вождей о том, что НЭП вводится «всерьез и надолго».

— «Товарищей» я хорошо знаю, — говорил он: и в деревне обучен и в тюрьме немало посидел. Я не верю их обещаниям. Вот как только люди пообрастут маленько шерстью, так «товарищи» и примутся опять за стрижку. А после стрижки и шкуру сдерут... Нет, уж луч­ше торговать потихоньку, незаметно.

Этот хитрый торговец высказывал также и другое соображение.

— Налог за торговлю на частника навален очень большой. Гораздо больше, чем налог на кооперативную торговлю. Ну, а взятка предсе­дателю сельсовета, за торговлю без разрешения, этот «налог» гораздо меньше. При «господах-товарищах» лучше торговать без вывески: и выгодней и безопасней.

{74} Товарами, которых было достаточно в кооперативной лавочке, частный торговец обычно не занимался. Он добывал для торговли дефицитные товары: мануфактуру, обувь, гвозди, инструменты и т. п. Разыскивал эти дефицитные товары везде: на государственных опто­вых складах, у кооперативных работников (за взятку), у перекупщи­ков. Ездил за ними и в соседние губернские города и даже в столицу.

А нередко «добывал» их и у местного продавца сельпо. Как только в кооператив поступал какой-либо дефицитный товар, оба торговца, частник и кооператор, устраивали секретное совещание и договарива­лись о том, как «оборудовать дело» к обоюдной выгоде. Например: большую часть таких товаров кооператор продавал частнику оптом за взятку, а остаток — на следующий день продавал в магазине пайщи­кам по установленной цене. А так как спрос на этот дефицитный товар и после этого оставался не удовлетворенным, то потом выступал на сцену частник: он тихонько продавал этот товар в своей лавочке, с изрядной «накидкой». Так оба торговца и продавец сельпо и частный торговец, оказывались после такой торговли с «прибылью»...

В большинстве деревень частные торговцы имели легальную тор­говлю. Но и они такими приемами пользовались часто.

В период НЭП-а были и хорошие сельские кооперативы, где тор­говля производилась честно и злоупотреблений не было. Пришлось на­блюдать один большой кооператив, который объединил все сельпо своей волости в качестве своих отделений. Правление, торговые и счетные работники были честные и деловые люди, к тому же они бы­ли заинтересованы премиями (за повышенный товарооборот), которые были введены в этом кооперативе. Торговля велась деловито и честно.

На отчисления от прибыли кооператив содержал избы — читальни в каждой деревне своей волости, с условием, что каждая изба-читаль­ня, наряду с общим и политическим просвещением, будет заниматься также кооперативным просвещением: в читальне были кооперативные газеты, журналы, книги.

Но таких хороших кооперативов было мало. Плохих же кооперати­вов было большинство. Там плохо торговали, к покупателям относи­лись равнодушно. Порча, всевозможные потери и хищения товаров и денег встречались часто.

В городах частные торговцы сосредоточили свою деятельность в некоторых областях, главным образом, в продуктовых магазинах: в мясных, рыбных, молочных, овощных, фруктовых, булочных.

{75} В огромном большинстве случаев и в городах и в деревнях частные торговцы торговали лучше кооперативов. Частная торговля побеждала в свободной конкуренции торговлю кооперативную. Побеждала, не­смотря на то, что частные торговцы начинали свое дело обычно с ма­лыми средствами, налога платили больше, чем кооперативы, и в снаб­жении товарами из оптовых складов стояли на втором месте.

Победа частной торговли над кооперативной объясняется многими

причинами.

Частные торговцы обычно знали торговое дело гораздо лучше, чем кооперативные работники, которые при постоянном жало­ванье материально в работе были заинтересованы слабо (премии за товарооборот выплачивались в очень немногих кооперативах).

Частные торговцы были больше заинтересованы успешной торговлей чем кооперативные работники.

Частный торговец был сильно заинтересован в целости и сохран­ности продуктов и товаров, ибо их порча представляет для него пря­мой материальный ущерб. А кооперативный работник в этом деле был мало заинтересован: за порчу и гибель товаров с него не взыскива­лось.

Расходы на содержание торгового аппарата в кооперативе были большие, чем у частного торговца. В маленькой сельской лавочке обычно работал один человек, хозяин-торговец. А в сельпо — по крайней мере, два: продавец и сторож. В некоторых кооперативах оплачивали и председателей правления и ревизионной комиссии. Но даже если эти руководители кооператива не оплачивались официаль­но, то они оплачивались нелегально: зависимый от них продавец ста­рался «угодить» им... кооперативными товарами.

Хищение товаров, растраты денег, неэкономные расходы — эти беды часто встречались в кооперативах. А в частной торговле их не было: частный торговец не будет обкрадывать самого себя.

Частные торговцы в интересах своей торговли могли маневрировать ценами и при покупке и при продаже, а кооператоры делать этого легально не могли.

Взятку частный торговец и кооператор используют для различных целей: частник — для увеличения своего торгового оборота и повыше­ния своей прибыли, а кооператор — на пользу себе, но во вред коопе­ративу.

Лучшие работники частной торговли отбирались автоматически:

{76} если частник будет плохим торговцем, то он быстро обанкротится и вынужден будет свою торговлю закрыть.

А плохой кооперативный работник в условиях советского государ­ства, то есть, при отсутствии демократии в кооперативной организации, если его поддерживает местное партийно-советское начальство, — может служить в кооперации многие годы и наносить большой ущерб покупателям и кооперативу в целом. В условиях монопольной дикта­туры коммунистической партии в государстве, кооперативные ра­ботники в незначительной мере зависят от пайщиков. Но зато они очень зависят от партийных организаций.

Такая уродливая зависимость кооперативов от внекооперативной силы очень снижала качество торгово-кооперативных работников и кооперативной торговли. А плохая работа кооперативов не только на­носила экономический вред пайщикам, но и отталкивала их от ко­операции.

Некоторые пайщики отказывались выплачивать кооперативные взносы, мотивируя это такими соображениями:

— Зачем мне такой кооператив, который требует с меня большие членские взносы, а обслуживает меня плохо?!. Лучше я буду поку­пать у частных торговцев, которые не требуют с меня никаких взно­сов и обслуживают меня лучше.

Если все же уход пайщиков, из плохих кооперативов не был мас­совым, то это объясняется некоторыми практическими соображениями. Каждый пайщик хорошо понимал, что советская власть в любой мо­мент может закрыть частную торговлю, и тогда пайщик, покинувший кооператив, попадает в затруднительное положение: кооператив может отказать ему в продаже товаров.

Поэтому формально числилось в кооперации почти поголовно все взрослое население Советского Союза. А фактически население в большей мере обслуживалось частными торговцами, чем кооперацией.

За все годы НЭП-а, в силу вышеизложенных причин, частная тор­говля, начатая после периода натурального коммунизма с нуля, бы­стро расширялась и все более оттесняла кооперативную торговлю.

А кооперативная торговля, в начале НЭП-а почти монопольная владычица тортового рынка, постепенно сдавала свои позиции и от­ступала перед частной торговлей.

Этот процесс происходил повсеместно: и в деревнях и в городах. Так было и в Болотном.

{77}

 

Культурная жизнь села

 

Преодолев голод и разруху первых лет революции, нэповская де­ревня, сытая и одетая, зажила интенсивной многосторонней жизнью.

На предыдущих страницах было показано оживление хозяйства деревни: сельского хозяйства, кустарной промышленности, торговли.

Деревня почти восстановила дореволюционный стандарт жизни, разрушенный гражданской войной и политикой натурального ком­мунизма.

А на этой основе произошло оживление всех других сторон жизни крестьянства: культурной, церковно-религиозной, общественно-поли­тической.

 

Школа

 

После разрухи революционных лет школа в Болотном была от­ремонтирована, снабжена топливом и возобновила свою работу. В ней было теперь уже не три класса, как в дореволюционной школе, а че­тыре. С четырьмя классами занимались две учительницы.

В советской республике церковь была отделена от государства. А школа отделена от церкви и превращена в чисто светскую школу. Закон Божий в школе больше не преподавался.

В те годы Наркомпрос дал директиву о том, чтобы школьное об­разование было «безрелигиозным», то есть не связанным с религией. Учителям запрещалось использовать школьное преподавание для ре­лигиозного обучения и воспитания. Но и антирелигиозного воспитания от учителей в те годы Наркомпрос не требовал.

После Октябрьского переворота все дореволюционные учебники и хрестоматии из школ были изъяты и уничтожены советской властью, как «враждебные коммунизму», «не созвучные эпохе». Школьные библиотеки тоже были уничтожены. Захвативши в свои руки органы просвещения, большевистские Скалозубы не пощадили ни былины о русских богатырях, ни книжки о Петре Великом и Суворове, ни мно­гие произведения классиков, «реакционных писателей-помещиков».

Для школ были наспех составлены брошюры и хрестоматии. Они были заполнены коммунистической пропагандой. Басни Крылова в школьных хрестоматиях были заменены баснями Демьяна Бедного, {78} бессмертные творения Пушкина — «произведениями» Юрия Либе-динского, Гладкова и других большевистских «классиков революцион­ной литературы», в защиту которых Демьян Бедный, «вождь литера­турного фронта» того времени, мог привести только один аргумент:

«Хоть сопливенькие, да наши»...

Буквари тех лет и для взрослых и для детей начинались револю­ционно-большевистскими декларациями: «Мы не рабы!», «Да здрав­ствует Великая Октябрьская революция!», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!.. »

Для начальных школ в период НЭП-а были выработаны новые программы — «программы ГУС-а» (Государственного Ученого Совета Наркомпроса). Эти программы были построены на так называемой «комплексной системе» обучения.

В прежней школе арифметика и русский язык, родиноведение и природоведение изучались в школе на уроках отдельно и независимо друг от друга. «Программы ГУС-а» и «комплексная система» обучения требовали от учителей, чтобы все эти знания изучались в школе не разрозненно, а в тесной связи друг с другом, по комплексным темам.

При обучении детей младшего возраста эта система имела поло­жительную сторону. Но педантичное следование этой системе при­водило к натяжкам, по поводу которых учителя иронизировали: «Не­ужели воробья непременно надо увязывать с мировой революцией?! . »

В начальных школах в годы НЭП-а получил большое распростра­нение экскурсионный метод обучении. В нормальном размере метод этот полезен и целесообразен. Но учителя тех лет, часто очень молодые и неподготовленные, нередко злоупотребляли им так, что большую часть школьных занятий превращали в экскурсии. Из-за этого моло­дым учителям было легко, ребятам весело, но грамотность в школах была невысокой.

Возможности для учения в средней и высшей школах в годы НЭП‑а для детей трудящихся были облегчены. Обучение в общеобра­зовательных школах было бесплатное. А в специальных средних и высших школах, в техникумах и вузах, государство платило студен­там скромную стипендию. Советская власть готовила кадры интелли­генции и руководителей государственной жизни.

Крестьяне, стремясь своих детей «вывести в люди», отправляли их на ученье в города: в средние и высшие учебные заведения. {79}

Из Болотного за эти годы тоже ушли десятка два юношей и деву-шек в города, в средние школы: в «школы второй ступени» (так назы­вались тогда старшие классы средней школы для детей от 12 до 17 лет); в рабочие факультеты («рабфаки») — средние школы для взрос­лых; в техникумы — профессиональные средние школы для подго­товки учителей начальных школ, медицинских сестер и т. п.

А некоторые, по окончании средних школ, шли дальше — в выс­шие школы, чтобы стать врачами, учителями средней школы, агроно-номами, инженерами.

Поход крестьянской молодежи на ученье в годы НЭП-а был мас­совый.

 

Вечерние школы для подростков и взрослых

 

В те годы советская власть поставила перед учителями, избачами, учащимися средних школ задачу: полностью ликвидировать негра­мотность в Советском Союзе.

Все дети от семи до четырнадцати лет были обязаны посещать на­чальную школу или семилетку.

А неграмотные подростки от 14 до 18 лет обязаны были обучаться в вечерних школах: в школах по ликвидации неграмотности и в шко­лах для малограмотных.

Начиная с Октябрьской революции, обучение грамоте было обяза­тельно также и для неграмотных взрослых, до 50 лет. Иногда ретивые комсомольцы тащили в эти школы даже стариков и старух, осуществляя лозунг поэта Маяковского, написанный на школьных плакатах:

«Безграмотная старь,

Садися за букварь!..»

 

В большинстве случаев в таких школах работали местные учителя, ученики старших классов средних школ и грамотные комсомольцы в порядке «общественной нагрузки», то есть бесплатно.

В некоторых волостях уезда были организованы также и школы для крестьянской молодежи (ШКМ). Они были дневные и вечерние.

Программа этих школ была равна трем старшим классам школы-семилетки.

{80} Школы эти имели «практически-агрономический уклон»: они стре­мились подготовить из своих учеников культурных, передовых сель­ских хозяев.

 

Изба-читальня

 

В период НЭП-а вожди большевизма придавали большое значение «культурной революции», то есть, школьному образованию и вне­школьному политическому просвещению народных масс. Они хотели подготовить кадры своей интеллигенции и распространить коммуни­стическую идеологию в массах, убедить крестьянскую массу в необ­ходимости «построения социализма». Руководителем Главполитпросвета была поставлена жена Ленина, теоретик коммунистической пе­дагогики, Крупская. На это дело были отпущены большие средства.

В эти годы в каждой волости была организована изба-читальня, сельский клуб. В той волости, к которой принадлежало Болотное, то­же была изба-читальня.

В ней была библиотека, главным образом, с политической литера­турой. Была читальня, с газетами и журналами.

Заведывали избами-читальнями обычно комсомольцы. Это была платная работа. Назначение избачей производил уездный отдел на­родного образования, сектор политпросвета.

Под руководством избача или местных учителей в избе-читальне работали театральные и музыкально-хоровые кружки. Они устраива­ли концерты и театральные постановки в деревнях волости.

В волостной избе-читальне и по деревням устраивались кинопо­становки. УОНО (Уездный отдел народного образования) для этой цели организовал разъездное кино, «кинопередвижку».

В некоторых волостях, кроме волостной избы-читальни, были ор­ганизованы также и сельские. Они содержались не на государствен­ном бюджете, а на общественные средства: местного кооператива, зе­мельной общины или группы крестьян.

 

Развлечения сельской молодежи

 

В годы НЭП-а, когда голод и нужда предыдущего периода были изжиты, деревня опять зазвенела песнями, гармониками, балалайками, завихрилась плясками, — как в дореволюционное время.

{81} В хороводах молодежь пела народные песни. А кроме того, в боль­шом ходу были тогда и частушки. До революции частушки в Болот­ном распевались не так часто; больше пели народные песни. А после революции частушек появилось очень много.

Частушки носили самый разнообразный характер: лирические, бы­товые, политические, антипоповские, изредка антирелигиозные и т. д. Очень много частушек высмеивали легкомысленные браки, разводы и другие особенности советского быта.

Одна из политических частушек была приведена раньше — о ком­беде. Молодежь распевала также и много других политических ча­стушек: о коммунистах и комсомольцах, о советской власти, о раз­верстках, о сельском комиссаре, о пьяницах-начальниках и т. п.

Комсомольцы пели частушку:

«Отчего и почему,

И по какому случаю,

Комсомолок я люблю,

А беспартийных мучаю?.. »

 

Деревенские девушки — не комсомолкам не остались в долгу и пере­делали ее на свой лад:

«Отчего и почему,

И по какому случаю,

Беспартийных я люблю,

А комсомольцев мучаю?.. »

 

В нэповской деревне молодежь распевала очень много частушек. За неделю, в одном селе, я собрал более сотни частушек. Вся деревен­ская жизнь, советские порядки, быт деревни, психология молодежи, — все было отражено в этих частушках.

О происхождении частушек молодежь Болотного рассказывала, что часть из них была составлена местными девушками и юношами, а другая часть заимствована, перенята от молодежи других деревень уезда.

Молодежь в те годы интенсивно общалась: посещение кино и те-атрально-концертных постановок в волостной избечитальне; общие хороводы нескольких деревень; частые встречи около храмов и на уездных базарах и ярмарках.

 

{82}

Религиозная жизнь деревни

 

В период Октябрьской революции и гражданской войны многие священники оказались в тяжелом положении: государственного жа­лованья их лишили, никакого пайка не выдавали, земли тоже не да­вали. А крестьяне из-за разверсток в это время сами голодали.

Священники из-за этих обстоятельств были вынуждены снять с себя духовный сан и просить власть о предоставлении им работы в учреждениях. Нередко при этом они делали, вероятно, вынужденно, позорящие их заявления.

Некоторые вступали в партию и получали потом «ответственную работу». Один священник в уезде, вступив в партию, получил работу в качестве преподавателя общественно-политических предметов в средней школе. Другой быстро пошел по ступеням административной иерархии и стал секретарем губисполкома.

Многие священники уезжали из своих приходов. Они снимали ду­ховное облачение, принимали светский вид и поступали на какую-либо службу, скрывая свое духовное звание в прошлом.

Только небольшая часть священников могла в те годы остаться в своих приходах и продолжать свое дело.

Священник из Болотного тоже в то время уехал куда-то со своей семьей, скрылся.

В период НЭП-а церковно-религиозная жизнь в деревне опять возобновилась. Власть особых придирок к священникам в это время не чинила, а крестьяне теперь легко могли содержать священника с семьей. Многие скрывавшиеся по разным углам священники опять вернулись в свои приходы. В сельских храмах повсеместно и регуляр­но совершались теперь церковные богослужения.

В Болотное приехал новый священник, одинокий, тихий, скромный старичок. Он был сторонником старой, «тихоновской церкви», считаю­щей своим главой патриарха Тихона, который предал анафеме совет­скую власть. Священники этой церкви считали необходимым сохра­нять в полной неприкосновенности все традиции старой церкви.

В соседнем селе был молодой священник новой, «живой», или «обновленческой церкви». Прежде он был дьячком, а теперь получил сан священника. «Обновленческая церковь» к советской власти отно­силась лояльно и стремилась к реформированию старой православной церкви.

{83} Священники «старой» и «обновленческой» церкви враждовали между собой. Они в эти годы часто съезжались в уездном городе на церковные собрания и проводили там бурные дискуссии, под наблю­дением и под воздействием «недреманного ока», председателя уездной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.

Своими публичными заявлениями о том, что священнической де­ятельностью они занимались только по материальным соображениям, а на самом деле религию считали обманом, священники-расстриги подрывали авторитет духовенства. Постоянные ссоры священников, тихоновцев и обновленцев, подрывали этот авторитет и дальше.

Комсомольские организации в это время вели усиленную антирели­гиозную пропаганду, нередко в красочной форме карнавалов, анти­религиозных вечеров и т. п. Из-за этих обстоятельств среди молоде­жи были значительно распространены атеистические настроения и взгляды.

Среди взрослых были распространены не антирелигиозные, а анти­поповские настроения, критика священников.

При этих обстоятельствах сильно расширялось в деревнях сектант­ское движение, главным образом, баптистское. В эти годы сектанты-баптисты очень энергично проводили свою проповедь среди населения.

А раньше, до революции, эта проповедь преследовалась священника­ми и властью.

Баптисты в праздничные дни группами ходили по деревням и по­селкам. Они приносили с собой и раздавали сельским жителям Еван­гелие, баптистские брошюры и листовки. Они неутомимо кочевали по деревням, пели духовные песни и проводили беседы на религиозные темы.

В деревнях часто происходили жаркие дискуссии баптистов с ком­сомольцами. Нередко происходили такие беседы и песнопения и в из­бе баптиста в Болотном.

Этими собраниями интересовались крестьяне: и взрослые и моло­дежь. Приходя в села, баптисты приглашали на такие собеседования комсомольцев, священников и всех жителей села. Но священники на эти диспуты обычно не являлись, избегали их.

Закончив свои песнопения, беседы и диспуты с комсомольцами, баптисты заявляли, уходя:

— Ну, а батюшка не пришел на беседу. Видно, он не крепок в своей вере и не силен в Божественном писании...

{84} Сектанты отличались трезвым и скромным поведением, духом взаимопомощи, начитанностью и культурностью. Сектантское движе­ние в годы НЭП-а сильно расширилось в уезде. Религиозные органи­зации баптистов появились во многих деревнях. В соседней деревне около половины ее населения перешло в баптистскую организацию.

А в Болотном баптистов было мало. Быть может, это объясняется тем обстоятельством, что последний священник, скромный старичок, пользовался у крестьян села всеобщим уважением.

 

Политическая активность крестьянства

 

Крестьяне, восстановив свое хозяйство, подняв свой материальный уровень жизни почти до нормального и накормив городское населе­ние, стали чувствовать себя более уверенно и крепко во всем, в част­ности, и в общественно-политических делах. На собраниях, съездах, при выборах, отчетах — земледельцы стали принимать активное участие.

В годы революции и гражданской войны зажиточные крестьяне, кустари, учителя духовного происхождения были лишены права го­лоса и выключены из легальной общественно-политической жизни. Теперь эта категория населения, под давлением крестьян, была вос­становлена в гражданских правах.

На собраниях крестьяне были не только слушателями. Они в вы­ступлениях при обсуждении отчетов, докладов, вносили свои пред­ложения и пожелания. Особенную активность проявляли сельские жители при выборах советов, правления кооперации и т. п., хорошо понимая огромное значение местных органов власти и экономических учреждений.

Партийные организации при всяких перевыборах предлагали свой список и старались навязать его собранию. Беспартийные одиночки предлагали дополнительных кандидатов. Во время голосования в тех случаях, когда беспартийных было большинство, самых неприятных партийных кандидатов собрания нередко «проваливали», а беспартий­ных, уважаемых, деловых людей, выбирали.

На учительской конференции в том уезде, к которому принадле­жит Болотное, беспартийные педагоги «провалили» весь список боль­шевистской фракции и выбрали в правление профсоюза исключительно беспартийных учителей. {85} Это был большой политический скандал на всю губернию...

Такие же случаи нередко происходили и при выборах советских и кооперативных органов в деревне.

При обсуждении отчетов советских, профсоюзных, кооперативных органов крестьяне были очень активны: была основательная критика недостатков, дельные предложения. Активность эта проявлялась так­же и при обсуждении больших политических проблем. После типич­ных для того времени докладов большевистских пропагандистов — «О международном и внутреннем положении Советского Союза» — крестьяне задавали докладчикам много вопросов, нередко для коммуни­стов очень неприятных. А потом выступали в прениях, часто с умными

речами.

Перед Генуэзской международной конференцией в 1922 году ком­мунистическая партия рассылала своих пропагандистов по всем горо­дам и деревням Советского Союза. Приехал пропагандист из уездного комитета партии и в село Болотное. На общем собрании крестьян он произнес обычную речь по шпаргалке. И по этой же шпаргалке закон­чил ее так: «На эту конференцию приглашены и представители Со­ветского Союза. Но советские граждане ни в коем случае не должны отпускать любимого вождя, товарища Ленина, на эту конференцию, так как ненавидящая его буржуазия может организовать за границей на него покушение. А без Ленина мы все погибнем!»...

После докладчика выступили некоторые крестьяне и возражали ему:

— Вот, к примеру, мы, головы семейств. Когда важные дела на собрании обсуждаются, мы должны сами пойти на это собрание. Кому же доверить важное дело? А если дело неважное, тогда его можно и ребятишкам поручить. Ежели предстоит важное дело, тут ни на кого полагаться не следует. А бояться тут нечего. Товарищ Ленин долго в чужих краях жил, — не боялся; такую революцию сварганил, что аж волосы дыбом встают, — не пугался... А теперь съездить на конфе­ренцию в Италию — что же тут страшного?!. Волков бояться — в лес не ходить...

После обсуждения резолюция докладчика была отвергнута, а при­нята резолюция крестьянская: «Просить главу правительства, товари­ща Ленина, выехать на Международную конференцию и там защи­щать интересы нашего государства»...

{86} С этого собрания уездный пропагандист уходил рассвирепевший,

местные партийцы — обескураженные, а мужички — с лукавой усмешкой...

Политическая активность беспартийных крестьян в эти годы про­являлась даже при обсуждении отчетов правительства на съездах со­ветов.

В годы НЭП-а на губернские съезды советов приезжали народные комиссары из Москвы и выступали с отчетом Совнаркома. На Орлов­ский губернский съезд советов приехал однажды народный комиссар (министр) Луначарский и сделал на нем отчет советского правитель­ства.

В те годы руководители коммунистической партии декларировали свое уважение перед мужичком, ухаживали за ним. Достаточно толь­ко вспомнить, что в те годы Сталин выступал против Троцкого в ка­честве «друга и защитника» крестьянства: против планов Троцкого об индустриализации страны и «первоначальном социалистическом на­коплении» за счет деревни, против планов экспроприации частного крестьянского хозяйства.

Дух этого лицемерного ухаживания за мужиком Луначарский вы­разил в наиболее яркой форме, закончив свой отчет на съезде слова­ми: «Да здравствует Его Величество Народ!..» Речь его была напеча­тана во всех газетах. Но печать не сообщила эпизод, который произо­шел на съезде: о нем рассказывали его участники.

Сидевший в президиуме съезда беспартийный крестьянин с поч­тенной бородкой выступил с таким «приветствием»: «Я, конечно, при­ветствую власть. Но пословица говорит: «Хлеб-соль ешь, а правду режь». Мужички, избирая меня на съезд, дали мне наказ: «Налог на крестьянское хозяйство очень велик. До революции средний мужик платил со своего хозяйства не больше трех рублей, а теперь советская власть требует с него двести рублей. Мы снизили цены на все про­дукты почти до цен дореволюционных. А налог с нас повысили в 70 раз. Это немыслимое дело. Нужно налог сильно уменьшить! Вот этот наказ «Его Величества Мужика» я тут, на съезде, перед представите­лями власти, и докладываю...»

Активность беспартийных крестьян доходила до того, что на съездах советов и в Центральном Исполнительном Комитете Советов они стали организовывать...  «фракции беспартийных».

{87} А деревенская молодежь стала самочинно создавать организации самостоятельного, независимого от опеки Комсомола, Союза Крестьян­ской Молодежи. Эти организации были культурными, а не политиче­скими, самодеятельными, а не подчиненными партийно-комсомольским «нянькам».

В политической активности крестьянства Коммунистическая пар­тия увидела угрозу своей монопольной диктатуре в советском госу­дарстве. И стала опять резко подавлять эту активность крестьянства и вообще «Его Величества Народа».

Фракции беспартийных, совещания и организации без партий­ного руководства в них, были распущены и воспрещены.

Для выборов была принята новая система: выборы во всех органи­зациях стали проводить не в индивидуальном порядке, а только по спискам. На каждом съезде, в каждой организации выдвигался от имени фракции и партийного комитета список и предлагалось: «про­явить доверие к партии и голосовать единодушно».

Если кто-либо со списком фракции был не согласен, то он должен был предложить на голосование другой список, за подписью не менее десяти делегатов этого съезда. Но когда же и как на самом собрании можно составить новый список? А если бы он был составлен заранее, то его составите­ли были бы обвинены в том, что они проводили воспрещенные «сове­щания беспартийных», организовали «фракцию беспартийных», то есть, организовали нелегальную организацию, деятельность которой направлена против коммунистической партии, а следовательно, против советской власти...

Налицо были бы все данные для обвинения бес­партийной группы в организации антисоветской партии и «контррево­люционного заговора» против советской власти. А такое обвинение ве­ло в тюрьму и ссылку.

Таким образом, для беспартийных оставался только один путь — голосовать за список фракции, или, в лучшем случае, при голосовании воздержаться.

Участники съездов стали убеждаться в том, что всех тех беспар­тийных, которые выступали с критикой партийных руководителей или организаций, вскоре репрессировали. На одного наложат огромный налог с его кустарного предприятия или сельского хозяйства. Другого лишат права голоса. Третьего посадят в тюрьму «за контрреволюционную пропаганду». Четвертого уволят со службы, как «ненадежный элемент».

{88} После этого беспартийные стали «помалкивать» на собраниях, «держать язык за зубами», чтобы не попасть в беду.

Но быть на собраниях и съездах на положении «мольчальников» и «такальщиков» крестьянам, хорошим хозяевам и умным людям, было обидно и неприятно. И они стали игнорировать собрания. Собрания стали малолюдными, казенными, скучными.

Организации — советские, кооперативные, профсоюзные — опять захирели.

Большевистские вожди заговорили об «оживлении советов», выд­винули лозунг: «лицом к деревне!» Тем самым они признали, что советы и все другие организации стали полумертвыми и что партия обращена к деревне не лицом...

Но «оживить советы» можно было только предоставлением кресть­янам, беспартийным массам вообще, неограниченных гражданских прав: свободы слова, полной свободы выборов и контроля, свободы общественных и политических организаций, отмены узурпации, про­извола и принудительной партийной опеки над массами.

Пойти на такие политические уступки крестьянству, народу, боль­шевистская партия, установившая свою монопольную диктатуру в стране, не могла. Она хорошо понимала, что свободный и полноправ­ный народ партию диктаторов-узурпаторов у власти не оставит.

Взаимоотношения партии с крестьянством на этой почве опять стали обостряться.

Если для открытого проявления политической активности кресть­янства не осталось возможности, то эта активность приняла формы скрытые.

Среди селькоровских писем преобладающее место заняли тогда разоблачительные корреспонденции, а в газетах на видное место выд­винулась сатира: фельетоны, басни, сатирические стихи.

По отношению к самым оголтелым душителям народной активно­сти, советским «Держимордам» всех видов, крестьяне нередко при­меняли и террор: избиения и убийства.

Селькоровское движение и крестьянский террор развивались в последние годы НЭП-а повсеместно, в частности, и на Орловщине.

Власть активно занялась удушением критической печати, селько­ровского движения, и массовым террором против лучших журнали­стов и селькоров. Многие из них были выброшены из вузов, со службы, {89} попали в ссылку, в тюрьму, в лагеря, были репрессированы всякими другими способами.

Так сильно обострилась борьба между экономически окрепшими крестьянами, добивавшимися свободы и политических прав, и боль­шевистской властью, не желавшей делать крестьянам никаких поли­тических уступок.

Беспартийная интеллигенция в огромном большинстве выступала в это время вместе с крестьянством: за политические права народа, против диктатуры партии.

 

Куда направлялась нэповская деревня?

 

При НЭП-е, когда была допущена частная трудовая собственность и личная инициатива, хозяйство ожило, возродилось: и сельское хо­зяйство, и кустарная промышленность, и частная торговля. Населе­ние было сыто, одето, обуто.

Но руководителей коммунистической власти это не удовлетворяло. Цель вождей стояла не в том, чтобы ожило хозяйство и материальные потребности населения были удовлетворены. Эта цель состояла в том, чтобы вся экономика России, а потом и всех других стран, стала социалистической. Тогда дела вождей большевистской партии будут запи­саны на золотых страницах истории под названием: «Величайшая революция в мировой истории, новая социалистическая эра». Ленин всю жизнь лелеял эти сверхчестолюбивые планы о Всемирной Соци­алистической Революции: о переводе частного хозяйства на рельсы социализма, о величайшем «скачке» от частнособственнической «предистории» к социалистической «истории» человечества.

Поэтому после введения НЭП-а он через год уже провозгласил:

«Отступление закончено. Россия нэповская будет Россией социалисти­ческой!»

Усилия партии и в годы НЭП-а были направлены на социалисти­ческое преобразование нэповской деревни.

Каков же результат этих усилий?

Практика показала нерентабельность совхозов, «предприятий по­следовательно-социалистического типа», и слабую работу и даже раз­вал ТОЗ-ов, земледельческих кооперативов простейшего типа.

{90} Эта практика показала возрождение индивидуального крестьян­ского хозяйства: на хуторах, в поселках, деревнях. Причем, крестьяне сильнее всего стремились к максимально свободным формам индиви­дуального хозяйствования: к хуторам. Но, если нельзя было выйти на хутор, то выходили на поселки. А в поселках вводили, вопреки зако­нам советской власти, отрубную форму хозяйствования. Если же нельзя переселиться на поселок, то земледельцы разделяли деревню на поселки...

Кустарная промышленность ярко показала преимущество частного владении по сравнению с общественным: развал кустарной промыш­ленности в руках комбедов и государства и ее возрождение в руках частных хозяев.

В области торговли частники в большинстве случаев лучше обслу­живали население, чем кооперативы, успешно конкурировали с ко­операцией, отвоевывали у нее рынок и вытесняли ее. К концу НЭП-а крестьяне и покупали и продавали больше товаров в секторе частной торговли (у деревенского частного торговца, на базаре, в городских частных ларьках и магазинах), чем в кооперативном секторе.

Большевистская власть всеми мерами старалась убедить крестьян в выгодности для них социалистических форм хозяйствования и ста­ралась насадить эти формы в деревне, чтобы привести нэповскую де­ревню к социализму.

Но сама нэповская деревня отовсюду получала опыт, говорящий о другом: социалистические хозяйства давали отрицательные примеры, а частные, крестьянские, показывали образцы положительного хозяй­ствования.

И поэтому нэповская деревня, вопреки коммунистической власти, стремилась в сторону, противоположную социализму: к частному, индивидуальному хозяйству, к полной свободе и личной инициативе.

В годы НЭП-а частнособственническая линия крестьянства побеж­дала социалистическую направленность, которую пропагандировала и всячески поощряла большевистская власть в деревне.

Надежда идеолога правой фракции Коммунистической партии Н. Бухарина на то, что медленно, постепенно и добровольно даже «кулак врастет в социализм», оказалась явной утопией: «врастать в социализм» не хотели ни зажиточные крестьяне, ни середняки; даже из бедняков только немногие были склонны к этому.

{91} Перед партией во весь рост вставала огромная проблема — о путях развитая нэповской деревни: или, в угоду крестьянству, отказаться от плана социализации сельского хозяйства, как плана нереального, уто­пического, вредного, или проводить этот план принудительно, вопреки интересам и воле крестьянства и всего населения, которому социали­зированное хозяйство несет голод.

Власть над партийным аппаратом в этот период захватила фракция Иосифа Сталина и Лазаря Кагановича, которая выбрала второй путь: принудительную социализацию деревни.

На смену нэпу в деревню ворвалась «колхозная революция свер­ху», как назвал коллективизацию Сталин. Нагрянули «страшные го­ды»: так окрестили этот период сами крестьяне...

 
КОЛХОЗНАЯ   ГОЛГОФА

 

«В колхозах будет рай: живи

и не умирай!»

 

Лозунг коммунистических пропагандистов

в период коллективизации.

 

В колхозах — везде «рай»:

ложись и помирай...

 

Пословица колхозников.

 

{95}

II.   КОЛХОЗНАЯ  ГОЛГОФА

 

3. КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ — «СТРАШНЫЕ ГОДЫ»... (1929—1934)

 

«Колхозный рай» и большевистская дубина

 

Агитация коммунистических пропагандистов об организации колхо­зов закончилась полным провалом.

Тогда из Москвы были даны на места новые партийно-советские ди­рективы: не ограничиваться агитацией, а в административном порядке применять репрессии ко всем крестьянам, которые не пожелают вступать в колхозы. Рекомендовались репрессии: «раскулачивание» (конфискация всего имущества, включая одежду и жилище»; тюрем­ное заключение; ссылка в лагерь — главы или всей семьи раскула­ченных. В первую очередь репрессировали зажиточных крестьян и «антиколхозных агитаторов», т. е. тех, кто активно выступал против колхозов.

Коллективизацию рекомендовалось проводить сплошную, т. е. поголовно всех крестьян в каждой деревне и всех селений в «районе сплошной коллективизации». При таких методах проведения кол­лективизации перед каждым крестьянином была поставлена альтер­натива: или в колхоз — или в лагерь!

В своих статьях и речах Сталин сформулировал этот новый путь коллективизации в виде лозунга: «Ликвидация кулачества как клас­са на основе сплошной коллективизации».

Прежде всего партийные комитеты исключили из партии и сняли с постов тех коммунистов, которые возражали против принудитель­ной коллективизации, а также тех, кто по своему характеру («мягко­телости», как выражались твердокаменные большевики) не могли осуществлять террористических мероприятий. Таких, исключив из партии, сослали в лагерь за «правый уклон», как «подкулачников», или за «буржуазный либерализм».

{96} Террор забушевал по всем деревням Советского Союза. Об этом терроре знакомые из Болотного сообщали в письмах. И при случай­ных встречах рассказывали.

— Мельника Ивана Федоровича раскулачили и отправили в тюрьму за «антиколхозную пропаганду». Потому — на собраниях ни­когда не могли переспорить его большевистские агитаторы. Приехал из города отряд его арестовывать. Пришли к нему в дом. — «Ну, не­угомонный агитатор, выбирай себе дорогу: в тюрьму или в колхоз? ..» — «Лучше в тюрьму, чем в колхоз, товарищи-тюремщики!...» — на­смешливо отрапортовал этот старый унтер-офицер. И увезли его в тюрьму. А семью в колхоз загнали.

Потом, когда тюрьмы были сплошь забиты арестованными, рас­кулаченных стали ссылать в лагери.

— Егор Иванович богатый был мужик: крупорушку и лавочку имел. К тому же и зубастый говорун: на собраниях «товарищам» спуску не давал. Теперь отобрали у него все: и дом, и лавочку, и крупорушку. А самого с семьей в лагерь отправили.

— У Тимофея Ильича «товарищи» тоже все отобрали: и мельницу, и лошадей, и скот, и дом. Самого хотели в лагерь сослать. Да из го­рода сообщили, что весь транспорт раскулаченными ссыльными за­гружен до отказу. Поэтому приказано: с отправкой в Сибирь пока подождать.

Но из дома все же приказали выгнать. А семья у него немалая: двенадцать душ. Самая большая семья в нашем селе. Так и скитаются теперь, бедняги, по чужим сараям, а свой дом пустой стоит: заколочен досками, замкнут, а на замке бумажка с печатью висит...

Через некоторое время другой крестьянин рассказал продолжение этой истории:

— Собрались как-то соседи около сарая, где ютилась и мерзла семья раскулаченного мельника. Ругали жестокую власть. Потом взяли топоры, пошли к дому мельника, сбили замок с двери и доски с окон и сказали: «Иди в свою избу и живи в ней. А за то, что замок с печатью сбили, не ты, а мы в ответе...» Поблагодарил мельник односельчан, перебрался в свой дом. Но через несколько дней при­ехал отряд милиции из города и объявил мельнику решение райкома и райисполкома: мельника и его семью сослать в лагерь. Но если он согласится вступить в колхоз, то оставить его на месте и вернуть ему {97} дом. Мельник поставил вопрос перед семьей: «Я теперь стар, мне все равно, где помирать: в колхозе или в лагере. Решайте вы». Семья решила вступить в колхоз: в лагере — думали — будет еще хуже, чем в колхозе...

 

В колхоз или в лагерь?..

 

Зажиточных крестьян «раскулачивали», конфисковали у них все имущество, включая дом и одежду, только за то, что они упорно отка­зывались вступать в колхоз.

Всех других крестьян загнали в колхоз потом, поставив перед ни­ми ту же альтернативу: или в колхоз или в лагерь!...

При этом партийная организация создала в помощь себе в каждой деревне группу бедноты — из безлошадных. Их соблазняли раздачей продуктов, одежды из конфискованного имущества раскулаченных, обещаниями, что они, ничего в колхоз не внося, станут коллективны­ми собственниками всего колхозного имущества — лошадей, скота, инвентаря — и руководителями колхозных предприятий. Партийные уполномоченные уговаривали группу бедноты на собраниях не воз­ражать против коллективизации, выступать в защиту ее, а на тех, кто говорит против колхозов, доносить и их «обезвреживать»...

Некоторые участники групп бедноты эти «обязанности» выполня­ли и помогали власти загонять в лагери «подкулачников» и «анти-колхозных агитаторов». Другие от выполнения этих «ароматных за­дач» сторонились.

За всякое критическое замечание о колхозах, о партии или влас­ти, за всякое возражение партийцу-докладчику на собрании следо­вал немедленный арест, тюрьма, лагерь.

Один крестьянин из Болотного был арестован только за одну реп­лику на собрании. Пропагандист из района, распевая о будущем «кол­хозном рае», восхвалял Сталина: «К этому призывает нас наш вели­кий вождь и организатор всех наших социалистических побед». Го­рячий мужик бросил с места рифмованную реплику: «Главный ви­новник всех наших бед...» Сразу же после собрания крестьянин был арестован, увезен в город и пропал без вести. Его жена не могла добиться даже никакого ответа, что же власть сделала с ее мужем; посажен ли он в тюрьму, сослан в лагерь или расстрелян...

{98} После таких жестоких расправ за каждое слово, крестьяне за­молчали, будто воды в рот набрали.

Только немногие одиночки не страшились даже лагеря и тюрьмы и в условиях беспощадного террора продолжали открытую борьбу против принудительной коллективизации.

 

«Единогласная резолюция»...

 

После того, как все деревенские жители были терроризованы той расправой, которая была учинена над всеми открытыми противниками коллективизации, на собраниях против колхозов уже никто не вы­сказывался. Все упорно молчали, стиснув зубы.

Но когда дело доходило до голосования, резолюция о необходимо­сти организовать колхоз в Болотном неизменно была отвергаема: за нее поднималось только несколько голосов из группы бедноты да из семей комсомольцев.

Тогда партийные уполномоченные стали применять, по приказу свыше, мошеннические уловки.

Такая уловка была применена и на собрании в Болотном. Уполно­моченный райкома партии сделал на собрании доклад (наверное, уже полусотый!) и призвал к немедленной организации колхоза.

В ответ на призыв высказаться последовало гробовое молчание.

— Ну, дело теперь, конечно, для всех советских крестьян яснее ясного стало: без колхоза не обойтись, — сказал уполномоченный. — Будем голосовать: кто против организации колхоза?.. Всех тех, кто будет голосовать против колхоза, мы запишем в протокол: своих противников советская власть должна знать поименно...

Ни одна рука не поднялась: кто же в лагерь хочет?!

— Итак, «против» — никого нет. Значит, все «за» голосуют!... Правильно!... Так в протоколе и запишем: постановление об органи­зации колхоза принято единогласно, — явно издевательски провоз­гласил коммунистический начальник...

И объявил собрание закрытым.

... Крестьяне возмущенно шумели, расходясь кучками по до­мам...

{99} А через несколько дней группа вооруженных коммунистов с от­рядом милиции уже отбирала у крестьян лошадей и сельскохозяйст­венный инвентарь в колхоз...

 

Всю деревню — в лагерь!...

 

Тех, кто отказывался вступать в колхоз, отправляли в лагерь. Об одной деревне мне рассказывал очевидец.

На собраниях все крестьяне категорически заявляли: «В колхоз мы не пойдем». Им пригрозили «раскулачиванием» и ссылкой. Но они упорно стояли на своем: ни один не пошел в колхоз. Все кресть­яне каждый раз голосовали единодушно против колхоза...

Тогда в деревню приехал большой отряд НКВД с пулеметами. Чекисты забрали и угнали в город весь скот из деревни.

Потом вывели в поле поголовно всех жителей деревни: мужчин и женщин, стариков и детей.

Запалили деревню со всех концов. На глазах у этой плачущей толпы людей сожгли их деревню дотла...

А самих жителей погнали под конвоем на ближайшую станцию. Там загнали их, как скот, прикладами винтовок в товарные вагоны, замкнули и отправили в Сибирь, в лагерь.

Всю деревню, целиком! ...

Так проводилась «сплошная коллективизация». Крестьян по оди­ночке, группами или целыми деревнями загоняли в колхоз или в ла­герь...

 

СУДЬБА РАСКУЛАЧЕННЫХ

 

Раскулаченные в лагере

 

Встреча с эшелоном на Урале.

 

В этот период мне пришлось побывать на Северном Урале, в той области, куда ссылали раскулаченных.

Однажды зимой мы с местным учителем ехали полем. Навстречу двигалась огромная колонна; мужчины, женщины, старики, дети.

{100} Оборванные, истощенные, со страдальческими лицами. Плелись, едва передвигая ноги по глубокому снегу. За ними на санях везли сумочки с их жалкими пожитками. Кавалерийский отряд НКВД конвоировал эту колонну.

— Это раскулаченные, — пояснил мой спутник, когда колонна прошла мимо. — Их высадили с поезда на ближайшей станции, более 100 километров отсюда, и теперь гонят в леса, на лесозаготовки. При­ведут их сейчас в лес, выбросят их пожитки на снег, под деревьями. Чтобы не замерзнуть, эти люди должны будут сразу же развести костры, нарубить деревьев и построить какой-нибудь барак для себя: жилья для них никто не приготовил... Потом они целыми днями будут работать в лесу, на лесозаготовках, а ночевать — в этих само­дельных бараках. Теперь такие группы раскулаченных прибывают к нам в ссылку беспрерывно, изо всех уголков Советского Союза.

— А в вашей области тоже раскулачивают?

— Да, начинается и у нас, — вздохнул мой спутник. — Но наших раскулаченных направляют не в здешние леса, а в другие: на Даль­ний Восток, подальше от родных краев...

 

Булочник — нищий...

 

Там же, в пермяцкой деревне, встретил я ссыльного старика. Он ходил по дворам, нищенствовал.

Приглашенный к обеду, нищий снял с себя сумочку, осторожно присел к углу стола и рассказал о своей судьбе. Он — раскулачен­ный, из Кромского района, Орловской области.

— До революции, при царе, злодеев ссылали на каторгу: разбой-ников, воров, убийц. А теперь?! Меня вот, к примеру, только за то со­слали, что пекарню имел. «Злодейством», стало быть, занимался: лю­дей булками кормил, — с горькой усмешкой пытался шутить ста­рик...

А у самого — слезы на глазах. И голос дрожит от глубокой, кров­ной обиды.

— Вот за такое-то «злодейство» и попал я на каторгу, голуби мои, — продолжал он свою горькую исповедь. — Работать в лесу уже больше не могу: стар стал, совсем обессилел. А из лагеря все-же не отпускают. И вот днем я подаяние собираю (благо, что тут колхозов {101} пока еще нет!), а к вечеру опять в лесной барак обязан возвращаться: приказ начальства — строгий!...

Пообедавши жадно, наспех, старик поблагодарил, надел сумочку и, кряхтя, поплелся, горемыка, по деревне дальше...

 

Отец и сын

 

В другой пермяцкой деревушке на Северном Урале повстречался я с молодым учителем. Он доверчиво рассказал о причинах, которые забросили его так далеко.

Окончив педагогический институт в столице, он приехал сюда, в лесную глушь, в область ссыльных, с намерением помочь своему от­цу. Отец его, раскулаченный крестьянин, отбывал свою ссылку в ла­гере, в ближайшем лесу, в нескольких километрах от той деревни, где работал сын-учитель.

Учитель многократно просил учреждения НКВД: дать ему отца на поруки, разрешить ссыльному старику жить не в лесном бараке, а в деревне, вместе с сыном. Но НКВД ему в этом категорически от­казал, хотя работать в лесу старик уже не мог.

Сын не оставил отца на произвол судьбы и всячески помогал ему:

добывал продукты, одежду, обувь и отправлял в лесной барак. В воскресенье он привозил отца к себе в гости.

Впоследствии я узнал, что, уезжая на летние каникулы, учитель снабдил отца документами, деньгами и увез из ссылки...

 

РАСКУЛАЧЕННЫЕ В ДЕРЕВНЕ

 

Смерть у порога...

 

Не всех раскулаченных отправляли в ссылку. Нередко семьи рас­кулаченных разъединяли. Главу семьи с женой ссылали в лагерь, а стариков и детей из семьи раскулаченного просто выбрасывали из дома на улицу и оставляли на произвол судьбы: «Пущай дохнут...»

Мне рассказывали о судьбе старика-изгоя. При коллективизации сына раскулачили и отправили в Сибирь, а отца выбросили на улицу {102} и замкнули дом. Старик пешком отправился в дальний город, к дру­гому сыну, который был коммунистом и служил там.

Невестка, увидя пришедшего старика, всполошилась: если только узнают, что ее муж — сын раскулаченного, то мужа выбросят из пар­тии, уволят со службы и, наверное, тоже отправят в ссылку. Поэтому она сразу же выпроводила старика из своей квартиры, не давши ему даже возможности повидаться с сыном.

— Уходи куда хочешь!... Не губи нас...  Убитый горем, старик поплелся назад, в свою деревню. Пришел ночью. Улегся на крылечке, у порога своего опечатанного дома. На­утро его нашли мертвым...

                       

ДЕТИ РАСКУЛАЧЕННЫХ

 

Осенью, под яблоней...

 

Однажды вечером, среди собравшихся соседей из рабочего посел­ка, начались воспоминания о тяжелых временах коллективизации и раскулачивания.

Девушка-работница, до того всегда молчаливая и скрытная, вол­нуясь, начала рассказ о своей судьбе:

— Я тоже из раскулаченных...  Наша деревня недалеко от Брян­ска расположена, около имения Великого князя Михаила Романова. Вот началась коллективизация, и стали загонять мужиков в колхо­зы.             Приехала милиция, отца раскулачили. Забрали отца и мать, бро­сили на подводу, в Сибирь отправили... А мы с братишкой ничего не знали и не слыхали: были в это время в школе. Нас не забрали. Мне тогда было двенадцать лет, братишке — десять. Пришли мы из школы. Куда деваться?! Осень, холодно. А дом наш забит... Пере­ночевали мы в нашем саду: под яблоней, раздетые стояли... Замерз­ли. Дрожали от холода и плакали всю ночь... Под утро, когда све­тать стало, побрели мы из своей деревни, от своего дома, куда глаза глядят... — Потом бродяжничали по миру... Что с нами было?! Ка­кого горя нам хлебнуть пришлось?! Нет, я этого рассказать не в си­лах... Хлынул поток слез, и рыдания оборвали исповедь девушки... {103

 

Опухший изгой

 

На улицах одного большого города, в годы коллективизации, я ви­дел малолетнего изгоя из раскулаченной семьи.

Мальчик-подросток притащился из своей деревни в соседний большой город в поисках куска хлеба. Он был весь уродливо опух­ший от голода, словно больной водянкой. Встретившиеся горожане растолковали ему, что они тоже голодают и помочь ему не могут. Но они показали ему городской детский дом и посоветовали немедленно идти туда: может быть, его там примут, и он сможет спастись от не­минуемой голодной смерти.

В глазах мальчика, полных отчаяния, мелькнула искра надежды, и он побрел к детскому приюту...

 

Затравленный заяц

 

— Сначала получил я за взятку ложную справку о том, что я будто бы колхозник, отпущенный на заработки в город. Потом я по­лучил временный паспорт и пошел бродить по миру, —рассказывал один юноша, сын раскулаченного. — Начальник милиции в том рай­оне, где я нашел работу, догадываясь о том, что я раскулаченный, сделал мне прописку на паспорте только на три месяца. Конечно, за большую взятку...  Через каждые три месяца я должен был прино­сить ему свою месячную зарплату, а за эту взятку он продолжал мне прописку дальше на три месяца. Так и высасывал он мои соки...

Однажды повстречался мне на улице земляк из моей деревни и заорал во всю глотку: «А-а, Сидоров, мое почтение! Какими судьба­ми?...» Каково мое положение: шел я вместе с сослуживцами из фаб­рики и был уже не Сидоров, а Жуков... Помчался я, как угорелый, прямо на квартиру, схватил свой чемодан с вещами и махнул в дру­гой город...

Так и бегал, как затравленный заяц, из города в город. Много раз и место работы и фамилию менял...

А почему меня травили, как зайца?.. В чем мое преступление, что я должен всех бояться и ото всех скрываться?!. В том, что отца моего большевики раскулачили, у честного труженика разбойники все имущество отобрали, а самого в Сибирь сослали...

 

 

{104}

БОРЬБА ПРОТИВ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

 

Крестьяне добровольно в колхоз не шли, несмотря на назойливую

агитацию и всевозможные посулы. Большевистская власть решила тогда: загнать крестьян в колхоз террором.

Так она и сделала. У тех крестьян, которые решительно отказы­вались вступать в колхозы, власть конфисковала все имущество, включая одежду и жилище («раскулачивание»), и ссылала их в лаге­ри, обычно целыми семьями.

Миллионы крестьян «раскулаченных», сосланных в лагери и сбе­жавших из деревень в города в период коллективизации, составляют слой активных противников коллективизации, непримиримых врагов колхозной системы.

В советском учебнике истории для средних школ приведены две цифры, которые показывают объем этой категории крестьян. К кон­цу новой экономической политики в Советском Союзе было 25 мил­лионов крестьянских дворов, а после коллективизации их осталось менее 20 миллионов... (А. Панкратова (ред.) — «История ОССР», т. III, стр. 330 и 343)

Таким образом, за пятилетку коллективиза­ции в деревне «пропало» 5 миллионов крестьянских дворов, 5 мил­лионов семей. Если средний крестьянский двор в нэповской деревне состоял из 5-6 человек, то это значит, что за годы коллективизации «пропало» 25-30 миллионов крестьян...

По другим данным, в Советском Союзе накануне коллективизации

было 26 миллионов дворов. Значит, число «пропавших» крестьян бы­ло еще больше.

В Болотном из 130 дворов за годы коллективизации «пропало» более 30 дворов: это дворы «раскулаченных», сосланных, дворы се­мейств, сбежавших в города или умерших от голода в колхозе.

Кроме этих семейств, «пропавших» в полном составе, в селе и в лагерях погибло еще около сотни человек — по одиночке: главным образом, пожилые люди и дети.

{105}

 

***

После того, как крестьян стали загонять в колхоз террором — «раскулачиванием», тюрьмой и ссылкой, — люди вынуждены были прекратить открытое и легальное сопротивление власти на собраниях. Они замолчали.

Но зато некоторые храбрецы перешли к более острым формам борьбы. В Болотном, в соседних деревнях, по всей губернии прокати­лась волна нападений крестьян на «загонялыциков в колхозы»: на агитаторов, «двадцатипятитысячников», местных партийцев и комсо­мольцев, активных членов группы бедноты в деревне.

Однажды мне самому случайно пришлось быть свидетелем такой попытки. Из окна школьной квартиры знакомого учителя мне дове­лось наблюдать картину трогательного «единодушия» между кресть­янами и их новым колхозным начальством. По деревне проходил председатель колхоза, присланный Центральным Комитетом Ком­мунистической партии «двадцатипятитысячник». Один крестьянин схватил около избы кол и с угрожающим видом направился к колхоз­ному начальнику. Тот выхватил револьвер из кармана своей кожа­ной тужурки и прицелился в мужика. Нападавший отбросил кол в сторону и, обескураженный, вернулся в свою избу: неравное оружие было у этих врагов...

От жителей деревни и студентов мне приходилось слышать в те годы о многочисленных случаях нападений, избиений и убийств. Крестьяне повсеместно, в одиночку или маленькими группами, на­падали на тех коммунистов, которые террором загоняли людей в кол­хозы.

 

***

 

Упорно обсуждался крестьянами вопрос об общественных восста­ниях. Люди совещались в глубокой тайне: вдвоем, втроем с родст­венниками, друзьями, соседями. За каждым человеком, за каждым словом следили местные ищейки: партийцы, комсомольцы и некото­рые члены группы бедноты. За доносом следовали аресты, тюрьма, лагерь.

После тщательного обсуждения, крестьяне приходили к тому за­ключению, что попытка общедеревенского восстания ни к чему по­ложительному не приведет. В селе нет ни оружия, ни организации. Напасть неожиданно на одиночек-коммунистов или на маленькую {106} группу и перебить их крестьяне могли бы. Но каков будет результат, что за этим последует? Завтра же приедет в деревню с пулеметами отряд коммунистов, энкаведистов, милиционеров и перестреляет, в лучшем случае, десятки людей. А в худшем случае сожжет село и перестреляет из пулеметов поголовно все взбунтовавшееся население деревни. Так уже было в некоторых деревнях. Об этом крестьяне слыхали из рассказов очевидцев и хорошо такие случаи знали.

Им был известен рассказ агронома-горца, который поведал о рас­праве энкаведистов с восставшими жителями горной деревни на Кав­казе. Население аула занималось виноградарством и скотоводством. Коммунисты стали загонять жителей гор в колхозы. Горцы упорно отказывались. Тогда к ним приехал из города отряд милиции. Мили­ционеры стали угрожать револьверами непослушным горцам. Озлоб­ленные горцы напали на милиционеров с кинжалами и нескольких милиционеров убили, а остальные «блюстители порядка» вскочили на коней и поспешно ускакали в город. Жители аула наскоро посове­щались, что им делать. Не ожидая никакой пощады от большевист­ских властей, все жители аула единодушно решили немедленно раз­бежаться по горам, спасаясь от неминуемой гибели. Так и сделали... Впоследствии рассказчик тайно, с большими предосторожностями, заглянул в родные места и увидел на месте аула одни развалины: аул был уничтожен большевиками до основании...

Большинство крестьян Болотного и других деревень в уезде не решалось на восстание. Они понимали его безрезультатность и огром­ную опасность для жителей. Предвидели неминуемую гибель не только свою, но и своей семьи, поголовную гибель всех жителей села от жестоких карателей.

Многие высказывали еще и другие соображения. Колхозная си­стема неминуемо приведет к развалу сельского хозяйства. Больше­вистская власть вынуждена будет отказаться от своей глупой затеи так же, как отказалась она когда-то от продразверстки, и распустить колхозы.

Были и такие непримиримые враги колхозной системы, которые говорили:

— Конечно, в Болотном и в других деревнях, где нет вблизи ни больших лесов, ни гор, ни камышевых зарослей, восстание безоруж­ных людей — это самоубийство. Но в других деревнях, расположен­ных вблизи больших лесов, это возможно. Тем, кто решается на беспощадную {107} борьбу с большевиками, нужно отправляться в такие ме­ста и там бороться...

Такие люди уходили и уезжали, иногда с семьями, к родствен­никам и знакомым в другие деревни, расположенные в больших лесах или около них.

Некоторые из орловских крестьян перебрались с этой целью в де­ревни к Брянским лесам. Другие добрались даже до Сибири и Даль­него Востока. Иные доходили до Кубани, которая была знакома мно­гим отходникам: «Там есть казаки, оружие и камыши...»

И там крестьяне Болотного и других орловских деревень, вместе с местными жителями, годами вели борьбу против коллективизации и советской власти.

***

«Раскулачиванию» и принудительной коллективизации противи­лась также и сельская интеллигенция.

Местные учителя игнорировали собрания, на которых ставился вопрос о коллективизации. Выступать против государственного ре­шения они не могли: за этим следовал неминуемо лагерь. Но с про­пагандой «колхозного рая» тоже не выступали.

Один местный студент вуза рассказывал, как к нему на канику­лах пристал председатель сельсовета. Начальник предлагал студенту ехать с ним на поселки и агитировать крестьян, чтобы они вступали в колхозы. Студент отказывался под предлогом, что со школьных лет он живет в городе и деревенскую жизнь плохо знает. Местный на­чальник обещал снабдить его соответствующими «агитброшюрами». Студент заявил, что он беспартийный и не чувствует себя обязанным вести политическую пропаганду. Местный начальник вспылил.

— Все советские студенты получают государственную стипендию и обязаны активно помогать власти проводить все ее политические кампании. А если кто из советских студентов проявляет свое несогла­сие с государственной политической линией, тех мы должны убрать из советских вузов, — угрожающе заявил сельский начальник сту­денту.

Студент вернулся в город, прервав свои каникулы.

 

***

{108}

Коллективизации противились даже некоторые сельские комсо­мольцы и партийцы.

Один комсомолец-матрос в разгар коллективизации приехал в отпуск в Болотное, родное село. Местное начальство потащило его на крестьянское собрание: агитировать за колхозы. Матрос агитировать за колхоз не мог: он был против колхозной системы, как и его роди­тели. Но и выступить против колхозных агитаторов он не посмел: он не хотел попасть в тюрьму или лагерь. С собрания моряк незаметно «уплыл»...

Посетив своего школьного товарища, беспартийного учителя, мат-

рос рассказал ему о своих намерениях. «Организовать восстание без­оружных крестьян тут, в деревне, в голом поле, невозможно: всех перебьют, — говорил он. — А в армии — иное дело...  Если только сексоты раньше времени дело не провалят... Завтра же еду обратно во флот. Там всем приятелям тихонько расскажу, что творится в де­ревне с нашими семьями... Обмозгуем, сообразим. Может быть, что-нибудь и сделаем... Как кронштадтские моряки в 21 году, в период продразверстки...» На следующее утро матрос-комсомолец, дейст­вительно, вернулся во флот, по месту службы. Но с тех пор его род­ные не могли получить ни писем от него, ни весточки о нем, несмотря на свои запросы. Вероятно, с ним произошла катастрофа...

В рядах местных партийцев в уезде тоже нашлись открытые про­тивники принудительной коллективизации: сторонники Бухарина, «правые уклонисты». Одни возражали против принудительной кол­лективизации, как политики губительной и реакционной. «Колхозы — это система военно-феодальной эксплуатации крестьянства» — повторяли они слова Бухарина. Их исключали из партии, как «пра­вых уклонистов», «реставраторов капитализма», «классовых врагов, забравшихся в партию», и ссылали в лагерь. Другие отказывались проводить «раскулачивание» и принудительную коллективизацию, ссылаясь на то, что их «совесть, характер им этого не позволяют». Их также исключали из партии и ссылали в лагерь, как «либерально-интеллигентских хлюпиков», «за примиренчество к правому уклону», «за потакание подкулачникам», «за буржуазный, гнилой либерализм».

Но огромное большинство коммунистов проводило «раскулачива­ние» и принудительную коллективизацию. Они не хотели менять свое привилегированное положение на лагерь. Кроме того, они вско­ре поняли, что колхозы — это бедствие только для крестьян, но для {109} начальников колхозная система — великое благо: именно с момента коллективизации у деревенских начальников начался бесконечный «пир во время чумы». Колхозы — это нищета для крестьян. Но для правительства — это лучшая система ограбления народа, а для на­чальников — лучшая система самоснабжения.

Многие из деревенских коммунистов проводили «раскулачивание» и принудительную коллективизацию очень активно. Другие даже принимали участие в «раскулачивании» и принудительной коллекти­визации своих родителей. Так, милиционер села Болотное принимал участие в раскулачивании своего отца, зажиточного крестьянина. Другой партиец, студент, будучи в отпуску, принимал участие в «раскулачивании» своего отца и в экспроприации лошадей на посел­ке. Ограбленные родители прокляли за этот «колхозный разбой» своих сыновей-коммунистов и заявили, что они не признают «соловьев-раз­бойников» за своих детей, не хотят слышать о них...

Некоторые из таких партийцев постарались после этого уехать как можно дальше от своих родных мест и никогда больше не пока­зываться на глаза своим родным. Другие спокойно остались на месте. Даже проклятье родителей и жгучая ненависть земляков их не тро­гала. «Для таких разбойников все — Божья роса», — говорили о них.

Именно в эти «страшные годы» разлад в крестьянских семьях до­стиг неслыханных размеров.

А в некоторых случаях принял чудовищный характер, как, на­пример, в семье пионера Павла Морозова. Отец этого пионера, пред­седатель сельсовета в уральской деревне, снабжал не вошедших в колхозы крестьян справками о том, что они являются членами кол­хоза и отпущены на заработки в город. Так он помогал этим людям уходить в города и спасаться от голодной смерти. Его сын, школьник, — пионер Павел, донес на отца властям и выступил на суде свидете­лем обвинения.

 Отец был осужден на несколько лет тюремного за­ключения. Павлик Морозов донес также властям о том, что одно­сельчане готовят восстание. Дед Павла был так разгневан предатель­ством своего внука, что убил его в лесу, во время сбора грибов. Боль­шевистская класть прославила «подвиг» пионера Павла Морозова, провозгласила его «героем», издала о нем много статей и книг, поста­вила ему памятник и призывала всех школьников следовать «герои­ческому примеру». Но последователей Павла больше не нашлось в Советском Союзе: о других аналогичных случаях советская печать {110} больше не сообщала.

 Вообще же семейных разладов в деревне в те годы было очень много.

Пытаясь внести разлад в крестьянские семьи, сам Сталин лично натравливал дочерей и жен крестьян на отцов и мужей. Он говорил в своих речах о том, что в деревне единоличников дочери работали не на себя, а на отца, и жена работала тоже не на себя, а на мужа. Так Сталин изображал крестьянина эксплуататором своей семьи, не разъясняя только вопроса о том, если вся семья работала только на отца, то на кого же работал отец?!.

Натравливая жен и дочерей на своих мужей и отцов, Сталин обещал женщинам, что в колхозе они больше не будут работать на своих семейных «эксплуататоров», а будут трудиться только на себя... В колхозной практике крестьянки хорошо поняли и на своей спине ощутили весь чудовищный цинизм речей Сталина и его «отеческой заботы» о женщинах...

 

Отступление Власти и уход крестьян из колхозов

 

В орловских и брянских деревнях, прилегающих к большим ле­сам, вспыхивали крестьянские восстания. Крестьяне нападали на коммунистов, уводили из колхозов своих лошадей, скот, поджигали колхозные склады и канцелярии.

В других областях — в Сибири, на Волге, на Кубани — эти вос­стания приняли огромные размеры и вооруженный характер.

Большевистская власть поняла серьезную опасность этих массо­вых и повсеместных крестьянских восстаний и отступила перед напором крестьян.

После того, как, по сообщениям советской печати, большинство крестьян в Советском Союзе уже было коллективизировано, вдруг в газете ЦК партии, в «Правде», 1 марта 1930-го года появилась статья генерального секретари ЦК коммунистической партии И. В. Сталина под любопытным заголовком «Головокружение от успехов». Статья была посвящена коллективизации.

В этой статье вождь партии и «колхозной революции сверху» опо­вещал население о том, что местные партийно-советские работники будто бы извратили линию партии и советского правительства. ЦК партии и правительство якобы рекомендовали проводить коллективизацию {111} только на добровольных началах. Но некоторые руководители местных партийных организаций, «головотяпы», то есть дураки, у которых «голова закружилась» от предыдущих успехов в области советского строительства, будто бы извратили эту линию и иногда проводили коллективизацию в принудительном порядке. Вождь пар­тии призывал местные партийно-советские организации немедленно исправить эти «ошибки». Кроме того, Сталин осуждал также пого­ловную конфискацию скота и птицы, у крестьян для колхозов.

 

Статья эта ошеломила деревенских партийцев, С возмущением они говорили тогда между собою, а нередко даже с беспартийными:

— Кто же, как не ЦК, требовал принудительной «сплошной кол­лективизации»?!. Кто же назначал кратчайшие обязательные сроки для коллективизации?!.

— Разве не Сталин выдвинул лозунг «ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации»?! Разве не ЦК пред­писывал всем местным партийно-советским организациям проводить «раскулачивание» и ссылку в лагери всех тех крестьян, которые не хотели вступать в колхозы?!

— Кто же сослал в лагери тех коммунистов, которые не хотели или не смогли насильно загонять крестьян в колхозы, как не ЦК?!.

— Кто же был инициаторами и руководителями этой насильст­венной «колхозной революции сверху», как не руководители партии и правительства?! Ведь нас в делах коллективизации постоянно под­гоняли из Кремля, не давая нам покоя ни днем, ни ночью, наши выс­шие руководители: Иосиф Виссарионович Сталин, вождь партии и генеральный секретарь ЦК; «друг и соратник вождя», как постоянно называет его наша партийная печать, Лазарь Моисеевич Каганович, секретарь ЦК и руководитель сельскохозяйственного отдела; подго­няло также и советское правительство, под руководством Вячеслава Михайловича Молотова.

— А теперь они — «мудрые вожди», а мы — «головотяпы», дура­ки, у которых «голова закружилась от успехов»!... Они, мол, за доб­ровольную коллективизацию, а мы — за принудительную... Хитро придумано и ловко сделано!...

Деревенские коммунисты были поражены статьей Сталина и страшно ругали своих вождей за такое вероломство.

Но потом коммунистам были даны от ЦК партии секретные разъ­яснения. Статья Сталина и постановление ЦК — все это только необходимый политический маневр для обмана крестьян и спасения коммунистической власти. По существу все остается по-прежнему:

и принудительная коллективизация и колхозы... После этого пар­тийцы успокоились.

А крестьяне увидели в статье Сталина другую сторону дела: отказ от смертельно ненавистной политики, принудительной коллективи­зации, и признание принципа добровольности в выборе форм хозяй­ствования.    Разглагольствованиям Сталина о том, что в принуди­тельной коллективизации виноваты местные партийные организации, но не ЦК, крестьяне не поверили. Они знали, что все в Советском Союзе делается по указке ЦК. Но уверениям Сталина о том, что по­литику принудительной коллективизации ЦК осуждает и в будущем намерен придерживаться принципа добровольности, этим уверениям крестьяне в своем большинстве поверили. По опыту периода нэпа они знали, что крутые повороты в экономической политике ЦК воз­можны.   И крестьяне сделали свой вывод из статьи Сталина: они лавиной хлынули из колхозов, созданных в принудительном порядке.

***

 

По рассказам местных жителей, в селе Болотное дело это происхо­дило так.

Газета «Правда» среди населения Советского Союза пользуется репутацией самой лживой изо всех советских газет.

«Не ищи правды в «Правде» — говорили о ней. Но «Правда» со статьей Сталина «Го­ловокружение от успехов» стала самой популярной газетой в стране. В частности, и в том районе, к которому принадлежало Болотное. Га­зета была раскуплена нарасхват в районном городе. Раскупили ее горожане и некоторые крестьяне, которые случайно оказались в тот день в городе.   Весть об этой статье, которая получила от крестьян любопытное наименование — «Колхозное головокружение», распро­странилась по всем деревням района с молниеносной быстротой.

Начиная со следующего дня, крестьяне изо всех деревень района хлынули в город: искать газету со статьей Сталина у городских жителей. Они покупали у горожан эту газету за огромные деньги, за продукты.

{113} Но вообще газета «Правда» продавалась в районном городе в не­большом количестве экземпляров. Поэтому многие крестьяне пере­писывали статью от руки. И затем повсюду в деревнях, в каждой хате, ее читали и горячо обсуждали, «прорабатывали». Это был един­ственный случай, когда мужички действительно самодеятельно «про­рабатывали» политграмоту: «Правду», Сталина...

А потом группами шли в канцелярию, к председателю колхоза. И требовали: вычеркнуть из колхоза, куда раньше их загнали принуди­тельно.

— Теперь даже товарищ Сталин подтвердил, что вы загнали нас в колхоз силой. А приказа сверху об этом, оказывается, не было. Это вы сами, товарищи головотяпы, накуралесили, когда у вас головы закружились от постоянного похмелья...

***

 

Деревенские партийно-советские организации растерялись. Они оказались между двух огней. С одной стороны, их вождь свалил всю вину за принудительную коллективизацию на них. С другой стороны, крестьяне не ограничиваются руганью по поводу принудительной коллективизации, но заявляют о своем поголовном выходе из колхо­зов. А это грозит развалом колхозной системы, полным срывом «кол­хозной революции»...

Растерянное начальство уговаривало бунтующих земледельцев.

— Пока мы ничего не можем сделать. Подождите маленько. Вот съездим в районный центр, получим соответствующий инструктаж и тогда разъясним вам, как и что...

Отбиваясь от бунтующих крестьян, начальство ездило за «инст­руктажем»: сельское — в район, районное — в область, областное — в центр.

Наконец, получив из центра разъяснения, начальство передало их крестьянам.

— Прежде всего нам приказано: наделить колхозников усадьбами. Выделить из колхозного скота каждому колхозному двору по корове, по одной свиной голове и по пятку кур. А уж потом будем разбирать заявления колхозников об их выходе из колхоза.

Это было сделано быстро. {114} Но крестьян это мероприятие не удовлетворило. Они по-прежнему заявляли о своем выходе из колхоза.

Тогда партийно-советские организации стали уговаривать кресть­ян... остаться в колхозе.

— Что вам еще нужно? Усадьба у вас теперь есть, корова, поро­сенок, куры — тоже есть. А работать будете в колхозе. Хлеб и день­ги будете там зарабатывать...

Крестьяне рассвирепели:

— Опять принудительная коллективизация?!. Опять у вас, това­рищи коммунисты, голова закружилась?!. Начальство пыталось успокоить крестьян:

— Конечно, кто не желает быть в колхозе, может покинуть кол­хоз. Насильно мы таких теперь держать не будем. Но вы повнима­тельней прочтите, дорогие товарищи, статью мудрого вождя Сталина. Он совсем не писал о том, что колхозы не нужны. Он только писал о том, что нельзя загонять крестьян в колхозы в принудительном по­рядке. Нужно уговаривать крестьян, чтобы они добровольно вступа­ли в колхоз и своего колхоза не покидали... Терпеливо уговаривать крестьян до тех пор, пока они не поймут необходимости колхозов...

— Довольно нас уговаривать, словно маленьких детей неразум­ных!: — бушевали крестьяне. — Вы нас долго уговаривали перед тем, как взяться за дубину. Из колхоза, куда вы нас загнали дубиною, мы уходим. И на колхозные работы не пойдем. Но дело не в этом...

— А в чем?..

—Дело в том, что если мы уходим из колхоза, то извольте вер­нуть нам все наше имущество, которое вы отобрали у нас. Верните нам весь наш инвентарь, который вы забрали! Верните наших лоша­дей, а также весь скот, который вы у нас для колхоза забрали: овец и свиней, весь рогатый скот и всю птицу, которую у нас отобрали! ..

Верните нам наши продукты и постройки...

— Из ваших слов видно, что теперь не у нас, коммунистов» а у вас, крестьян, началось «головокружение» от статьи товарища Ста­лина, — иронически отвечали крестьянам местные начальники. — По разъяснению вышестоящих партийно-советских организаций, весь скот, —кроме того, что уже роздан колхозникам — по одной корове, одной свиной голове и пяти кур на двор, — весь остальной скот дол­жен остаться в колхозе, в качестве колхозной собственности. Инвен­тарь и все кустарные предприятия тоже остаются в колхозе. А колхозы {115} распущены не будут, несмотря ни на что! Они будут существо­вать даже тогда, когда в них останется только три колхозника...

Крестьяне ходили с жалобами в район, ездили в область, в центр. Но там категорически отказались удовлетворить требование крестьян о возвращении им скота и инвентаря, отобранного у них во время при­нудительной коллективизации.

И вот, несмотря на такое драконовское решение большевистского правительства — одобрить проведенную конфискацию крестьянского имущества, и крестьянам, выходящим из колхоза, назад имущества не возвращать, — крестьяне лавиной без разрешения бросились из колхозов.

В Болотном за один месяц колхоз покинули все крестьяне, за исключением десятка хозяйств, бедняцких и комсомольских.

Местное начальство уговорило бедняцко-комсомольские семейства остаться в колхозе, чтобы он не распался. Маленькая группа колхоз­ников может владеть всем богатым имуществом колхоза.

Партийно-советское начальство щедро раздавало оставшимся кол­хозникам конфискованное у крестьян имущество: продукты, вещи, скот — молодняк, избы раскулаченных...

 

Голодная смерть или колхоз?..

(Повторная коллективизация)

 

Не имея ни лошадей, ни инвентаря, ушедшие из колхоза кресть­яне приготовились обрабатывать землю лопатами и граблями...

— Посмотрим, кто лучше обработает землю и получит более вы­сокий урожай, — говорили они: мы, единоличники, с лопатами и граблями, или колхозники — с нашими плугами и лошадьми...

Но надежды единоличников на такое «соревнование с колхозни­ками» не оправдались. Им выдали только по 0,25 гектара усадебной земли на двор: так же, как и колхозникам.

Но ни полевой земли, ни лугов единоличникам не выдали. Вся остальная земля была оставлена колхозу, хотя в нем осталось только десяток дворов.

Местное начальство заявило крестьянам:

{116} — Земля, по советским законам, принадлежит не крестьянам, а нашему государству. Теперь правительство передает ее для исполь­зования колхозам, а не единоличникам...

Но десяток дворов, оставшихся в колхозе, да один трактор, при­сланный из МТС для пахоты, могли обрабатывать только незначи­тельную часть земли — около одной четверти ярового поля. Осталь­ная часть земли — три четверти — пустовала.

Единоличники просили органы власти и колхозное начальство:

сдать им участки земли в аренду. Обещались выплачивать колхозу или государству хорошую арендную плату: или натуральную исполь­щину, как до революции крестьяне арендаторы платили помещику, или большой денежный сельскохозяйственный налог, как при нэпе. Но единоличники получили отказ даже в этом. Единоличники, не находя никакой возможности для сельскохо­зяйственного труда в деревне, хотели уходить на заработки в города.

Но большевистская власть закрыла перед ними и этот выход. По строжайшему распоряжению советского правительства, государст­венные предприятия и учреждения могли принимать на работу толь­ко крестьян-колхозников, которые могли предъявить заводоуправле­нию следующие документы: во-первых, справку о том, что этот кре­стьянин является колхозником такого-то колхоза; во-вторых, справ­ку о том, что правление колхоза отпускает его в город на заработки.

Впоследствии, когда была введена паспортная система, при по­ступлении на работу стали требовать еще и паспорт от местной ми­лиции. А паспорт выдавался, кроме горожан, только колхозникам, отпущенным на заработки по справкам колхозов.

Крестьян-единоличников на работу государственные предприятия не принимали. А никаких других предприятий, кроме государствен­ных, не осталось.

Таким образом, объявив принцип «добровольности» в коллективи­зации, большевистская власть с вероломной жестокостью создала для крестьян-единоличников, покинувших колхозы, невозможные для жизни условия, то есть восстановила принудительность колхозов в другой форме.

В деревнях наблюдался чудовищный парадокс. В Болотном, на­пример, большая часть ярового поля пустовала, потому что в кол­хозе некому было обрабатывать землю. А крестьяне-единоличники, 9/10 всех сельских жителей, болтались без работы, потому что советская {117} власть не давала им земли ни на каких условиях и не допускала их на работу в городах...

Власть увидела угрозу: если урожай будут убирать только кол­хозники, то он останется неубранным и погибнет.

Тогда был сделан новый маневр. Единоличникам было объявлено, что они могут убрать рожь на засеянных ими полосах в свою пользу, только должны будут сдать государству умеренный натуральный налог. Единоличники убрали урожай, обмолотили его сами — цепами.

Но после этого власть наложила на них такой огромный налог, что им пришлось сдать почти весь свой хлеб государству и кол­хозу.

Озимое поле было засеяно только на одну четверть: только та его часть, которая могла быть обработана колхозниками и трактором МТС.

Мало того. После уборки урожая на усадьбе — картофеля и ово­щей — власть отобрала у крестьян, в виде «налога», почти весь и этот урожай...

Кроме того, власть объявила, что в следующем году у крестьян-единоличников будут отобраны и последние ничтожные возможности для ведения хозяйства. Усадьбы единоличникам выдаваться не бу­дут. Пастбища для коров единоличников также не будут предостав­лены.

Таким образом, все возможности для жизни крестьян-единолич­ников вне колхоза были советской властью закрыты: у них отобрали лошадей, инвентарь, скот; отобрали всю землю; на работу в городах не принимали... Чтобы ускорить возвращение крестьян в колхозы, у них отобрали даже последние продукты: и рожь с их полос, и карто­фель, и овощи с их усадьбы.

Так бесчеловечная власть создала для крестьян искусственный голод. Она поставила единоличников перед страшной угрозой: голод­ной смерти. С осени 30 года крестьяне-единоличники на Орловщине, в том числе и в Болотном, стали умирать от голода.

А колхозникам власть выдала паек для прокормления, на каж­дую живую душу. Выдала их коровам корм: сено и яровую солому. Весной колхозникам обещали: сохранить усадьбу, пастбище для ско­та, дать работу в колхозе и заработки.

При первой коллективизации крестьян загоняли в колхоз, поста­вив их перед альтернативой: или лагерь — или колхоз!.. Теперь, во время {118} вторичной коллективизации, драконова власть загоняла кресть­ян в колхоз еще более страшной альтернативой: или колхоз — или голодная смерть!. Выбор... «добровольный»!..

Не желая умирать с голода, крестьяне, по мере исчерпания в своем доме последних остатков продуктов, поплелись обратно в кол­хоз: по одиночке, группами.

Летом, осенью и зимой 1930-31 года все крестьяне Болотного, по­кинувшие колхоз весной 30 года, вынуждены были туда вернуться...

В советской печати цинично писали, что некоторые крестьяне проявили недостаточную сознательность, колебались и выходили из колхоза. Но после того, как товарищ Сталин в своем гениальном про­изведении «Письмо товарищам-колхозникам» мудро разъяснил им не­обходимость колхозной системы, они опять вернулись в колхозы. Вернулись «добровольно» и готовы с энтузиазмом приняться за кол­хозную работу, чтобы строить в колхозе зажиточную, счастливую и культурную жизнь...

В действительности же, статья Сталина «Письмо товарищам-кол­хозникам» и комментарии к ней советской печати уже никакой

по­пулярностью не пользовались. Все крестьяне теперь поняли жесто­кий цинизм большевистской власти и коварное лицемерие коммуни­стической пропаганды.

 

Голодная смерть и разорение деревни

 

1930-34 годы были годами голода в колхозе Болотное и в других орловских деревнях.

Сначала это был искусственный голод, созданный советской властью для единоличников, покинувших колхоз. Этим искусственным голодом власть загоняла и загнала крестьян опять в колхоз.

Но потом крестьянам, вернувшимся в колхоз, начальство выдало из складов скудный паек на каждую живую душу: рожь, картофель, овощи. Это — продукты, которые власть раньше отобрала у этих же крестьян, когда они, выйдя из колхоза, не желали возвращаться туда...

Когда же все крестьяне вынуждены были вернуться в колхоз, эти продукты были быстро израсходованы. А новых продуктов в колхозе производилось очень мало. В 1930 {119} году три четверти ярового поля пустовало, в следующем году — три четверти озимого поля. Обработка земли и сбор урожая производи­лись плохо. Навоза в поля не вывозили. Урожайность полей понизилась в два-три раза.

Скот же за годы коллективизации был уничтожен более чем на­половину. Свой скот крестьяне забивали перед тем, как поступить в ненавистный им колхоз. Немилосердно резали колхозный скот мест­ные начальники и беднота — первые колхозники. Много колхозного скота погибло от плохой кормежки, скверного ухода, скученности его в тесных, неприспособленных помещениях.

Колхозное начальство растранжировало очень много колхозных продуктов: и зерна, и мяса, и картофеля, и овощей.

Советское правительство отбирало львиную долю продуктов из колхоза. Оно душило колхозников огромными налогами: натураль­ным (мясным, молочным, яичным) и денежным.

Из-за всех этих обстоятельств в Болотном после осуществления вторичной «сплошной коллективизации» голод продолжался. Это уже был голод «естественный»: закономерный результат антинарод­ной экономической системы крепостнического хозяйства, принуди­тельного труда, государственной колхозной барщины.

 

Гороховый суп и «счастливое детство»...

 

В годы коллективизации из Болотного я получил от учителя пись­мо. Он сообщал, что голод там свирепствует.

О своих школьниках учитель рассказал: некоторые дети так обес­силены от голода, что даже не могут ходить в школу... Другие так истощены, что часто падают в обморок...

Он прислал мне сочинения его учеников о праздновании 1-го Мая в школе.

Для детей в школе был устроен концерт, а после концерта их по­кормили гороховым супом. Для проведения революционного праздни­ка школе отпустили немного гороха из колхозного склада.

В своих сочинениях редкие школьники мимоходом упоминали о концерте. Огромное большинство обошло концерт полным молчанием.

Но зато все они, без единого исключения, написали о гороховом супе, которым их угостили в школе. {120} Написали о супе с восторгом и упоением. При чтении школьных сочинений чувствовалось, что это был действительный праздник в их жизни, самый счастливый день за колхозные годы. Было видно, что гороховый суп казался для них редчайшим лакомством. Покушать горохового супа — это было для них таким наслаждением, которого они давно не испытывали...

Гороховый суп — самое сладкое лакомство в жизни... Бедные, голодные дети! Малолетние мученики земли колхозной! ..

Гороховый суп — величайшее счастье детей-школьников...

«Незабвенная пора», «золотое детство»!..

Вот оно, «счастливое детство», за которое советская печать, от име­ни детворы, славословила, благодарила Сталина, «великого друга со­ветских детей»!..

 

«Колхозный хлебушко... »

 

В эти «страшные годы» мне пришлось побывать в Болотном, кото­рое стало теперь колхозом. Из города до села меня подвезла знакомая крестьянка, которая привозила в город что-то из колхоза, а теперь возвращалась домой порожняком.

Дорогою она достала из «кошеля» и показала мне хлеб, который ест ее семья. Он был совершенно черный, сырой, расползающийся, как грязь. По словам бабы, она «сварганила» его из растолченных желудей, картофельной шелухи, из перетертых листьев лопуха. Хлеб без муки, хлеб... без хлеба...

— Вот послать бы этого колхозного хлебушка Калинину, всерос-сейскому нашему старосте, — сказала угрюмо баба. — Пусть бы он покушал, что колхозники лопают... А то он все мужичком прики­дывается...

И она злобно выругалась по его адресу... матерщиной...  Это очень удивило меня. Никогда раньше я не слышал матерщи­ны от русской женщины. Не ослышался ли я?

— Что же это ты так нехорошо ругаешься?.. — спросил я.

— Колхоз допек, в печенку въелся!...  Вот и ругаюсь. Душу от­вожу... Теперь все колхозницы стали по-матерну палить...

Она хлестнула кнутом лошадь и принялась жевать «колхозный хлебушко»...

{121}

РАССКАЗЫ О СМЕРТИ

 

Как только я приехал в село, в тот же вечер собрались знакомые колхозники в одной хате, при тусклом свете маленькой керосиновой лампочки: «побалакать».

Лица у собеседников безжизненные, желтовато-темного, земли­стого цвета. Сами тощие, вялые, обессиленные, словно осенние мухи.

Уныло, со вздохами, беседовали о деревенских новостях в своем колхозе и соседних.

Тема одна — страшная тема о голоде и смерти...

Почему не показывается баба?

— Соседка Марья померла на днях от голода. Муж отправился в город, на поиски работы, и пропал без вести. А бабе есть нечего. На лопухе долго не проживешь. Зашли к ней бабы: что-то Марьюшка из хаты долго не показывается?

А ока валяется в сенях: вся закоченела...

 

С детьми, под поезд...

 

— В селе мучились вдова Арина, колхозница с двумя маленькими детьми. Есть нечего. Дети голодным писком своим материнскую душу терзали. Не вынесла баба этой пытки. Отчаялась, обезумела с горя. Пошла к железной дороге. Бросилась под проходящий поезд, с деть­ми. Один конец — и себе, и детям ..

 

Дядя Антон и овца

 

— Дядя Антон тоже весною Богу душу отдал. От голода опух мужик. Поплелся в соседнюю деревню, к родственникам. Может быть, у них что-нибудь съедобное достать удастся?...

В поле, около дороги, увидел колхозное стадо овец. Обратился к пастуху: {122} «Паря, умираю от голода. Може, ты мне дозволить овечку подоить: авось, хоть глоток молока выдою»...

Тот поймал ему овцу. Мужик присел на корточки, хотел доить. Но овцы у нас к этому непривыкшие, никогда их у нас не доили. Рвану­лась овца, сбила с ног обессиленного мужика. Упал он на земь, да уже и не встал больше. У мужика все пары вышли...

Вечером пригнал пастух стадо в деревню и пошел к начальству колхозному. «Овцы все в целости, — докладывает. — А дядю Антона подбирайте: в поле мертвый валяется... »

 

« Помер от лошадиного корма... »

 

— Вот тоже и Михаило Андреевич. Богатый мужик был. Сыновья по городам разъехались, а его раскулачили. Поехал он в город, к сы­ну-коммунисту. А тот его назад отправил. «Невозможно, — говорит, — нам, - партийным, с раскулаченным отцом связь поддерживать. По­езжай назад, крутись как-нибудь в колхозе»...

Мужик вернулся домой, поступил в колхоз, конюхом устроился. Нам, колхозникам, известное дело, дожидайся глубокой осени. Тогда только, как государству всю положенную норму хлеба сдадут, нам из остатка аванец выдадут.

А лошадям в колхозе в рабочую пору — наше почтение: предсе­датель им муки отпускает. «Потому, — говорит, — колхозники — это иное дело... А о колхозных лошадях у меня от центра точная инструкция есть: скот во время работы кормить как следует, чтобы он вполне продуктивно работать мог».

Ну, так вот, лошади, по сталинской инструкции, кушают овес, се-но, муку. А конюх с пустым брюхом работает. Только слюнки гло­тает...

Смекнул мужик. Взял в конюшне муки, насыпал целый карман и хотел вечером домой снести. Старуха хлеба испечет на-славу, — ду­мает. «Вам, лошадки, — гуторит голодный мужик, — кормов хватает. А ведь и мне, любезные, со старухой тоже есть надобно...»

Вечером конюшню закрыл, домой собрался. А тут председатель колхоза нагрянул. Обыскал мужика, приказал высыпать муку в желоб лошадям. {123} Ему пригрозил: «Ежели еще раз повторится, то я тебя, сукина сына, под суд отдам! А наш советский суд за расхищение свя­щенной колхозной собственности упечет тебя, сам знаешь, на десять лет туда, куда Макар телят не гонял!»...

После такого казуса мужик уже боялся брать муку домой. Но го­лод — не тетка: не дает покоя... Придумал мужик новое средствие. Когда кормил лошадей, то брал горстью муку — и ее в рот да в рот... Пока живота не наполнил. С голодухи муки проглотил много.

Пришел домой, лег в постель, стонет. От муки брожение в живо­те страшное, распирает всего. Ну, рвет живот на части!... Всю ночь в корчах мучился... К утру помер мужик — от лошадиного кор­ма...

 

Татарник, или «сталинская роза»...

 

На другой день пошел я побродить по селу, которое стало теперь колхозным.

Боже мой, какое запустение!...

Во многих хатах окна и двери заколочены. Бывшие обитатели их умерли от голода. Другие сосланы. Иные ушли на шахты и ново­стройки, спасаясь от голодной смерти.

Вся длинная, более километра, сельская улица заросла огромны­ми, до крыш, сплошными кустами колючего растения, которое в здешних краях носит двойное название: «колун», или «татарник». Из-за высоких колючих кустов едва виднелись почерневшие крыши избушек.

Раньше через все село пролегала широкая улица, с дорогою по ней. Теперь ни улицы, ни дороги нет. Вся улица заросла сплошными зарослями «колуна». А вместо дороги осталась только тропинка меж­ду колючими кустами...

Кое-где по тропинке брели, пошатываясь, какие-то тени, как мо­гильные привидения. Это бабы-колхозницы. Худые, истощенные, словно скелеты. В одних только грязных рубахах...

Не село, а пустырь, заросший «колуном-татарником». Колючие джунгли колхоза...

Сорняк этих джунглей прозван «колуном» за свои колючки. Все его могучие стебли, все листья и оболочки цветов его, пушистых розовых {124} бутонов, все это покрыто колючками. Это настоящий еж растительного царства. Скот не мог есть этого колючего растения. Дети накалывались на колючки. Крестьяне очень не любили этот колючий сорняк и лопа­тами уничтожали его с корнем. Поэтому прежде «колунов» в селе было немного: на окраинах пустыря, около речки.

А теперь этот колючий кустарник занял весь пустырь. Он вошел в само селение, подступил к стенам каждой хаты. Полонил, задушил все колхозное село...

И это глубоко символично...

Этот колючий кустарник с давних времен носит другое характерное название — «татарник». Лев Толстой упоминает об этом «татарнике» в своей повести «Хаджи Мурат». Упоминает о «татарнике» Пришвин в своих произведениях. Таким образом, писатели свидетельствуют о том, что любопытное прозвище этого растения в России широко распро­странено.

Можно с уверенностью предположить, что это второе имя дано ему в те далекие времена, когда татарское нашествие опустошило русскую землю. Селения превратились тогда в пустыри и заросли «татарни­ком», историческим свидетелем «басурманского нашествия». И харак­терное прозвище это сохранилось с тех седых времен до наших дней.

В наши времена российская деревня переживает новое «басурман­ское нашествие», большевистско-колхозное. И снова опустошенную де­ревню полонили джунгли «татарника»...

Мужички называют его теперь по-новому: «колхозный цветок», «сталинская роза»...

Каждому посетителю сталинского музея в городе Гори, на Кавказе, на родине большевистского вождя, выдается подарок — великолепная красная роза из музейного сада. Подарок от имени революционного вождя — на память о красном его образе...

У крестьян России «отец народов» отнял землю, лошадей, скот, все имущество. У миллионов — отнял жизнь родных и близких. И по­дарил колхозникам на вечную память о себе колючий, кровавый «кол­хозный цветок», «сталинскую розу»...

Российские крестьяне никогда не забудут Чингис-Хана ХХ-го сто­летия, Величайшего Людомора на земле... Внукам и правнукам своим передадут вечную память о нем. Более страшного кошмара, чем кошмар {125} колхозно-сталинского разбоя, голода и разорения, российская де­ревня еще никогда, со времен татарского нашествия, не переживала.

И возрождение джунглей «татарника» в колхозной деревне об этом красноречиво свидетельствует. Прежде кроваво-колючий цветок этот получил прозвище «татарника». Теперь он стал «колхозным цветком» , «сталинской розой»...

Это — безмолвный, но убедительно-красноречивый исторический свидетель басурманского нашествия на российскую деревню варвар­ских орд: в старину — татар, теперь — большевиков...

Джунгли «татарника», «колхозного цветка» — это символ всеобще­го разорения деревни и наглядное историческое напоминание о самых трагических эпохах в жизни русского народа...

 

Быль и сказки о коллективизации

 

На предыдущих страницах подробно рассказаны факты о коллек­тивизации, быль «колхозной революции сверху». Быль кровавая и страшная. Быль о том, как возник колхозно-крепостной строй из раз­бойничьих замыслов большевиков. Возник на миллионах трупов по­гибших крестьян, на морях крови и слез ограбленных и закабаленных тружеников. Колхозники недаром дали этому периоду характерное название: «страшные годы»...

Но чтобы развеять всякие воспоминания об этой кровавой были, вожди «колхозной революции» создали сказки и легенды о коллекти­визации. Главным автором этих сказок был семинарист-недоучка Иосиф Сталин. В своих речах и статьях он рассказал о «колхозной революции» тысячу и одну сказку.

Он говорил о том, что большевики отобрали у помещиков землю и передали ее «навечно» крестьянам-колхозникам...

О том, что большевики «подарили» каждой колхознице корову...

О том, что колхозы производят теперь гораздо больше хлеба, чем раньше крестьяне-единоличники...

О том, что крестьянки теперь в колхозах работают не на мужа и отца, а на себя...

О том, что в колхозах изжита прежняя деревенская нищета, что там теперь изобилие продуктов, зажиточная и культурная жизнь...

{126} О том, что дореволюционная деревня была для крестьян «мачехой», а колхозная стала для них «родной матерью»...

О том, что крестьянство поддержало снизу ту «колхозную револю­цию», которую большевики проводили сверху...

Сталин утверждал, что общество в Советском Союзе стало одно-родным, бескласовым: все являются работниками одного социалисти­ческого, государственного хозяйства...

Он говорил о том, что после ликвидации класса крестьян-собствен­ников опасность реставрации частной собственности устранена на­всегда, что социалистический строй внутри СССР победил окончатель­но...

Вождь партии указывал на то, что коренной вопрос о смертельной борьбе социализма с капитализмом — «кто кого?» — внутри Советско­го Союза решен бесповоротно и переносится теперь на международную арену...

Сталин предсказывал, что мировая история пойдет теперь по новым, социалистическим путям, по которым поведут ее коммунистическая партия и он, вождь этой партии, «великий машинист локомотива ми­ровой революции», как льстиво назвал его Лазарь Каганович, друг и советник...

На жителей Советского Союза эти сталинские сказки действовали очень раздражающе.

На иностранных же коммунистов и наивных попутчиков за грани­цей эти сказки производили сильное благоприятное впечатление.

Советские газеты сообщали в те годы об одном интересном случае. На пленуме Центрального Комитета коммунистически партии присут­ствовала делегация французских коммунистов. Слушая доклад — сказку Сталина о величайшей в истории «колхозной революции», чув­ствительные французские коммунисты...  плакали...  Плакали от вос­торга и умиления!.. Какие грандиозные дела и славнейшие подвиги совершила Коммунистическая партия Советского Союза!.. Какие не­виданные чудеса «социалистического рая» сотворила колхозная рево­люция! ..

Читая это сообщение, жители Советского Союза думали и говорили между собой:

— Да, по одному и тому же поводу, но как различно плачут люди на свете!.. Миллионы российских крестьян плакали и плачут горькими {127} жгучими слезами от коллективизации... Плакали и плачут по­тому, что «Соловьи-Разбойники» ограбили у них все имущество и пре­вратили их в нищих...

Плачут из-за того, что их, свободных тружеников, превратили в крепостных рабов советского государства...

Плачут по той причине, что на хлебных полях и скотоводческих фермах их морят голодом, а на лоне природы, на вольном воздухе — они задыхаются от гнета и террора...

Российские крестьяне плачут над миллионами погибших отцов, ма­терей, братьев, сестер, детей... Плачут горькими слезами над своей судьбой мучеников распятых на колхозной Голгофе и всем миром оставленных...

А над чем плачут французские коммунисты? Они, оказывается, плачут над сталинскими сказками о «колхозной революции» и «кол­хозном рае»... Плачут от умиления перед «героями колхозной рево­люции», плачут от восторга перед перспективами «всемирного колхоз­ного рая»...

 

— Да, по-разному живут, по-разному мыслят и по-разному плачут люди на свете! ..

— Надо бы пригласить французских коммунистов пожить и пора­ботать у нас, в «колхозном раю». Может быть, они тогда заплакали бы теми же горькими слезами, какими плачем и мы, русские крестьяне...

 

***

 

Впоследствии сказкам Сталина о «колхозной революции» в Совет­ском Союзе придали самую разнообразную форму: наукообразную, беллетристическую, фильмовую, песенно-частущечную, живописную. И по всему свету распространяли и распространяют эти сказки: через романы и учебники, энциклопедии и газеты, радио и кино, картины и выставки.

Приведу несколько примеров такой популяризации «колхозных сказок».

В официальном учебнике для средних школ в Советском Союзе — «История СССР», под редакцией професора А. Панкратовой, — коллек­тивизация описана так:

{128} «Весной 1929 года Совет труда и обороны принял решение о массо­вом строительстве МТС (машинно-тракторных станций), и это решение энергично проводилось в жизнь. Крестьяне приходили в совхозы и МТС, наблюдали за работой тракторов и просили помочь им объеди­ниться в колхозы для обработки общей земли усовершенствованными машинами. Так было положено начало массовому колхозному движе­нию... Началась сплошная коллективизация». ( А. Панкратова (ред.) — История СССР, учебник, т. III, стр. 328.)

Какую умилительную идиллию нарисовали авторы большевистского учебника истории: крестьяне приходили в совхозы, смотрели тракторы и... объединялись в колхозы!... Жаль только, что эта идил­лия имеет один недостаток: она полностью противоречит фактам, истине...

О «добровольной коллективизации» говорят советские энцикло­педии... О «гигантских достижениях колхозов» говорят статистиче­ские сборники...

Такие пропагандные сказки учащаяся молодежь в коммунистиче­ских государствах, от Берлина до Пекина, обязана заучивать наизусть, как «науку», «объективную историческую истину»...

Советские писатели-коммунисты — Михаил Шолохов, Грибачев и другие — написали о колхозах лживые книги, которые переведены на многие языки, распространяются по всему миру и прославляют «кол­хозную революцию» и социалистическую систему сельского хозяйства. Такую «литературу» в СССР называют «колхозным сиропом» или «сказками для малых детей и больших ослов»...

В Советском Союзе создан ряд сказочных фильмов о колхозах. Там показан «колхозный рай»: «изобилие», роскошные пиры, «колхозные романы», всегда веселые, поющие и танцующие колхозники и колхоз­ницы...

Советское радио ежедневно, на всех языках, по всему миру пере­дает песни, вроде «Колхозной плясовой» или частушек такого типа:

 

«Растяну гармошку шире,

Пусть девчата подпоют,

Чтоб узнали во всем мире,

Как колхозники живут!.. »

 

{129} Моря «колхозного сиропа» изготовляются в Коммунистической Им­перии и заливают весь мир...

Красочные и веселые сказки о «колхозной революции» и «кол­хозном рае» создаются в Советском Союзе и распространяются по все­му миру в целях большевистской пропаганды, расширения коммуни­стической революции.

А страшная колхозная быль в Коммунистической Империи упорно замалчивается, вычеркивается из печати и «выкорчевывается» из со­знания людей. Правда-быль устраняется потому, что «Кривда Правду ненавидит: Правда Кривду всюду видит»...

Колхозный ад в Коммунистической Империи заслоняют пышными фантастическими декорациями, на которых намалеваны дремучие леса развесистой клюквы под вывеской «колхозного рая». А кошмарные злодеяния коммунистических драконов перекрашены на этих декора­циях в лубочные «героические действа»!..

{130}

 

4. УПОРНЫЕ ЕДИНОЛИЧНИКИ

 

Многие-колхозники оказывали исключительно упорное индивиду­альное сопротивление коллективизации. На следующих страницах будет описано несколько таких едино­личников, их упорная борьба против коллективизации и печальная судьба.

 

Шахтер-крестьянин и коллективизация

 

Мужественным борцом против насильственной коллективизации был очень интересный человек из Болотного.

Малоземельный бедный крестьянин, он до революции ходил летом на заработки. Работал, главным образом, на шахтах. Он был очень на­читанный и культурный человек. В его большой личной библиотеке были солидные исторические груды и народные сказки, учебники фи­зики и русская классическая литература, брошюры Ленина и «Боже­ственная Комедия» Данте. Еще до Октябрьской революции он был убежденным большевиком.

После Октября он стал одним из волостных комиссаров. Но, будучи человеком чрезвычайно честным и справедливым, он вступил в резкое столкновение с другими большевистскими комиссарами, которые го­сударственные средства использовали не для народа, а для своих лич­ных целей. Его исключили из партии: «демагог», «склочник». Он купил лошадь, стал крестьянствовать и в годы нэпа превратился в типичного крестьянина-середняка.

Когда началась принудительная коллективизация, он резко вы­ступал на собраниях против этого мероприятия.

— Имущество праздных богачей получилось от эксплуатации. По­этому его можно отобрать и принудительно. Но нельзя насильственно {131} отбирать у крестьян их трудовую собственность, которую они заработали своими мозолистыми руками в поте лица своего. Я раньше тоже считал социализм раем. А теперь думаю по-другому. Но если вы до сих пор увлекаетесь социализмом, то призывайте крестьян доб­ровольно идти в колхозный рай. А зачем же вы загоняете в рай дуби­ной?...

Он категорически отказывался вступать в колхоз и говорил, что никому не отдаст своей лошади, своей трудовой собственности и вы­гонит из своей избы всякого, кто придет отбирать у него имущество в колхоз.

Малокультурные докладчики из райкома были бессильны диску­тировать на крестьянских собраниях с таким умным и начитанным оратором. Он говорил с душой, очень картинно и красноречиво, на­полняя свою речь убедительными примерами, яркими афоризмами, ядовитыми шутками. После дискуссии с таким оратором уполномочен­ные теряли свой гонор и представлялись участникам собрания общи­панными курами.

Бессильные в дискуссиях, райкомовские уполномо­ченные злобно ругали этого бывшего большевика «предателем», «под­кулачником», «контрреволюционером» и угрожали ему арестом и ла­герем.

Вскоре болезнь свалила его, и он никуда не мог выходить. Смер­тельно больной, он лежал в постели. А к нему ходил секретарь волост­ной парторганизации: все уговаривал вступать в колхоз и угрожал... Только смерть избавила этого борца против коллективизации от ла­геря.

Жена и сын, по его предсмертному совету, в колхоз не пошли. Они бросили в деревне все свое имущество, ночью ушли куда-то и уже в свою деревню не возвращались...

 

Вдова и «колхозное головокружение»

 

В Болотном я встретил вдову, которая при первой коллективизации в артель не вступила. Все имущество у нее отобрали и передали кол­хозу, но она туда не пошла.

Ее с тремя детьми местные начальники хотели сослать в лагерь. Но потом раздумали: «В лагере на лесозаготовках она не заработает даже пайка на себя и на детей. Куда ее в лагерь?! Пусть остается в деревне и подыхает тут»... {132}

Уже после вторичной коллективизации я встретил ее в селе, зашел к ней в хату. Она охотно поведала мне печальную историю.

- Хоть и бедная я, а в колхоз поступать никак не хотела. Но с нами, дорогой, ни в чем не считаются. Вот организовали товарищи ар­тель и в нашем селе. А как организовали, то отобрали и у меня все: и лошадь, и корову, и плуг, и телегу. И все это передали колхозу, хоть я вступать в него не пожелала... Но потом в газетах пропечатали «Головокружение» Сталина. Тут пошла я к председателю колхоза и говорю ему: «Верните мне мою лошадь, плуг, телегу. Я же в колхоз не вступала, а насильно загонять в колхоз права не имеете, потому Сталин за «головокружение» ругается...»

Посмеялся председатель надо мной. Сказал, что у меня самой «головокружение от неуспехов» началось. А моего имущества мне из колхоза не вернул... Ну, ладно, думаю, лишь бы земли дали: семян припасла, а землю я с ребятами вскопаю лопатою, забороню граблями... Да не тут-то было: земли не дали. Дали только для огорода усадьбу, четверть гектара, и больше ничего... А вскоре опять «головокружение» началось. Пришли ко мне колхозные начальники, обыскали мою хату и погреб и забрали у меня все продовольствие до крошки: и зерно, и картошку, и свеклу, и ка­пусту. Под метелку все подчистили... «А когда в колхоз поступишь, тогда продукты выдадим... Ты, — говорят, — насчет «головокруже­ния» все болтаешь. А товарищ Сталин про свое «головокружение» уже давно забыл. И нам новую директиву прислал: «вернуть неустойчивых товарищей-колхозников обратно в колхозы!..» Твои продукты и скот мы в колхоз забрали. А ты можешь, конечно, жить единолично: мы тебя не приневоливаем...» Вот как дело повернули: или помирай — или в колхоз ступай!... Посмотрела я на своих ребят-сиротинушек. Они, пригорюнившись, сидят и не евши плачут... Голод — не тетка. Помирать никому не хочется. А морить детей и подавно... Залилась я сама слезами и пошла в колхоз...

Баба вытерла рукавом набежавшие слезы.

— Поступила в колхоз, да толку мало, — продолжала она, после минутного молчания. — Пока еще с голоду не померли, да и жить не живем. Так, только мучимся... Не жисть, а одна колгота!...

Баба вздохнула, безнадежно махнула рукой и уткнулась в свою работу: она чинила сынишке штаны.

{133}

 

« Золотых дел мастер...»

 

На рабочем поселке, при железнодорожной станции, мне пришлось увидеть много таких упорных единоличников, которые, не желая вступать в колхоз, уехали из деревни. Работу они нашли на ближай­ших заводах и новостройках (предварительно раздобыв всякими пу­тями необходимые справки). А жилье часто устраивали сами, очень примитивное. Некоторые семьи построили хижины, обмазавши плет­невые стены глиной. Другие соорудили землянки.

Крестьянин, приехавший сюда с семьей из Орловской области, никак не хотел расставаться с лошадью. Он нашел себе работу ассе­низатора при станции и местной новостройке.

— Ну, каковы ваши дела, господин золотых дел мастер? — под­трунивали над ним знакомые.

— Дела идут, контора пишет. Дерьмо вожу — хлеб зарабатываю,

— отвечал он в тон шутникам. — Гораздо лучше иметь дело с дерь­мом, чем с колхозом...

Но единоличников не оставили в покое даже на таких «ароматных» работах. Чтобы доконать упорных единоличников, которые зарабаты­вают хлеб частным извозом, на своих лошадях, советское правитель­ство издало указ: обложить каждую лошадь единоличника тысяче­рублевым годичным налогом, который должен быть внесен в государ­ственную кассу вперед за год, единовременно.

— Ну, а каково теперь самочувствие у его ароматного величества?

— спросили знакомые у ассенизатора.

— Моя бочка не так воняет: декреты сильнее смердят, — угрюмо ответил ассенизатор...

Ему пришлось отказаться от лошади: он продал ее новостройке, при которой работал. Прослезился мужик, прощаясь с другом своим и кормильцем, когда отводил ее на конюшню новостройки...

Хотя он продолжал работать на той же работе и на той же лошади, но самочувствие его совсем изменилось. Он стал угрюмым и озлоблен­ным. — Теперь я не хозяин, а батрак, — говорил он...

{134}

Поселок единоличников

 

Колхозник из Болотного пробрался на заработки на Дальний Восток, на какое-то строительство.

Увидел, что земля там кругом пустует, людей нет.

Привез туда семью. С некоторыми другими семьями поселились колхозники-отходники в глуши, маленьким поселочком. Каждая семья заняла для себя отдельный участок земли. Стали землю обрабатывать, рыбу ловить. Зажили отрубниками-единоличниками. Радовались и не­доумевали: «Неужели от чертова пекла, от колхоза, избавились?!.»

Но через год розыскала их местная власть.

— Тут жить нельзя: это пограничная полоса... Прогнали этих поселян за 200 километров, в глубь страны. Перевелись. Хижины опять построили. Опять за земельку приня­лись.

А через год власть опять их прогнала: там военные объекты начали строить... Власть указала, чтобы эти люди переселились еще на 200 километров, в тайгу. И, кроме того, потребовала:

— Никаких единоличных хозяйств в Советском Союзе больше не может быть. Поселок должен быть колхозом. Видать, вы от колхоза крутитесь...

— Плюнули мы с досады на всю эту чертовщину: нигде жить не дают, дьяволы! — рассказывал колхозник. — И домой вернулись, в свое село... К начальству пришлось идти на поклон, с подарочком. Ну, тогда, вестимо, председатель колхозным бригадиром назначил.

 

Домашний батрак колхозников

           

В селе встретил я «раскулаченного» крестьянина, Ивана Федоро­вича, которого за антиколхозную пропаганду большевики в тюрьму отправили. Он отсидел в тюрьме год и вернулся в свою деревню.

— В колхоз я не пошел: это хуже окопов, — говорил этот старый солдат. — А в карпатских окопах я несколько лет промучился во вре­мя Германской войны, знаю их хорошо. «Ах, Карпаты, вы Карпаты, будут помнить вас солдаты!.. » — так воздыхала солдатская песня. Довольно мне одних Карпат: других не хочу... А сыновья мои (четы­рех орлов выростил!) после раскулачивания вступили в колхоз. Начальники {135} с ножем к горлу приступили: или в колхоз — или в лагерь, в Сибирь!... И старуха моя с ними. Потом, когда тут объявили набор на переселение, они уехали в украинский колхоз, в Харьковскую об­ласть. Пишут теперь, что жизнь там не так плоха, как тут, зовут к се­бе. Но я не хочу и туда ехать: совестно в чужое, разоренное гнездо залезать...

Задумался старик. Потом встрепенулся:

— А другие залезают. И не туда еще залезают...

И он рассказал любопытный случай. В тюрьме он встретил своего бывшего офицера: тот был начальником тюрьмы. Это был офицер-помещик, под начальством которого Иван Федорович в качестве унтер-офицера долго отбывал свою окопную страду на Карпатах, во время Русско-Германской войны. Бывший офицер откровенно рас­сказал Ивану Федоровичу о своей судьбе.

После большевистского переворота офицер многократно сидел в тюрьме, и над ним, по его выражению, «постоянно витала угроза смер­ти: от расстрела и голода... » Спасти свою жизнь и избавиться от этой угрозы он решил так: раздобыл необходимые документы, пере­ехал в другую область, вступил в партию и получил должность начальника тюрьмы...  Теперь над ним не витал уже страх смерти. Но...  теперь совесть стала сильно тревожить сердце. «Положение мое пиковое», — так говорил этот бывший офицер царской армии. — «Как может себя чувствовать русский патриот на службе у предателей родины?!. Как должен себя чувствовать честный человек на службе у разбойников?!. Каково положение офицера-помещика, который стал коммунистом и держит в тюрьме ни в чем неповинных мужичков, противников колхозного разбоя?!. »

Ивану Федоровичу этот офицер помог. Он взял его на легкую ра­боту в тюремную канцелярию. Помогал ему продуктами и одеждой. Ходатайствовал о досрочном освобождении из тюрьмы и добился этого.

Но по поводу партийного билета и должности большевистского тюремщика у своего бывшего офицера Иван Федорович укоризненно качал головой и недоуменно пожимал плечами...

— Ну, а как живешь теперь, чем промышляешь, старина? — спро­сил я.

— Да живу помаленьку, со дня на день. В колхоз я и после тюрь­мы не пошел. Председатель ко мне с этим больше не пристает: по {136} возрасту я уже не трудообязанный. Но хату мою колхозное начальство мне не отдает, хотя она, забитая, стоит и пустует... Вот и кочую я теперь по чужим дворам... У одного колхозника поживу недельку, у другого — недельку. За это время сделаю своему домохозяину что могу: огород вскопаю или прополю... изгородь поставлю... двор по­правлю... крышу починю... за детишками присмотрю... корове тра­вы нарву... Ведь колхозники времени для своих работ не имеют. Ну, и покормят меня за это, кто чем может...

— А в последнее время я кротами стал промышлять, — заулы­бался старик. — Какие-то агенты из города объявили тут, что за каж­дую кротовую шкурку будут платить по одному рублю. По собствен­ному патенту смастерил я кротоловки. И теперь ставлю их и ловлю кротов. За каждую шкурку получаю рубль и справку о сдаче их го­сударству. А когда покажешь справку, за полученный рубль продают мне в городе из государственного магазина целый килограмм хлеба. Вот и зажил я теперь так, что колхозники завидовать стали. — «Ты у нас вроде как бы опчественным батраком служишь, Иван Федоро­вич, — говорят. — А живется тебе лучше, чем нам, твоим хозяевам. Начальства над тобою нет, а хлеб ты от кротов себе промышляешь. Супом же тебя наши бабы кормят...

— Жаль только одного, — сказал старик на прощанье, — что ружьишка у меня нет. Зайцев теперь развелось видимо-невидимо! Никогда раньше их столько не было. Раньше на них охотились, а те­перь... «друзья народа» все ружья у народа отобрали... А жаль:

ведь я был первоклассным охотником. За зиму несколько десятков зайцев домой приносил. Целая бочка зайчатины в амбаре стояла. Если бы я имел теперь хоть какое-нибудь ружьишко, я не только сам имел бы вдоволь мяса, но кормил бы всю деревню зайчатиной. Кабы мне только ружьишко!..

Старик по-солдатски козырнул, круто повернулся и пошел на луг, к своим кротовым ловушкам.

{137}


5. БЕГСТВО ИЗ КОЛХОЗА

 

(Отходники и переселенцы)

 

После коллективизации мне пришлось встречать многих орловских колхозников, которые, спасаясь от голода, бежали из своих родных колхозов: в другие области на переселение или в города на заработки.

 

I. Переселенцы

 

После проведения коллективизации некоторые деревни на Украине и на Кубани оказались совершенно опустошенными. Население их было целиком сослано или сбежало. Тогда советское правительство пригласило колхозников из малоземельных колхозов России и Бело­руссии переселяться в эти пустые деревни.

Некоторые орловские колхозники, спасаясь от голода в своих кол­хозах, поехали на переселение. Они ожидали, что там будет лучше.

 

На Украине

 

Я встречал таких переселенцев. Один приехал в гости к родным, в родное село Болотное. Большая семья этого переселенца, бывшего раскулаченного, обосновалась на Украине, в колхозе Харьковской Области.

— На Украине живется лучше, чем в орловских краях, — рас­сказывал он. — На трудодень в нашем харьковском колхозе, напри­мер, выдали по два килограмма пшеницы. Хлеба хватает. И не черный хлеб, а белый, пшеничный. Других продуктов не хватает, ну, а хлеба едим вдоволь. А кроме того, при каждой хате в той деревне, где мы поселились, садик есть. Усадьба колхозников занимает один гектар, {138} а не 1/4 гектара, как на Орловщине. Но вот беда: уж очень недруже­любно украинцы из соседних колхозов относятся к нам, переселенцам. — Вишь, — говорят, — «наследники» выискались. Наших людей со­ветская власть в Сибирь сослала, а сюда голодранцев-москалей на­гнала...

— Не любят нас, переселенцев, расправой грозят. Вот что плохо... 

 

На Кубани

 

Встретил я также знакомую колхозницу, которая вернулась с пере­селения обратно в свою деревню. Из орловского колхоза она со своей семьей переселилась на Кубань.

— Земли там, — рассказывала, — в колхозе было много. Пшени­цы на трудодни тоже хватало. Но воды на этом колхозном поселке со­всем не было; ни колодца, ни ручейка — все степь да степь. Ближай­ший колодец был в 10 километрах от поселка. Лошадей в колхозе было мало. Воду привозили только колхозному начальнику. А всем остальным колхозникам приходилось собирать и часто использовать для питья горькую дождевую воду. Из-за воды было плохо. А еще — тоска доконала: по своим краям, по родным и знакомым людям...

Не выдержала этого крестьянка и вернулась с детьми домой, в свой орловский колхоз.

А другая семья, которая переселилась вместе с ней и жила на том же кубанском поселке, не вернулась. Та семья, раскулаченная, оста­лась жить там. У нее воспоминания о своей деревне были очень скорбные, и ее не так сильно тянуло на родину... Раскулаченные на второй родине прижились.

 

{139} 

ОТХОДНИКИ

 

Мимолетные встречи

 

В 1935 году карточная система продовольственного снабжения в городах была отменена, и деньги вновь получили значение. Тогда в город хлынула большая волна колхозников-отходников, которые оставляли свою семью в колхозе, а сами уходили на временные за­работки в город. Уехать с семьей они не могли: в городах жилищ не было; или из колхоза их с семьей не отпускали.

После 1935 года мне приходилось часто и во многих местах встре­чать знакомых отходников.

***

 

На вокзале большого города. Встретились два колхозника из одной деревни. Один уже работает в городе, другой только приехал. В от­репьях, с сундучком.

— Ну, что там в колхозе нового? Я уже два года там не был. Хлеб есть?

— Нету, брат, хлеба. Если был бы хлеб, кой чорт погнал бы меня сюда: таскаться, работу искать...

— Ну, пойдем со мной: на нашей новостройке работа найдется...

***

 

На станционном рабочем поселке. Стройка рабочих домиков. Ок­ликает плотник, сидящий на стропилах крыши. Оказывается, знако­мый колхозник из орловской деревни: был хуторянин-столыпинец, теперь — колхозник—отходник...

***

 

На улицах столицы встретился знакомый отходник, в специальной рабочей одежде Метростроя: работает на шахте при строительстве метро.

{140}

***

 

Знакомые рассказывали о колхозе, о своей работе, о судьбе некото­рых земляков-отходников.

 

Где умереть легче?..

 

Об одной девушке из колхоза сообщили жуткую историю.

Из деревни она уехала на поиски работы. Хотела заработать себе на пропитание и помочь матери и сестренкам в колхозе. Работы под­ходящей не находилось, денег не было. Поэтому девушка вынуждена была согласиться на первую подвернувшуюся работу. Поступила на шахтные работы при строительстве подземной железной дороги в сто­лице.

Очень тяжелая подземная работа в шахтах, частые обвалы, гибель многих рабочих, — все это так напугало деревенскую девушку, что она решила вернуться назад, в колхоз. Теперь ей стало казаться, что легче умереть на колхозном поле от голода, чем погибнуть в шахтах, под обвалом...

Но с работы ее не отпускали. Она уехала домой самовольно. Ди­рекция шахты послала по месту жительства девушки бумагу, в кото­рой просила местную милицию арестовать колхозницу, как «дезерти­ра социалистического труда», и вернуть ее на работу. Милиционер арестовал девушку, привел ее в районный город и посадил на ночь в арестную комнату, предполагая на следующий день отправить ее по­ездом, под конвоем, к месту работы.

Утром, отомкнув арестную комнату, милиционер остолбенел от удивления: перед ним висел труп «дезертира социалистического тру­да»...

Так бедная девушка на свой лад разрешила жуткую проблему, где колхознице умереть легче...

 

Квартира и судьба

 

В Болотном я натолкнулся на другую трагедию отходника. — Где твой отец? — ничего не подозревая, спросил я у знакомого паренька-колхозника, повстречавшись с ним.

{141} — Отец?! — вздрогнул подросток. — По... по...весился, — про­бормотал он, заикаясь, заволновался, прослезился и ушел домой...

Другие колхозники рассказали о судьбе его отца. Колхозник этот ушел на заработки и устроился работать на строи­тельных работах в Ленинграде. Но угол для ночевки вблизи большого города он найти никак не мог. Он смог найти жилье только в дале­кой, глухой деревушке: в 100 километрах от города и в шести — от железнодорожной станции. Такая неудобная дорога отнимала у него больше времени, чем работа. На сон у него оставалось так мало вре­мени, что он никогда не мог выспаться.

Из-за этого он однажды проспал и опоздал на работу на полчаса. Его за это судили и, по советскому драконовскому закону об опозда­ниях, приговорили к тяжелому штрафу: к выплате в пользу государ­ства 25 процентов заработной платы в течение шести месяцев.

Нервный и впечатлительный человек, хороший семьянин, колхоз­ник этот был убит горем: ведь дети его голодают в колхозе, а он те­перь не может оказать им никакой, даже малейшей, помощи, в тече­ние полгода!..

Ночью, вернувшись после суда на квартиру, он повесился...

 

Отец колхозного начальника

 

В один из праздничных дней ко мне на квартиру в городе заехал знакомый старик, колхозник из Болотного. Оказывается, он давно приехал из колхоза на заработки и устроился на работу неподалеку от моего города. Узнавши мой адрес, он решил заехать: проведать хо­тел, побеседовать.

Я знал его давно. Будучи малоземельным крестьянином, он еще с юных лет регулярно ходил на отхожие промыслы. На Украине он по­знакомился с сектой евангельских христиан, вступил в нее. Он не пил водки, не курил, не ругался, вел себя очень тихо и скромно, обходился со всеми ласково, работал и жил честно. В противоположность другим отходникам, которые большую часть своего заработка пропивали, он свои деньги аккуратно присылал жене и кормил свою большую семью хорошо. Во время войны он из-за своих религиозно-моральных убеж­дений отказался от вооруженной службы и выполнял военно-тыловые {141} работы. В годы нэпа он купил лошадь и успешно крестьянствовал. В период коллективизации голодал, как и другие колхозники.

Во время беседы старик-сектант рассказал о большом разладе, ко­торый произошел в его семье.

Сын его вступил в комсомол и сразу же получил пост председателя местного колхоза. С первых же шагов своей административной деятельности он пошел по стопам других деревенских коммунистов-началь­ников: стал воровать колхозные продукты, брать взятки, пьянство­вать.

Отец упрекал сына за такое поведение и призывал его к честной жизни, говорил, что за зло непременно последует возмездие. Он на­поминал сыну поучительный случай, который произошел с ближай­шим их родственником. Этот местный начальник, грабя крестьян, так привык к водке, что без нее жить не мог. Из за постоянного безудерж­ного пьянства потеряв партийный билет и службу, он уехал на зара­ботки и там весь свой заработок пропивал в первые дни после получ­ки, а потом приставал к каждому: «Поднеси стаканчик!»... Оконча­тельно опустившимся пропойцей он доживал свои жалкие дни, ва­ляясь у шахтерских землянок Донбасса...

— Смотри, сын, ежели ты будешь воровать, обижать людей и пьянствовать, то тебя постигнет такая же судьба. Накажет Бог, люди, жизнь накажет, — предупреждал отец своего сына...

Но на юного комсомольца, который после голодных лет дорвался до ветчины и водки и из вчерашнего колхозного раба превратился в кол­хозного «царька», предупреждения отца совсем не действовали.

— Если я не буду воровать в колхозе, то какой же мне смысл быть руководителем?!. — отвечал сын отцу. — Ведь колхозному председа­телю полагается начислять за каждый день службы только полтора трудодня. Это значит — 600 граммов на день, кусок хлеба — и ничего больше. При такой оплате нам опять впроголодь жить придется. Но голодать я больше не хочу: надоело! Очень не нравится мне голодать, отец!... Ежели ты хочешь по своему Евангелию вести честную, но голодную жизнь, то можешь голодать. А я хочу жить по Сталину:

«жить лучше, жить веселей...» Иметь в своем распоряжении кол­хозные склады с продуктами, фермы со скотом и птицею — и голо­дать?! Нет, отец, я такой глупости делать не намерен...

Тогда отец попросил сына-начальника отделиться от отцовской семьи и не позорить больше его дом своим безнравственным, грязным {143} поведением. Сын женился, построил себе новый дом и отделился от отца. Теперь юный колхозный начальник в своем доме жил с женою, сыт и пьян. А старик-отец ушел на заработки, чтобы честным тяже­лым трудом зарабатывать свой хлеб. Он стал работать землекопом на новостройке. Половину своей заработной платы старик регулярно по­сылал своей семье: старухе и младшему сыну-подростку.

Некоторые односельчане отца «чудаком» называли за его разлад с сыном-начальником. Другие одобряли.

Прощаясь со стариком, я с уважением пожал его заскорузлую, мозолистую руку.

«Летун»

 

Один отходник из орловского села посетил меня в городе и расска­зал о своих похождениях. В поисках более выгодных условий, он очень часто менял место работы. Таким людям дали прозвище: «лету­ны». За последние годы этот «летун» поработал уже в местном сов­хозе, на дорожном строительстве под Москвой, на лесных роботах в Архангельске, у калмыцких рыбаков на Каспийском море. А теперь возвращался из Биробиджана. Там работал он лето в качестве кол­хозного батрака в Еврейской Автономной области.

— Колхоз в Биробиджане имеет много скота и пастбищ, — расска­зывал он. — Государству же колхоз сдает продуктов и скота мало. А больше продает в городе и деньги колхозникам на руки выдает. Ме­стные жители там только колхозными начальниками служат. Все остальные вернулись жить в города: евреи — городские жители, в деревнях жить не любят. Всю рабочую силу, батраков, колхоз нани­мает из отходников, которые приезжают на заработки из малоземель­ных колхозов: из русских областей и Белоруссии. Нанимать рабочую силу, кроме специалистов, колхозам воспрещено. Но за большую взят­ку любой закон обойти можно, — подмигнул рассказчик...

— Побывал ты в различных местах, посмотрел много. Ну, и где же тебе больше всего понравилось? — спросил я у бывалого человека.

— Хорошо там, где нас нет, — ответил он шуткой... — Теперь везде плохо. Только по разному сапог жмет. У прикаспийских калмы­ков — рыбы много, но хлеба нет. В Архангельске — холодно. Под {144} Москвой — с квартирой очень трудно. А в совхозе и в еврейском кол­хозе — и кормят тощевато и платят скуповато.

Впрочем, платят при советской власти везде плохо. А прежде до революции, я гораздо боль­ше зарабатывал на отхожих заработках. Тогда я зарабатывал в месяц 20—30 рублей. И мог на этот заработок сам хорошо есть, одеться и семье посылать самое меньшее 10 рублей ежемесячно. Ежели не пропьешь только... А на эти 10 рублей семья могла купить... 25 пудов хлеба или два пуда сала! А теперь я могу заработать 200 со­ветских рублей в месяц. Но на одну сотню рублей самому впроголодь жить приходится. А за другую сотню семья, в лучшем случае, сможет купить себе... только пуд хлеба и больше ничего. А в иные времена и одного пуда хлеба купить не сможет.

— Ну, а если взятку дать ближайшему начальнику, то можно за­работать и больше, — добавил рассказчик. — Когда я работал на строительстве дороги, и работа была сдельная, то я каждое воскре­сенье угощал дорожного мастера. А он мне выписывал зарплату вдвое больше, чем другим рабочим: не 200 рублей, а 400. Да еще как стаха­новца везде расхваливал, хотя я больше других и не работал. Я тратил на угощение 100 рублей ежемесячно. А сам получал за это лишних 200 рублей зарплаты. Лишняя сотня в кармане оставалась. Есть смысл уго­щать начальство! — подмигнул бойкий весельчак.

— А впрочем, без взятки даже из колхоза невозможно вырваться, — закончил летун свой рассказ. — Пойдешь с пустыми руками к пред­седателю просить справку об отпуске из колхоза, чтобы идти на за­работки. А он тебя расчехвостит: «Шалишь, брат! Нашему колхозу рабочей силы не хватает. До зарезу нужна!... » И бумажку не даст. А без этой справки милиция не выдаст паспорта, и ни одно советское предприятие на работу не примет. Ну, а ежели председателю хорошую взятку дашь, то и рабочая сила в колхозе найдется, и бумажку полу­чишь. И даже на прощанье «счастливого пути и хороших заработков» колхозный начальник тебе пожелает. Известное дело: без подмазки — далеко не уедешь...

{145}

 

6. ВНЕШНИЙ ОБЛИК КОЛХОЗНОЙ ДЕРЕВНИ

 

(Дорожные впечатления)

 

В течении четырех предвоенных лет, в 1937-41 годах, я посещал село Болотное ежегодно. Я внимательно наблюдал и досконально изучал колхозные порядки и жизнь колхозников. В последующих очерках будут изложены результаты этого наблюдения и изучения.

 

Настороженность и страх колхозников

 

37-й год.

Полсотни километров от станции до села мы со знакомым колхоз-ком преодолеваем за два дня.

— Таковы теперь колхозные рысаки, — иронизирует подводчик.

Уже первые наблюдения над колхозниками и колхозными дерев­нями на пути от станции до колхоза о многом говорили.

 

Колхозники истощены и нищенски одеты.

 

Любопытна их реакция при виде нового человека. Бывало, когда по деревне проходил или проезжал новый, неизвестный человек, на него отовсюду смотрели лица с открытым любопытством и добродуш­ной улыбкой. Теперь нет улыбок на встречных лицах. Колхозная жизнь настолько тяжела и горька, что она согнала улыбку с лица. Вместо улыбки горькая печаль, вечная озабоченность, застывший испуг на ли­цах. Вместо любопытства в глазах отражается подозрительная насто­роженность, угрюмая враждебность.

В беседе возница подтвердил это наблюдение и объяснил его. Те­перь почти каждый новый городской человек в колхозе это какой-нибудь партийный уполномоченный. А он непременно несет колхозникам какое-нибудь зло, бедствие: то закон о налоге и займе, то приказ о {146} дополнительной трудовой нагрузке, о новом ограничении, то угрозу драконовским наказанием, то доклад с «разносом», то начинает след­ствие, которое заканчивается лагерем...

— Как увидишь в деревне какого-либо нового человека, — говорил возница, — так и думаешь: ась ?...  С какого бока он тебя укусит, пес?! Чем он тебя сейчас ахнет, разбойник?! .

Вот почему всякий новый человек встречает теперь в колхозной деревне такой настороженный, подозрительный, враждебный взгляд, пристально ощупывающий каждого нового человека, как врага и ве­роятного бедоносителя...

 

Молчащая деревня

 

Раньше еще далеко от деревни слышался гомон, в котором сме­шивались самые разнообразные звуки: лай собак, кудахтанье кур, мычание, блеяние, визжание скота во дворах, крики играющих детей, громкий разговор баб и мужиков, пение девушек.

Теперь в деревнях — тишина...  Словно вымерла деревня...

Не лают собаки: их теперь осталось одна-две на деревню. Не ку­дахчут куры: их теперь в колхозных деревнях очень мало, да и те без подкормки потеряли голос.

На дворе колхозника пустота: тощая коро­ва да еле живой поросенок.

Прежде каждая деревенская изба была забита детишками. В каж­дой семье на Орловщине, например, в доколхозные времена было в среднем 7 душ, из них большинство — дети различного возраста. Они заполняли всю деревенскую улицу.

А теперь? В колхозной деревне детишек осталось очень мало: в среднем два на семью. И те находятся вне дома и вне деревни. Млад­шие рыщут в поисках травы для своей коровы. А постарше, начиная с двенадцатилетнего возраста, уже находятся на колхозных работах.

Детишек в колхозных деревнях виднеется очень мало. Играют они молча: сидят и копаются в пыли... Молчат и взрослые колхозники. Изредка перебросятся парой тихих слов. Почему?

— У голодного сил нет, чтобы громко разговаривать, — объясняет колхозник-возница. — Да и опаска нужна при каждом слове: теперь за каждое слово погибнуть можно...

Заглохла песня в колхозной деревне: голодным людям не до песни.

{147} Пропал сельский гомон.

Деревня, прежде шумящая и гомонящая, голосистая и певучая, притихла. Теперь она стала иной: голодной и нищей, забитой и полу­мертвой... И поэтому в колхозных деревнях воцарилась мертвая тишина...

 

Пустые хаты

 

Проезжая по колхозным деревням, замечали: почти все окна в кол­хозных хатах наполовину забиты, тряпками или досками.

— Стекла нигде достать невозможно, — объясняет извозчик.

Под разными предлогами заходили в хаты колхозников.

В хатах темно и пусто...

Темно: окна наполовину забиты.

Пусто: если прежде крестьянская хата была завалена одеждой, посудой, то теперь в хатах нет даже тряпок...

 

А где нежилые постройки?

 

В Болотном поразили некоторые очень резкие внешние перемены.

Кроме хат, никаких других построек в селе не осталось: ни сенных сараев, ни овинов и пунь на усадьбах, ни маленьких амбарчиков. Все эти постройки пошли на дрова.

Снесены сараи: нет теперь у колхозников сена. А если колхозник и сумел запасти немного, то держит его близко, во дворе.

В селе нет риг (овинов): колхозники на своих участках не имеют никаких посевов зерновых. Им нечего сушить и молотить.

Снесены пуни на усадьбах: нет теперь у колхозников яровой со­ломы.

Снесены амбарчики, так как нечего хранить в них. Нет теперь у колхозников ни закромов с зерном, ни упряжи, ни холста, ни сукна, ни овчин, ни праздничной одежды и обуви.

Все эти постройки снесены и использованы на топливо: колхозники испытывают острую нужду в нем.

Даже ракиты, которые прежде были около каждой постройки, тоже повырублены на отопление. Нет теперь у колхозников лошадей — и нет дров...

***

 

{148}

Забитых, пустующих хат в селе стало теперь меньше, по сравнению с 1933 годом. Некоторые переселенцы вернулись. Другие избы отданы под квартиры учителям, агроному и другим служащим.

Джунгли «колуна-татарника», которые в период коллективизации полонили все село, теперь выкорчеваны. Около своих хат колхозники уничтожили их по собственной инициативе. На пустыре колуны были уничтожены тогда, когда там разбили колхозный огород.

{149}

 

7. КУСТАРНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ

 

В Болотном до коллективизации было 26 кустарных предприятий и машин. Большая часть их теперь, в колхозе, совершенно ликвиди­рована.

Была хорошая маслобойка. Теперь колхозники не сеют коноплю для себя, потому что не имеют для этого земли. А конопля с колхоз­ных полей сдается государству вся целиком, без остатка. Поэтому маслобойка ликвидирована в колхозе «за ненадобностью».

Прежде работали в селе три ветряных толчеи. Они толкли волокно от конопли: пеньку и замашки. Из пеньки крестьяне вили веревки, вожжи, а из замашек бабы пряли нити и ткали холст, полотно на ру­башки. Теперь у колхозников нет ни пеньки, ни замашек: все это сдается государству. Толочь нечего, и толчеи разрушены.

До коллективизации была в селе мастерская по выделке овчин. Ра­ботала также волнобойка, которая перебивала волну и подготовляла ее к пряденью. Теперь в колхозе нет мастерской по выделке овчин. А волнобойка бездействуя, валяется в заброшенном сарае. В этих кустарных предприятиях колхозники не нуждаются. У колхозников нет овец (нет сена, нечем кормить их). Следовательно, нет ни овчин, ни волны.

Прежде в селе работала крупорушка. Она очищала гречиху и снабжала крестьян гречневой крупой для каши. Теперь крупорушка превращена в колхозную овчарню. В колхозе крупорушка лишняя:

нет теперь у колхозников ни крупы, ни каши.

До коллективизации работали в селе три ветряных мельницы. Те­перь осталась только одна. Да и та работает с неполной нагрузкой. Так резко уменьшился перемол зерна в колхозе.

После коллективизации мельница была объявлена колхозной соб­ственностью. Мельник работает на ней в качестве колхозника за тру­додни. Он мелет муку для колхоза и колхозного начальства бесплатно, а для колхозников — за деньги.

{150} Работает мельница плохо. Мельник, работая за тощие трудодни, в хорошей работе не заинтересован. Председатель колхоза заинтере­сован только в деньгах: деньги за помол он забирает «на колхозные нужды»... Но что крыша худая, мельница разрушается — это его не интересует.

В селе работает кузница. Кузница теперь работает только для кол­хоза. Но колхозников она совсем не обслуживает. «Частные заказы» от них кузница не принимает: начальство воспрещает.

Личные потребности колхозников и частная деятельность ремес­ленников кажутся большевистским руководителям делом настолько «антикоммунистическим» («невыкорчеванные пережитки капитализма в экономике и сознании людей»!), что кузнецам запрещено принимать от колхозников «частные заказы» даже на дому, в послеурочное время.

— Если возьмешь от колхозницы какой-нибудь заказ на дом — лопату или кочергу сделать, ведро, кружку или миску починить, — рассказывал колхозный кузнец, — то прячешься с этим заказом от начальства где-нибудь на дворе, в уголке. Прячешься с работой, слов­но с дурной болезнью или с украденной вещью...  Боже упаси: про­ведают — упекут!...

Кустарные предприятия в колхозе работают плохо. Из-за ничтож­ной оплаты мастера совсем не заинтересованы в работе. Колхозный кузнец с поселка рассказывал:

— Прежде кузнец легко зарабатывал золотой рубль в день. На этот заработок можно было свою семью содержать недурно. За рубль можно было купить два пуда ржаной муки (32 кг). А теперь мне, как мастеру-специалисту, в колхозе за каждый рабочий день начисляют полтора трудодня. Значит, 600 граммов ржи. Денежной оплаты в кол­хозе нет никакой. Я подсчитал, что мой «заработок» в колхозе в 67 раз меньше, чем в дореволюционной деревне...  Теперь даже хлеба для самого себя не заработаешь... А семья?... А другие продукты?! А одежда, обувь и всякие прочие нужды?! На все эти нужды ничего не заработаешь. Ну, и работаешь соответственно, абы как... «По плате и работа»... 

 

***

 

Некоторые кустарные предприятия в колхозе, по сравнению с прошлым, даже расширены. Но пользы от этого для колхозников ни­какой нет.

Так, например, прежде была в селе маленькая «цигельня», мастер­ская по выделке кирпича. В ней работал только один старик: делал кирпичи и высушивал их на солнышке. Но эта маленькая мастерская удовлетворяла все нужды крестьян в кирпиче-сырце: из сырца делали печи. А обожженный кирпич крестьяне привозили с кирпичного за­вода.

Теперь в селе силами колхозников построен маленький завод, ко­торый начал изготовлять обожженный кирпич.

Но колхозников это не радует. Они строили завод, теперь работают на нем, а кирпич приготовляется не для них. Весь кирпич с завода предназначается исключительно «на нужды колхоза»: на постройку колхозной канцелярии, для колхозных скотоводческих ферм. А на личные нужды колхозников, даже на ремонт печки, председатель кол­хоза не отпускает ни одного кирпича. Не предполагается этого делать и в последующие годы.

Так печально обстоит дело с кустарными предприятиями в колхозе. Одни предприятия ликвидированы «за ненадобностью». Другие оста­лись, но работают исключительно «на нужды колхоза», совершенно игнорируя все личные нужды колхозников.

***

 

В деревне единоличников зимой каждая изба представляла собой домашнюю кустарную мастерскую.

Крестьяне зимой плели лапти, чинили валенки, вили веревки, чи­нили упряжь и телеги, делали сани, мастерили разные забавы для детей: салазки, скамейки для катания, деревянные коньки и лыжи.

Крестьянки зимой пряли нити из замашек и волны; ткали на руч­ных станках холст, мешковину, сукно; шили для семьи белье, мешки, чинили одежду.

А кроме того, зимой в крестьянских избах работали бродячие ре­месленники: шили одежду, чинили посуду, валяли валенки, делали новую упряжь.

{152} Теперь же нет у колхозников никаких материалов для всех этих перечисленных кустарных работ: ни пеньки, ни лык, ни замашек, ни волны, ни овчин, ни кожи. Поэтому не работают теперь ни прялки, ни ткацкие станки. Они валяются на чердаках и гниют...

Не ходят по колхозным селам и бродячие ремесленники. Совет­ская власть прикрепила каждого труженика или к колхозу, или к фабрике, или к промысловой артели.

И поэтому нет теперь у колхозников ни самотканого белья, ни самодельной обуви и одежды.

А советские государственные фабрики выпускают на рынок одеж­ду и обувь в таком мизерном количестве и по такой дорой цене, что для колхозников фабричная обувь и одежда стали недоступны.

Поэтому колхозники вынуждены теперь ходить в отрепьях, оде­ваться, как нищие.

 

 

8. «КОЛХОЗНЫЕ ЦАРЬКИ»...

 

Кандидаты на «хлебные должности»

 

 

Коммунистов в колхозах мало. В Болотном живут два-три партий­ца да три-четыре комсомольца.

Всякому обладателю партийного и комсомольского билета в колхо­зе автоматически обеспечена «хлебная должность», как выражаются колхозники.

Сын сектанта, вступив в комсомол, сразу же был назначен пред­седателем колхоза, хотя ему было только 18 лет и он не имел никакого опыта в сельском хозяйстве. А бывший председатель колхоза, пожи­лой человек, честный труженик, опытный землероб, избранный на свой пост колхозным собранием, — был тут же снят со своего поста райисполкомом, вопреки воле колхозников и даже безо всякой моти­вировки. «Пришить уклон» или какое-либо преступление ему не смогли. А записывать действительные причины увольнения не хотели:

он был беспартийный, следовательно, политически не надежен; кол­хозного добра сам не воровал, районному начальству колхозных про­дуктов не возил и «красных обозов»» не организовывал.

Вступила в партию колхозница, «задрипанная Матрешка», как ее называют в деревне, и сразу же получила пост: была назначена за­ведующей молочной фермой колхоза. А прежде она была самой плохой хозяйкой в селе: ни у кого не было такой тощей и занавоженной ко­ровы, как у нее. Свои служебные обязанности она не может выполнять из-за неграмотности: только с трудом научилась подписывать свою фамилию на ведомости. Вести же учет молока, кормов, отчетность по ферме она совсем не умела. Но даже неграмотность ее служебной карьере не помешала. Все канцелярские дела за нее выполняла одна {154} доярка, грамотная девушка-колхозница, которой была специально по­ручена эта работа. Был бы партийный билет, а деловые качества для партийного руководителя не обязательны: дело будет взвалено на пле­чи беспартийных «технических исполнителей».

Но, несмотря на то, что партийно-комсомольский билет — это га­рантия «хлебной должности», мало колхозников стремится к получе­нию этой гарантии. Слишком враждебна, смертельно ненавистна крестьянам, труженикам-собственникам, колхозная антикрестьянская политика большевистской партии эксплуататоров и экспроприаторов, или на крестьянском языке: «паразитов» и «грабителей».

Эта политика предъявляет к колхозным коммунистам такие тре­бования, которые далеко не каждый человек может выполнить: от­бирать у голодных колхозников последний кусок хлеба; постоянно подгонять голодных и истощенных людей на даровой работе, на бар­щине; да еще доносить по поводу каждого слова недовольства, которое вырвется у измученного человека.

В ответ на такую «деятельность» колхозные коммунисты должны принимать соответствующие реакции колхозной массы. Они должны непрерывно принимать от колхозников и ощущать на себе психиче­ские токи высокого напряжения: токи жгучей ненависти. Должны чувствовать на себе колючие взгляды, полные вражды и угрюмой опаски. Коммунисты должны постоянно наблюдать сердитые, злобные движения людей, вынужденных повиноваться и беситься молча. Должны слушать, не только от мужчин, но и от женщин, злую матер­щину, ругань, внешне как будто беспредметную, но на самом деле поч­ти всегда направленную именно против колхозного начальства и кол­хозных «порядков».

Простые русские люди, крестьяне, в массе своей — люди чувстви­тельные и добрые. Такими они остались и теперь. Из-за этих своих качеств редкий из них может стать теперь коммунистом, даже при условии, что бич голода подгоняет колхозников к «продовольственной карточке»: не каждый обладает каменным сердцем, железными нер­вами и бегемотовой кожей.

В коммунистическую организацию теперь идут только такие «кан­дидаты на хлебные должности», которые из-за полной кормушки способны задушить всех и «перегрызть горло» каждому.

Из колхозных деревенских коммунистов могли удержаться в партии {155} только те, которые имели эти качества или сумели их приобрести, будучи поставлены перед альтернативой: или активное участие в раз­бое коллективизации и сохранение билета и полной кормушки — или отказ от этого участия, исключение из партии, лагерь, голод; в лучшем случае — рабское и полуголодное положение рядового колхозника.

Во время коллективизации много коммунистов в районе было ис­ключено из партии за «правый уклон», за «гнилой либерализм», за «мягкотелость». Для проведения драконовской колхозной политики они оказались «неподходящими».

Немало коммунистов должны были при коллективизации держать очень тяжелый морально-психологический экзамен. Партиец-мили­ционер сельсовета Болотное должен был раскулачивать своих одно­сельчан, в том числе и своего отца. Другой коммунист из этого села, служивший в городе, по приказу своей партийной организации, при­езжал на свой поселок для личного активного участия в коллективи­зации. Он, вместе с другими партийцами и комсомольцами, забирал лошадей у поселян и отводил их в село, на колхозную конюшню: ни­кто из жителей поселка не соглашался выполнить акт самоубийства или убийства соседа — отвести лошадей и отдать их в колхоз. Пар­тиец с поселка «экзамен на колхозный разбой» выдержал и вернулся на место службы с характеристикой «преданного большевика сталин­ской закалки». А через некоторое время получил от матери коротень­кое уведомление: «Отец погиб в колхозе с голоду. От лошадиного кор­ма помер...»

Некоторые коммунисты крестьянского происхождения, вынуж­денные участвовать в «разбое коллективизации», были надломлены в морально-психическом отношении. Одни из них окончательно спились, превратились в горьких пьяниц. Другие постарались уехать как можно дальше от родных мест и порвали всякие связи со своими родными, чувствуя свою глубокую вину перед ними и острую непримиримую вражду родных к ним.

При нэпе среди деревенских коммунистов, кроме шкурников, были еще идейные и честные люди. Одни надеялись, что партия постепенно перейдет от диктатуры к демократии. Другие, особенно комсомольцы, мечтали о добровольном переводе крестьян в «социалистический рай». Третьи хотели служить народу в качестве добросовестных, культур­ных специалистов-чиновников.

{156} Но, начиная с периода коллективизации, когда каждый шаг боль­шевистского правительства стал смертельно враждебным крестьян­ству, народу, — в колхозных организациях идейных и честных пар­тийцев, которые считались бы с интересами народа, больше не оста­лось.

 

***

 

До какой степени безыдейности дошла партия, может проиллюст­рировать такой факт, произошедший в начале советско-финской вой­ны в одном районе Курской области. Партийцы рассказали об этом своим женам, те — кумушкам, и так этот факт стал известен всем.

В самом начале войны Советского Союза против Финляндии в этом районе, так же как и во всех других, была собрана районная конфе­ренция членов и кандидатов партии. На конференции было оглашено письмо Центрального Комитета Коммунистической партии с призывом ко всем коммунистам: записываться добровольцами в Красную Армию, на финский фронт, для того, чтобы усилиями Коммунистической пар­тии победить «фашистскую Финляндию» и превратить ее в «народную республику», т. е. присоединить к Советскому Союзу.

На этой конференции присутствовали все члены и кандидаты рай­она, около 500 человек. На призыв ЦК, который секретарь райкома партии огласил и обращал к каждому партийцу поименно, не отклик­нулся никто. Разжиревшие «кабаны» ссылались на «слабое здоровье»; беспутные развратники — на необходимость «опекать семью»; «рево­люционеры», не расстававшиеся с оружием и воевавшие с голодными колхозниками и беззащитными бабами, мотивировали свой отказ тем, что они «в армии вообще не служили и потому не уверены в своих военных способностях», и т. д. и т. п. В конце заседания выступил один коммунист и заявил, что, хотя у него большая семья, но он вступает в армию добровольцем, так как ему стало «стыдно за свою партийную организацию». Но и после того подражателей не нашлось...

До такого морального и идейно-политического уровня дошли кол­хозные коммунисты: до уровня корытной компании, у которой ни грамма политической идейности, ни капельки элементарной честности, даже по отношению к своей партии и своей власти, не осталось.

 

***

 

{157} Колхозники и местные интеллигенты рассказывали о жизни и де­ятельности некоторых из этих коммунистов, колхозных руководите­лей, которые в период коллективизации выдержали экзамен на звание «преданных большевиков сталинской закалки» и теперь делали «кол­хозную погоду» в Болотном и в районе.

В доколхозной деревне крестьяне называли сельских коммунистов иронически: «товарищами-комиссарами», ругательно: «пьяницами-босяками», «товарищами из Брянского леса» («волками»).

В период коллективизации их ругали «Соловьями-Разбойниками». Теперь колхозники иронически называют их «господами-товарищами», «новыми помещиками», «колхозными князьками», «царьками», а ру­гательно именуют: «драконами», «людоморами»...

 

«Голова колхоза»

 

В последние годы председателем колхоза в Болотном был комму­нист из соседней деревни, из другого колхоза, «босяк-пьяница». Рай­исполком назначил его без ведома колхозников, безо всякого, даже вынужденно-формального, согласия с их стороны. После того, как бывший председатель, комсомолец, был взят в армию, в село пришел с бумажкой от райисполкома новый председатель, сел в канцелярии правления и начал «править» колхозом...

По установившейся уже традиции, новый начальник прежде всего занялся организацией самоснабжения. Сразу же после вступления на свой пост он заполнил весь чуланчик при своей квартире бочками со свининой, сундуками с яйцами, мешками с крупой, пшеничной мукой. Целый шкаф заставил бутылками с водкой.

Безо взятки этот пьяница ничего не делал для колхозников, даже пустяковой бумажки не выдавал.

— К нашему начальнику без пол-литра водки не подходи, — го­ворили о нем колхозники.

Обирая людей, обворовывая колхоз, новый председатель еще из­девался над голодными людьми:

— Довольно кулачью шиковать!... Теперь вы на пище святого Антония посидите. А я буду есть так, как вам и на Пасху не приходи­лось...

{158} Не подражая прежним начальникам, которые эту свою «деятель­ность» старались скрывать, новый начальник воровал колхозные продукты совершенно открыто. Он брал все из колхозных складов и ферм, словно из своих собственных амбаров.

Наблюдая такое бесцеремонное воровство, голодные колхозники возмутились и однажды на колхозном собрании заявили районному уполномоченному:

— Вот вы, дорогой товарищ, все пугаете нас строжайшими наказа­ниями за воровство «священной социалистической собственности». И действительно: многие колхозники уже сидят немало лет в лагерях за колоски и картошку. А вы нам скажите, разрешается ли воровать колхозное добро начальнику?

— Что за вопрос?! Никому не разрешается!

— А ежели он все-таки ворует?

— Он будет снят с поста и отдан под суд.

— Ну, так снимайте с поста и отдавайте под суд нашего председа­теля колхоза. Мы все видим, как он ворует колхозные продукты и скот...

Уполномоченный с важным видом записал жалобу колхозников в свой блокнот. А потом люди наблюдали, как он пьянствовал с пред­седателем почти всю ночь и рано утром выехал в город на подводе, запряженной парой лошадей и тяжело нагруженной. После этого жа­лоба колхозников была «забыта»...

Назойливые крестьяне повторили свою жалобу другому уполно­моченному из района.

Тот не стал повторять комедию своего коллеги. Он накричал на них, чтобы «всякие там подкулачники больше не разводили злостной демагогии против большевистского руководства в колхозе!...»

Для всех стало ясно, что председатель воровал колхозные продук­ты не только для себя...

А сельский «князек», получив твердую поддержку со стороны рай­онного руководства, стал мстить колхозникам, которые осмелились жаловаться на него и публично обвинять его в воровстве.

Норму поставки пеньки государству колхоз выполнил. Остатки должно было раздать колхозникам. Но «голова колхоза» этого не делает. Остаток пеньки гибнет на конопляном поле, около деревни, а колхозникам чуни сплести не из чего...

{159} Начальник не снабжает работников даже соломой. Она гниет в поле а у колхозников коровы голодают, крыши худые и на дворе непро­лазная грязь. Солома выдается не всем колхозникам, а по выбору начальника и по его усмотрению...

Колхозники догадываются, в чем тут дело. Начальник-вор хочет спровоцировать колхозников на воровство, чтобы предъявить им обвинение в расхищении «социалистической собственности», а самых неприятных ему колхозников — отправить в лагерь.

Председатель безо взятки не дает своим колхозникам лошадь, чтобы привезти зимой дров из далекого леса, и они вынуждены мерз­нуть. Но он заставляет этих мерзнущих работников из Болотного возить на колхозных лошадях дрова для его родственников и собу­тыльников, которые живут в другой деревне и принадлежат к другому колхозу.

На работу этот начальник-самодур выгоняет колхозников, несмотря ни на какие обстоятельства.

Так, зимой он выгонял женщин-колхозниц в лес. Они должны были выкапывать дрова из-под глубокого снежного заноса, наклады­вать толстые бревна на сани, везти за 20 километров на спирто-водочный завод и там складывать их в штабеля. Вспотели бессильные бабы на этой тяжелой работе, простудились на холоде и заболели. А две из них сразу же умерли...

Таков этот маленький начальник, но большой самодур. Он любит величать себя «головой колхоза». Колхозники дали ему прозвище:

«колхозный царек».

А по поводу его претензии на звание «колхозного головы», бабы многозначительно перемигиваются и говорят:

— Ну ж, и «голова»! Хуже всякого инного места!..

 

«Блюститель советской законности»

 

Участковый милиционер в Болотном происходит из того же села. Он сын богатого крестьянина, который «вышел в люди» и дослужился до офицерского чина. С детства презирая крестьянский труд, как труд тяжелый и грязный, сын страстно мечтал о том, чтобы тоже «выйти в люди». Но первая попытка его на этом пути была неудачна: он поступил {160} учиться в гимназию, но вскоре был исключен оттуда за во­ровство.

После большевистского переворота этот неудачник понял, что освободиться от тяжелой крестьянской работы и «выйти в люди» те­перь можно гораздо более легким путем, с помощью партийного би­лета. Вступив в партию, он сразу же поступил на службу в качестве милиционера. Он сосредоточил главное свое внимание на разоблачении «антисоветских разговорчиков». Создавал соответствующие политиче­ские «дела» и, держа крестьян под постоянной угрозой и шантажируя, добивался от них беспрерывных «угощений», с целью «задабривания».

— Как я захочу, так и пойдет дело, которое я веду. Я могу его совсем замять, а могу и сварганить из него дельце, от которого небу станет жарко! — часто бахвалился он перед колхозниками...

Один колхозник рассказывал, как было «замято» его дело. Отбывши наказание в лагере за какой-то пустяк, он вернулся домой, «прихватив» с собой казенное одеяло из лагеря. Милиционер встретил его на дороге, обыскал, нашел в сумке одеяло, спрятал в свой рюкзак и сказал колхознику:

— Благодари Бога, что одеяло это новенькое: оно мне самому нужно... А ежели бы оно было старое, то я немедленно составил бы протокольчик, приложил бы к нему одеяло, как вещественное доказа­тельство, и тебя отправили бы оп