Т.К. Чугунов. Деревня на Голгофе. Летопись коммунистической эпохи: от 1917 до 1967 г.

 

OCR  Nina & Leon Dotan   ldnleon@yandex.ru  06.2006 (первая читка 12.2005)

http://ldn-knigi.lib.ru  (http://ldn-knigi.narod.ru)

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

Часть первая.—ИСТОРИЯ СЕЛА БОЛОТНОЕ. Летописные заметки за период от 1917 до 1941 года

Введение. — Село Болотное в пореформенную эпоху (От 1861 до 1917 года) 

I.          Село крестьян-единоличников и государственный оброк

1.         Село в период натурального коммунизма и гражданской войны (1917—1920 годы)

2.         Село в период новой экономической политики (1921—1928 годы)       54

II.        Колхозная Голгофа                                      93

3.         «Страшные годы» — коллективизация       95

4.         Упорные   единоличники                          130

5.         Бегство из колхозов. (Переселенцы и отходники) 137

6.         Внешний облик колхозной деревни                        145

7.         Кустарная промышленность                                    149

8.         «Колхозные царьки»                                     153

9.         Скот и люди в колхозе                                  168

10.      Колхозная   барщина                                    174

11.       Сельское хозяйство.                                   199

12.       «Не жизнь, а мука ...»                                  209

13.       Могильный режим                                     231

14.       Колхозный гарем                                       241

15.       Сельская интеллигенция                           252

16.       Пасхальные   дни                                      289

17.       «Мы им навоюем!.. »                                  301

18.       Колхозник на радиостанции                     317

 

 

Часть вторая. — НИЩЕТА КОЛХОЗНАЯ. Материальный быт деревни за период 1945—67 годов   319

1.         «Не Жилье, а горе...»                323

2.         «Разутово-Раздетово...»                        349

3.         Колхозная «Нееловка»                           360

 

 

Часть третья. — КОЛХОЗНАЯ ДЕРЕВНЯ В ЛИТЕРАТУРЕ. Социологические очерки 427

1.         Рай в земледельческих коммунах. Мечты и пророчества Н. Чернышевского     429

2.         Белорусская колхозная деревня. Повесть А. Кулаковского — «Добросельцы»    433

3.         Воронежская деревня. Роман А. Андреева — «Грачи прилетели»          457

4.         Вологодский колхоз. Повесть А. Яшина—«Сирота»         471

5.         «Колхозный рай» Фотография частушечная           487

6.         Нищие в «социалистическом раю»                         505

7.         Райские предсказания и адская действительность     507—509

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Часть первая

 

ИСТОРИЯ СЕЛА БОЛОТНОЕ

 

Летописные заметки за период от 1917 до 1941 года

 

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Село Болотное в пореформенную эпоху

 

(От 1861 до 1917 года)

 

            На последующих страницах будет описана жизнь одного русского села при советской власти за период от Октябрьской революции до начала германо-советской войны — до 1941 года. Это село находится в Средней России, в Орловской губернии; в очерках ему дано условное название: «Болотное».

            Для того, чтобы наглядно представить, какие изменения внесла коммунистическая власть в жизнь дореволюционной деревни, необходимо дать хотя бы самую краткую характеристику жизни этого села за последнюю, пореформенную, эпоху — от Освободительной Реформы 1861 года до Октябрьского переворота.

 

            Жизнь крестьян в эпоху помещичьего крепостного права с наибольшей полнотой и правдивостью ярко изобразили русские писатели: А. Н. Радищев — в книге очерков «Путешествие из Петербурга в Москву» (в 1790 году), Н. Некрасов — в поэмах и стихотворениях, И. С. Тургенев — в очерках, объединенных в книге «Записки охотни­ка» (в 1847-1852 годах). Тургенев, орловский помещик, описывал встречи и наблюдения, которые он имел во время охотничьих блуж­даний в губерниях Средней России — в Орловской, Курской, Туль­ской и Калужской, т. е. в тех местах, в которых расположено село Болотное.

            Жизнь закабаленных крестьян в эпоху помещичьего крепостного права была бедной, тяжелой и мрачной: рабская зависимость от произвола помещиков; тяжелые повинности — «барщина», «оброк»; нищета: жалкие закопченные хижины, плохая одежда, скудное питание.

            Но после отмены крепостной зависимости, в пореформенную эпоху, от 1861 до 1917 года, жизнь крестьян вообще, а в частности, в селе Болотное изменилась коренным образом.

{10}     Село Болотное возрождалось: изменялось, преображалось, развивалось, быстро двигалось вперед. Основою для этого прогресса послу­жили главные мероприятия Освободительной реформы: уничтожение крепостной зависимости крестьян от помещика и превращение их в свободных людей; отмена «барщины», принудительного труда на помещика; наделение крестьян землей на основе долгосрочного вы­купа.

            При освобождении от крепостной зависимости крестьяне села Болотное получили земельные душевые наделы в размере 4 десятин (или 4,4 гектара) на каждую мужскую душу. Большинство дворов получило по два душевых надела или по 8,8 гектара земли с рас­срочкой выплаты на 50 лет, т. е. от 1861 до 1911 года.

            Барщина обыкновенно отнимала у крестьян Болотного три- четы­ре дня в неделю, половину рабочего времени в летнем сезоне. После отмены ее крестьяне имели в своем распоряжении рабочего време­ни в два раза больше, чем раньше. Это освободившееся рабочее время земледельцы в пореформенной деревне стали использовать для улучшения своего хозяйства.

            Они стали лучше обрабатывать свою землю; снимать в аренду помещичью землю и покосы; разводить больше скота, улучшать его качество; использовать на полях больше удобрений.

            В результате этих мероприятий средняя урожайность основной зерновой культуры в Болотном, ржи, за пореформенную эпоху по­высилась от 25-30 до 50-60 пудов (или от 4-5 до 8-10 центнеров) с гектара, т. е. в два раза. А урожаи других культур — конопли, картофеля, гороха, крупяных культур — повысились еще больше.

            Имея больше кормов (зерна, картофеля, яровой соломы, сена), свободные земледельцы увеличили поголовье скота и птицы в не­сколько раз. Расширение кормовой базы и разведение лучших пород скота привели к повышению продуктивности животноводства.

            Так в результате улучшения растениеводства и животноводства свободные крестьяне, инициативные хозяева, стали получать от зем­леделия в несколько раз больше дохода, чем в крепостную эпоху.

Кроме того, почти все крестьяне стали получать дополнительные доходы извне: от наемного труда (в качестве батраков, лесных рабо­чих, работ на отхожих промыслах); от занятий ремеслом и в кустар­ных предприятиях; от арендованной земли; от обработки земли тех, кто уходит на заработки.

{11}     Часть этих дополнительных доходов шла на уплату выкупных платежей за землю, за душевые наделы, полученные после прове­дения Крестьянской Реформы в 1861 году. Но эти платежи, в среднем около четырех золотых рублей в год с каждого двора, составляли незначительную часть от дополнительных доходов освобожденного крестьянина. А с 1906 года эти выкупные платежи за землю были вообще досрочно отменены правительством министра-реформатора П. А. Столыпина.

            Дополнительные доходы от более прибыльного хозяйства свободные крестьяне расходовали на улучшение жизни, на облегчение тру­да, на расширение и дальнейшее усовершенствование своего хозяйства.

            Питание огромного большинства крепостных крестьян было необычайно скудным: хлеб, картофель, лук, пустые щи. Один старик, вспоминая эту полуголодную жизнь, говорил писателю Глебу Успенскому: «Как только выжили!..» А в пореформенную эпоху крестьяне даже малоземельного села Болотное в небогатой Орловской губернии стали питаться удовлетворительно. Они имели достаточно не только хлеба, картофеля и овощей, но и других, более питательных, продуктов: круп, растительного (конопляного) масла, молока, яиц, коровьего масла, сала. По воскресеньям и другим праздничным дням крестьяне ели мясо (в дореволюционной деревне праздничные дни составляли треть года).

            Свободные крестьяне смогли значительно улучшить свою одежду;

Они могли завести вместо одного, как было прежде, два комплекта одежды: рабочий и праздничный. Для зимы земледельцы теперь име­ли валенки, для праздников — сапоги или ботинки.

            За пореформенную эпоху жители Болотного поразительно улучшили свои жилища. В крепостную эпоху жилищем крестьянской семьи служила обычно ветхая однокомнатная избушка. Она была без дымохода: не хватало средств для покупки кирпича и оплаты мастера. Во время топки дым наполнял жилье, выходил в открытую дверь; все стены и потолок были покрыты копотью. Освещение в крестьян­ских хатах прежде было «самодельное»: горела лучина или коптилка (фитилек на блюдечке с маслом). В таких хатах было всегда полу­темно: вечером — из-за лучиночно-коптильного освещения, а днем — из-за маленьких окон в хате. Такие избушки крепостной эпохи назы­вались: «черные» или «курные» (от слова «курить»: и топящаяся печь, и лучина, и коптилка — постоянно «курили», т. е. дымили и коптили).

{12}     После того, как благосостояние крестьян Болотного повысилось, они стали строить избы гораздо лучшего типа: не осиновые, а бере­зовые или сосновые; не однокомнатные, а двухкомнатные, большие по площади и более высокие. Новые избы строились с большими окна­ми. Освещались избы уже не лучиною, а керосиновыми лампами. Такие избы назывались «белыми» или «светлыми». В просторных и светлых избах крестьянам веселее жилось и лучше работалось.

            Свободные земледельцы использовали свои повышенные доходы также для усовершенствования техники в хозяйстве. Раньше женщи­ны пряли нити для полотна или сукна веретеном, т. е. простой остру­ганной палочкой. В пореформенную эпоху все женщины Болотного смогли обзавестись прядильными станками — «прялками». Работа на них была более легкой и производительной. За эти качества крестьян­ки назвали этот станок «самопрялкой».

            Огромное большинство крестьян в селе смогло купить однолемешные или двухлемешные плуги, которые во время работы двигались на колесах. Сохой продолжали пахать землю только самые бедные кре­стьяне, 10-20 процентов, те, кто еще не смог накопить средств для покупки плуга.

            Другие тяжелые земледельческие работы тоже были заменены более легкой работой на машинах. Зажиточные крестьяне села купи­ли на земском складе несколько молотилок и веялок. И все крестьяне стали производить молотьбу не цепами, а конными молотилками. Веять зерно они стали не деревянными лопатами на ветру, как преж­де, а веялками.

            Так пахоту, молотьбу и веяние жители Болотного уже механизировали и сильно облегчили. Некоторые купили сеялки.

            Многие земледельцы строили и открывали кустарные предприятия: мельницы, крупорушки, масленицы; толчеи, овчинные мастер­ские, волнобойки; портняжные мастерские; кузницы, столярные мастерские и т. д. В селе Болотном за каждые два года открывалось одно новое кустарное предприятие или появлялась новая машина (молотилки, веялки). Каждый пятый двор в селе накануне пере­ворота 1917 года имел кустарное предприятие или машину.

            За пореформенную эпоху крестьяне села купили у соседнего помещика около 170 гектаров земли с выплатой стоимости в рассрочку. На этой земле было создано 50 небольших отрубов и три хутора.

{13}     Душевые наделы крестьян в земельной общине переделялись через каждые три года. Но часть этой надельной земли, около 25 процентов всей площади, однодесятинные или двухдесятинные уса­дебные и приусадебные земли, имели форму отрубов и пере­делам не подвергались. После столыпинских земельных реформ кре­стьяне села Болотное предполагали вообще ликвидировать земель­ную общину и разделить всю землю на отруба и хутора. Они ожи­дали очереди для землеустроительных работ. Но этому делу поме­шала русско-германская война 1914-1917 годов и революция 1917 года.

 

            Огромный прогресс сделало Болотное в области просвещения. В конце крепостной эпохи в селе было только несколько человек гра­мотных крестьян: дьячок, из местных жителей, и некоторые люди из бывших дворовых. Никакой школы ни в Болотном, ни в окружаю­щих деревнях не было. А в свободном селе появились школы: сначала частная — в доме дьячка, а потом — трехклассная церковноприходская школа. Накануне революции 1917 года в селе более 2/3 насе­ления было грамотным. Неграмотными остались, главным образом, старики. А среди детей школьного и подросткового возраста гра­мотных было около 90 процентов.

            В крепостную эпоху начальником села был староста, назначенный помещиком. В пореформенную эпоху сельский староста и писарь стали избранниками народа. Они ежегодно избирались населением, были подотчетны и подконтрольны сельскому сходу — общему со­бранию крестьян.

            Крестьяне нескольких соседних деревень (волости) выбирали волостное правление: волостного старшину и волостного писаря (секретаря).

            Они выбирали также постоянных заседателей народного суда и принимали участие в выборах руководителей уездного и губернского земств.

            Так освобожденное от крепостнического ярма село Болотное, на основе свободы и личной инициативы, развивалось в пореформенную эпоху, от 1861 до 1917 года. Оно развивалось быстро, неуклонно и всесторонне: в экономическом, политическом, техническом и куль­турном отношениях.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

{14}

 

I. СЕЛО КРЕСТЬЯН-ЕДИНОЛИЧНИКОВ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ОБРОК

 

1. СЕЛО В ПЕРИОД НАТУРАЛЬНОГО КОММУНИЗМА И ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

(1917—1920 годы)

 

Большевистская власть в селе

 

            После Октябрьского переворота в 1917 году в столице, большевики, под руководством своего центрального комитета, захватили власть и на местах: в губерниях, а потом в уездах и деревнях. Чинов­ники Временного Правительства были изгнаны из органов управ­ления и арестованы. Так была установлена большевистская власть и в Орловской губернии.

            В уезде, к которому принадлежало село Болотное, власть была захвачена уездным революционным комитетом (ревкомом), который был назначен уездным комитетом коммунистической партии. Впослед­ствии ревкомы были переименованы в исполкомы.

            Только несколько месяцев уездный ревком состоял из большевистских и левоэсеровских комиссаров. После того, как партия ле­вых эсеров была разгромлена в центре и исключена из советской правительственной коалиции, уездный ревком тоже стал однопартийно-большевистским. Это было летом 1918 года.

            Уездный ревком назначил волостных комиссаров, а волостной — сельских.

            Так власть повсюду была установлена сверху, однопартийная ком­мунистическая диктатура. Официально она называлась: «советская власть», или «диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства».

            Большевистский уездный ревком разгромил все местные организации других партий: кадетов, октябристов, эсеров — сначала правых, потом левых. Руководители этих организаций были посажены в тюрьму.

            Был издан и широко опубликован приказ о немедленной сдаче оружия властям. За хранение оружия грозила смертная казнь. Это был один из самых первых приказов советской власти в уезде.

{16}     Разгромив некоммунистические партийно-политические организации, обезоружив население, вооружив всех коммунистов, большевист­ская власть осуществляла свою политику, не считаясь с населением.

            В деревнях большевиков было очень мало. Но всю власть в деревнях уездный ревком передал только им.

            В волостях в те годы были волостные комиссары: земельный, продовольственный, военный, председатель волревкома (волисполкома).

            В деревнях было два руководителя: сельский комиссар и председатель комитета бедноты («комбеда»).

            Зимой 1917-го года в Болотное вернулись два дезертира из армии. Они вступили в партию большевиков.

            Одному из этих большевиков, отходнику-бобылю, горькому пьяни­це, был вручен пост сельского комиссара.

            Председателем комитета бедноты, «комбеда», был назначен молодой отходник, краснобай и беспринципный человек, руководившийся в своей деятельности только интересами личными и своих близких.

            В других селениях большевиков тоже было очень мало: один-два на деревню. В местных деревнях было так мало большевиков, что в волости не было даже сельских партийных ячеек: обычно там не на­ходилось даже трех членов партии, чтобы образовать ячейку. По­этому была только одна партийная организация, которая руководила политическими делами во всех деревнях волости.

            В то время советская власть, начиная от столичной и кончая сельской, повсюду — и в конституции и на собраниях — откровенно провозглашала себя «диктатурой»: «диктатурой пролетариата и беднейшего крестьянства». И была, действительно, открытой диктатурой:

монопартийной диктатурой партии большевиков.

            Сельский комиссар — в сапогах, галифе, в кожаной тужурке — ходил по Болотному и, размахивая револьвером, командовал, кричал, грозил, отдавал приказы.

            — Законов больше нет! — орал он во всю глотку. — Все старые законы товарищ Ленин отменил. Мои приказы — вот закон! .. Это вам не фунт изюму, а всамделишная диктатура пролетариата и сель­ской бедноты! Потому — у кого оружие, у того и власть! ..

            Он постоянно производил обыски, конфисковал то, что ему понра­вится, отбирал у крестьян продукты, скот, вещи, «боролся с самогон­кой». {17}        Большевистская власть провозгласила своей опорой бедноту и свою политику старалась осуществлять через нее. Так, например, проведение продразверстки в деревне было передоверено советской властью сельским группам и комитетам бедноты, «комбедам», кото­рыми обычно руководили местные партийцы или комсомольцы.

            Партийный председатель комбеда в Болотном действовал по свое­му произволу. Земля после революции распределялась в деревнях равномерно по живым душам. Но продразверстку в селе председатель комбеда распределял не по количеству земли, а по другим признакам. Членов комбеда, своих родственников и приятелей, он освобождал от продразверстки, а на другие дворы раскладывал разверстку в много­кратном размере. У одних крестьян председатель комбеда продукты отбирал. А другим дворам он раздавал продукты.

            У зажиточных крестьян Власть отобрала все кустарные предприятия и сдала для управления членам комбеда.

            Большевистская власть свою экономическую и политическую борьбу направила против зажиточных крестьян, которых официаль­но называла бранной кличкой: «кулаки». Советская власть отобрала у них кустарные предприятия, часть их земли и конфисковала у них и продукты и скот.

            Советское правительство отстранило зажиточных крестьян от всякого участия в политической жизни государства. Их лишили пра­ва голоса и не пускали на собрания, мотивируя тем, что они являют­ся «классовыми врагами», ибо они «богаты», имели кустарные пред­приятия, или тем, что они являются «эксплуататорами», так как до революции нанимали на лето батрака или батрачку.

            У местного лавочника конфисковали все его имущество. Сам он в эти месяцы умер, а семья уехала в город.

            Семью священника тоже лишили права голоса, подвергали обыскам. Священник с семьей тоже поспешил куда-то уехать.

 

***

С самого момента своего возникновения, большевистская дикта­торская власть приучала все население, а особенно «мелкую бур­жуазию», «крестьян-собственников», к повиновению и покорности, обуздывая инакомыслящих и непокорных.

{18}     Если кто-либо осмеливался возражать, критиковать власть или местного партийного начальника, то уже через несколько дней он мог ощущать тяжкие последствия этой непокорности. Чаще всего местные начальники применяли такие методы борьбы с непокорными:

            во-первых, конфискацию продуктов и скота;

            во-вторых, донос в уездную «Чека» («Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем»). Этот донос часто оканчивался арестом и тюрьмой.

            Предлоги для доноса и ареста легко находили в деятельности и разговорах каждого крестьянина. Высказал кто-либо недовольство со­ветскими порядками, критическое замечание о комиссаре или пар­тийной ячейке — это расценивалось, как «контрреволюция». Выме­няла баба за хлеб или картофель у горожанина коробку спичек, кусок мыла или фунт соли, — это называлось «спекуляцией». Не полностью выполнил крестьянин наложенную на него комбедом непосильную продразверстку — это характеризовалось, как «антисоветский са­ботаж»...

            В первые годы революции очень многие крестьяне были арестованы Чекой, побывали в ней на мучительных допросах и посидели в тюрьме.

            В тюрьме, по рассказам заключенных, их мучили разными пытками: жарой и холодом, голодом и жаждой, истязали побоями. Один, побывавший в тюрьме, местный политический деятель рассказывал о том, как его сначала мучили голодом, добиваясь от него требуемых показаний. Потом накормили селедкой и несколько дней не давали ни капли воды и никакой жидкой пищи. Жажда мучила, с ума сво­дила... А потом дали некипяченой воды и вызвали мучительное расстройство желудка...

            В те годы было много расстрелов. Каждый уездный комиссар мог не только расстрелять, но и просто застрелить жителя, и за это он ни перед кем не отвечал. Расстреливала не только Чека, но и воен­ный комиссар, и продкомиссар, и другие.

            Были расстрелы крестьян за укрытие хлеба при разверстке.

            Военный комиссар в пьяном виде разболтал, как он со своим отрядом самолично расстрелял двух юнцов, уклонившихся от призыва в Красную армию. Когда в 1918 году был объявлен приказ советской власти о принудительном призыве в Красную армию, двое юношей не явились на призывной участок и скрывались. Их скоро поймали и {19} привели к уездному военному комиссару на расправу. Тот решил: для устрашения других призывников точно выполнить приказ пра­вительства о расстреле дезертиров и уклоняющихся от военной службы. Восемнадцатилетние юноши, после оглашения приказа о расстреле, рыдали у вырытой могилы, как обезумевшие, ползали на коленях у ног военного комиссара, умоляли его пощадить их, обе­щали верно служить в Красной армии. Но ничего не помогло. Бес­пощадный комиссар выполнил жестокий приказ советского прави­тельства...

            Некоторые расстрелы уездная Чека производила даже публично. В 1917 году для сведения населения был опубликован приказ Чека о сдаче органам советской власти всякого оружия, имеющегося у населения, и о расстреле за невыполнение этого приказа. Во время последовавшего затем обыска в уездном городе в одном доме был найден револьвер. Чека немедленно арестовала офицера, не сдавшего свое оружие советской власти, и его отца, земского деятеля, на квартире которого оружие было найдено. На второй день на окраине го­рода днем была назначена публичная казнь — расстрел — офицера и его отца. Расстрел был произведен отрядом Чека, в присутствии большого количества любопытных. В городе была совершена пуб­личная казнь, о которой раньше ни местные жители, ни их предки даже не слышали. Эта казнь возымела свое действие: население бы­ло ошеломлено и запугано большевистским террором...

 

***

            Так узурпаторская власть осуществляла свою диктатуру драконовскими мерами. Беспощадным террором она приучала подсоветское население к соблюдению главного правила поведения в условиях диктатуры: «держать язык за зубами и повиноваться власти всегда, во всем и беспрекословно!»...

 

Национализация кустарной промышленности

 

            Советская власть провела национализацию (огосударствление) всех промышленных предприятий — крупных, средних и мелких, кустарных, — не только в городе, но и в деревне.

{20}     Все кустарные предприятия и машины в Болотном — мельницы, толчеи, масленицы, молотилки и т. д. — были отобраны у хозяев, объявлены государственной собственностью и переданы для управ­ления местному комитету бедноты.

            Как было организовано управление ими и как они работали после этого, может показать пример с мельницами. Две мельницы комбед закрыл: хлеба после разверстки оставалось у крестьян очень мало. Третья мельница, лучшая, «голландская», работала под управлением комбеда.

            Заведывал мельницей представитель местного комбеда. Но мельничного дела он не знал, выполнять физическую работу не хотел. Поэтому он взял к себе на помощь «мельничного рабочего», бывшего мельника, который выполнял всю работу.

            Но на государственной мельнице требовалось еще вести и канцелярскую работу. Весь помольный сбор с каждой мельницы должен был поступать в Упродком (уездный продовольственный комисса­риат). Поэтому требовалось: записывать на каждой мельнице все зерно, привезенное для помола, в особых квитанциях; записывать весь помольный сбор; составлять ежемесячные отчетные ведомости о помоле и помольном сборе; отправлять все эти квитанции и ве­домости, вместе с помольным сбором, Упродкому. Заведующим мельницей был человек малограмотный, а мельнику он не доверял. Поэтому для канцелярских дел он взял к себе на мельницу еще и другого помощника; грамотную девушку, учетчицу.

            Если на частной мельнице всю работу выполнял один человек, хозяин, то теперь на государственной — работали три человека: заведующий, рабочий и учетчица.

            Но работа мельницы от этого не улучшилась, а ухудшилась. Мельничные работники получали за свой труд ничтожную плату: паек, несколько килограммов муки. Все они, особенно заведующий, старались украсть хлеба: для семьи, на другие нужды. А сделать это они могли, обманывая государство или помольщиков. В некоторых случаях они совсем не записывали в квитанциях ржи, привозимой для помола, а взятый при этом помольный сбор забирали себе, на­дувая государство. В других случаях мельничные работники записы­вали в квитанциях уменьшенный вес сданного на помол зерна. «Недовес» забирали себе и обкрадывали, таким образом, помольщиков.

{21}     Таким же образом проходила «работа» и других заведующих кустарными предприятиями и машинами: на маслобойке, на молотил­ках и т. д.

            А некоторые предприятия были закрыты и совсем не работали: толчеи, овчинная мастерская, волнобойка. Толчеи и волнобойка не работали потому, что государство отбирало у крестьян почти все замашки и всю волну. Овчинная мастерская не работала из-за того, что государство отбирало у крестьян весь скот; убой же скота хозяе­вами воспрещался.

            Среди закрытых предприятий были такие, которые работали иногда тайно, по ночам. Там работали их бывшие хозяева, которые один ключ сдали комбеду, а другой, запасной, оставили у себя...

            О сохранности и ремонте государственных предприятий никто не заботился: ни правительство, ни комбед. Кустарная промышлен­ность в селе в эти годы влачила жалкое существование: работала плохо, некоторые кустарные предприятия были разрушены. Мель­ницы и толчеи в это время стояли с поломанными крыльями.

 

Социализация земли

 

            Перед Октябрьской революцией Ленин аграрную программу партии большевиков формулировал как «национализацию», то есть, превращение всей земли в государственную собственность. Но потом, в процессе политической борьбы с партией социалистов-революционе­ров, «эсеров», он заимствовал у нее программу «социализации» зем­ли, то есть, передачу ее земельным общинам. Впоследствии совет­ской властью опять официально была провозглашена «национали­зация» земли (в «Земельном кодексе» и в Конституции).

            На практике ленинская «аграрная революция» проходила так:

            Прежде всего было ликвидировано помещичье землевладение: помещичьи имения, «дворянские гнезда». В волости, к которой принадлежало село Болотное, до революции было три имения. После Октябрьской революции советская власть конфисковала их.

            Одно из этих помещичьих имений — самое богатое и благоустроен­ное, с винокуренным заводом — было превращено в государствен­ное имение, совхоз (советское хозяйство). По плану Ленина, {22} совхозы должны были стать образцовыми хозяйствами крупного социа­листического земледелия и убедить крестьян в выгодности и необ­ходимости перехода от мелкого индивидуального хозяйства к круп­ному социалистическому. Бывший владелец этого имения жил в ка­ком-то большом городе и посещал свое имение только изредка. Конфискация имения произошла без него.

            Владелец второго имения — наследник того помещика, который в крепостные времена владел и селом Болотное, — умер в первые же дни после Октябрьского переворота. Получив весть о захвате власти большевиками, этот земский деятель, член Государственной Думы, сказал своим родным: «Эту партию я еще в Думе узнал. Она все погубит... Теперь помирать надо...»

И вскоре, действительно, умер. Семья его поспешила куда-то уехать. Волостной ревком передал землю этого имения для общего передела деревне, где была поме­щичья усадьба. А дом, усадьба и скотный двор были разграблены. Крестьяне той деревни рассказывали, что разграблением руководил большевистский ревком. Руководители власти сначала главную часть имущества (из ценных вещей и скота) забрали себе. А потом они не только призывали «грабить награбленное», но даже принуждали к грабежу. »Нет, вы, почтенные, хитроумные мужички, от этого дела не откручивайтесь, — приставали они к крестьянам, которые в грабеже не хотели принимать участия. — Хоть щепку да возьмите из имения: чтоб отвечать — так всем, скопом!...»

            Третье имение, помещика, сына купца, внука крепостного крестьянина, было передано соседней деревне для организации на нем большого поселка. Посельчане, в распоряжение которых власть пе­редала все имение, со своими постройками, инвентарем и скотом, сделали владельцу ряд уступок. Они оставили ему дом, все построй­ки, сельскохозяйственный инвентарь, несколько лошадей, часть продуктивного скота, сад и всю его большую усадьбу, с изрядным участком полевой земли, луга и леса. Помещик заявил, что он с семьей остается в доме и будет обрабатывать землю, как это делал его дедушка, крепостной крестьянин. Так он, действительно, и сделал: со своими детьми сам стал заниматься земледелием.

            Таким образом, все три помещичьих имения в волости были ликвидированы, но разными путями: одно было превращено в государственное имение (совхоз); другое — преобразовано в поселок; третье было разграблено, а земля — разделена в общине.

 

***

{23}

 

            Наряду с помещичьими имениями, большевистская власть ликвидировала столыпинские хутора, трудовые фермерские хозяйства. Она назвала их «кулацкими гнездами» и ставила своей первоочередной задачей: ликвидировать их, как и «дворянские гнезда».

            Власть объявила приказ: все хутора и отруба присоединить к соседним земельным общинам для общего передела. А самим хуторя­нам (фермерам) приказано было: срочно сломать все свои построй­ки и вернуться в те деревни, где они жили раньше.

            Хуторяне против этого приказа бурно протестовали. Они доказывали власти, что их хутора, как небо от земли, отличаются от по­мещичьих имений, с которыми советская власть пытается их смеши­вать.

            Во-первых, хуторяне приобрели землю за свои трудовые деньги.

            Во-вторых, их хутора — площадью от 12 до 30 десятин (от 13,2 до 33 гектаров), представляют собой только трудовой надел для крестьянской семьи, на хуторе нет земельных излишков.

            В-третьих, столыпинский хутор — это трудовое крестьянское хозяйство, которое ведет своим трудом семья хуторянина, без наем­ного, батрацкого труда. Не больше десяти процентов хуторян нани­мали сезонных работников, батрака или батрачку, в зависимости от недостатка в семье работника той или другой категории: женщины, мужчины или подростка.

            Доказывая все эти обстоятельства местным органам власти, хуторяне просили оставить их там, где они жили, на их участках, за какие они выплатили много денег и которые успели уже значительно благоустроить. Они не возражали против того, чтобы земельная пло­щадь их хуторов была доведена до той нормы, которая установ­лена в соседних земельных общинах.

            С этими ходатайствами, письменными и устными, хуторяне езди­ли в уезд, в губернию и даже в столицу. Но ничего не помогало. Большевистская власть, замышляя уничтожить частную земельную собственность и организовать «социалистическое земледелие», не хо­тела оставить индивидуальных трудовых ферм, непримиримых и наглядных антиподов социалистической собственности.

            Власть зимой 1917-1918 года принудила хуторян ломать свои постройки и переносить их в деревни, откуда они недавно выселились {24} на участки. Власть обязала фермеров возвращаться в земельную об­щину, от пут которой они бежали.

            Столыпинские хутора были ликвидированы властью повсеместно. Коммунистическая власть видела в них своего непримиримого врага и относилась к «антисоциалистическим кулацким гнездам» еще более враждебно, чем к «дворянским гнездам»: помещичьи имения в среде крестьян авторитетом не пользовались, а столыпинские хутора были наглядным воплощением мечты крестьянина.

 

***

            Крестьяне Болотного никакой дополнительной земельной площади из конфискованных помещичьих имений не получили. К земельной об­щине были присоединены только три столыпинских хутора, кото­рыми до революции уже пользовались члены их же земельной общины.

            По распоряжению советской власти, земля между крестьянскими дворами в общине Болотное и во всех других деревнях распределя­лась чересполосно, «по живым душам», то есть, пропорционально числу членов семьи в каждом дворе.

            Ввиду постоянного изменения в численном составе семейств (рождение, смерть, браки), передел земли между членами общины произво­дился ежегодно.

            Площадь земли на двор в среднем осталась без изменения. Но между крайними полюсами земельной общины произошло вырав­нивание: за счет многоземельных увеличилась площадь малоземель­ных; была также выдана земля и жителям безземельным (перед революцией 1917 года в Болотном было 3 безземельных двора из общего количества 130).

            Что касается формы землепользования, то она осталась прежней: чересполосица и переделы в общине. Даже еще ухудшилась. Если прежде вся земля переделялась между членами общины че­рез каждые три года, то теперь она стала подвергаться ежегодному переделу.

            Ежегодно стали подвергаться переделу также усадебные и при­усадебные участки, которые прежде, до революции, переделам вообще не подвергались.

{25}     Прежние неделимые участки, хутора и отруба на купленной зем­ле, тоже были пущены в общий ежегодный передел.

            До революции община выделяла священнику двенадцать десятин, 13,2 гектара, земли в трех постоянных участках: две десятины — усадьба, восемь десятин — полевая земля и две десятины — луг.

После революции советская власть приказала: эту землю пустить в общий передел, и священнику общественной, государственной земли, как «нетрудовому элементу», не выделять.

 

Продразверстка и государственное распределение

 

            Типичная картина деревенской жизни тех лет была такова: от двора ко двору ходил большой вооруженный отряд — из «продармейцев», партийцев, комсомольцев, милиционеров, членов комбеда. Отряд отбирал у крестьян продукты, скот.

            — Продразверстка! — летела по селу тревожная весть...

            В деревне это слово звучало, как «чума!..» Передавая друг другу тревожную весть, крестьяне злобно и неистово ругались...

            Свое название «подразверстка» получила от способа ее проведения. Общую сумму продуктом, которую правительство намечало со­брать для армии и городского населения, оно распределяло, «разверстывало», по губерниям. Губернские органы власти распределяли эту разверстку по уездам, уездные — по волостям, волостные — по деревням. А сельская власть (комбед) «разверстывала» наряды по крестьянским дворам, собирала и сдавала уездному органу власти — Упродкому (Уездному Продовольственному Комиссариату).

            Распределение продразверстки по дворам и изъятие продуктов и скота советская власть передоверила сельским комитетам бедноты, во главе которых стояли местные партийцы или комсомольцы.

            Председатель комбеда в Болотном был молодой большевик, дезертир, из отходников.

            Продразверстку по дворам сельский комбед распределял по своему произволу. Чаще всего так: своих родных, приятелей — собутыльни­ков, местных начальников, а также членов группы бедноты, он от продразверстки совсем освобождал. А на другие дворы распределял и долю освобожденных от разверстки. Но этого мало. С людей, не принадлежащих к его окружению, он старался собрать продуктов сверх нормы, как можно больше: «излишки» от сданной продразвестки {26} он раздавал родным и приближенным, местным начальникам, сбывал за водку, за вещи. Продукты в тот голодный период имели наиболь­шую ценность, выполняли роль денег.

            Крестьяне были возмущены такой практикой продразверстки, но жаловаться было некому и некуда: такая практика была повсеместно, «от Москвы до самых до окраин». Даже придворный большевистский поэт, Демьян Бедный, охарактеризовал тогдашних коммунистов — начальников так:

                                    «... Воры, взяточники, бражники

                                    Повылазили вперед... »

 

            Жители Болотного видели, что честного большевика — шахтера выбросили из партии и с поста волостного комиссара, за то, что он пытался бороться с произволом и несправедливостью при выпол­нении продразверстки и распределении городских товаров.

            Крестьяне были возмущены и самой продразверсткой и методами ее проведения.

            Во-первых, работники земли были недовольны тем, что власть отбирала у них продукты и скот совершенно бесплатно, ничего не давая им взамен и не обещая этой оплаты далее в будущем.

            Во-вторых, хлеборобы были недовольны тем, что у них забирают все продукты, за исключением самой скудной нормы, не оставляя им ничего для кормления скота, птицы, для нужд обмена.

            В-третьих, крестьянство было недовольно разверсткой потому, что она не была регулирована заранее никакими определенными зако­нами: ни по ее размерам, ни по срокам, ни по ее соотношению к земле. Она сваливалась на крестьян, как снег на голову. Выполнили крестьяне одну разверстку, вскоре получали приказ о другой. В пер­вый раз комбед наложил на этот крестьянский двор такую сумму, а завтра наложит иную: все от него зависело. Свою полную зависи­мость от комбеда крестьяне выразили в новой пословице: «Все под комбедом ходим», по аналогии со старой: «Все под Богом ходим»...

            Что касается одного вида продразверстки — мясопоставок, то здесь дело обстояло еще печальней, чем с поставками зерна и кар­тофеля.

            Весь скот в деревне, вплоть до каждого ягненка и цыпленка, органами местной власти был взят на строжайший учет. Убой, про­дажа скота или птицы хозяином были абсолютно воспрещены, под {27} угрозой тюремного заключения и конфискации имущества. По при­казу советской власти, крестьянин должен был кормить, выхаживать и сохранять свой скот и птицу, в ожидании того момента, когда власть сочтет нужным конфисковать этот скот для нужд государства. Но есть мясо от своего скота или обменять свой скот и птицу на что-либо необходимое, крестьянин не имел права...

            Естественно, что при этих обстоятельствах, крестьяне возмущались и продразверсткой и властью, которая ее проводила.

            Возмущение было настолько сильное, что в деревнях уезда происходили постоянные столкновения безоружных крестьян с вооружен­ными продовольственными отрядами. В одной деревне крестьяне уби­ли председателя комбеда. В другой убили уездного комиссара, который при изъятии хлеба угрожал револьвером. Вооруженные карательные отряды перестреляли десятки людей в этих деревнях...

            В эти годы советская власть отбирала у крестьян все продукты сельского хозяйства: зерновые, картофель, мясо, молоко, яйца, шерсть и другие.

            А крестьяне в эти годы от государства ничего не получали, хотя они сильно нуждались, особенно в таких товарах широкого потреб­ления, как соль, керосин, спички, мыло, гвозди, посуда, инструмен­ты, обувь, мануфактура и т. д.

            После Октябрьского переворота торговля была совершенно разрушена.

            Магазины, ларьки, склады с товарами в уезде были конфискова­ны местными органами власти якобы «для снабжения бедного населения».

            Но почти все это пошло местным начальникам да их близким. Секретарь уездного комитета коммунистической партии забрал себе лучший особняк в городе и обставил его с такой роскошью, которой там не было никогда у прежнего его хозяина-помещика, предводи­теля дворянства. Сам этот «партийный вождь уездного масштаба», присланный из Губкома, пожилой человек, вчерашний рабочий, женился на молоденькой купеческой дочери, погибавшей от голода и притеснений. Он устроил для своей молодой жены такую роскош­ную жизнь, что она хвалилась своим бывшим подругам: «Такой рос­коши я никогда не видала в доме своего отца, купца первой гильдии»...

            Другие уездные начальники шли по стопам своего «вождя», растаскивая конфискованные товары, имущество, драгоценности. {28}     Из конфискованных товаров и ценностей бедному населению до- стались только «рожки да ножки».

            Национализированная крупная промышленность в больших городах и мелкая кустарная промышленность в мелких городах и деревнях почти не работала.

 

***

            Денежная система в советском государстве была тоже разрушена. Начало этому разрушению положило еще Временное Правитель­ство, выпустив много бумажных денег в крупных банкнотах: двадца­ти- и сорокарублевые «керенки». Это обесценило деньги.

            Но большевистское правительство, Совет народных комиссаров, сознательно и планомерно разрушало денежную систему. Ленин счи­тал денежную систему сущностью и символом капитализма и стремил­ся построить натуральное социалистическое хозяйство, безденежный продуктообмен между городом и деревней через государственные ор­ганы распределения. Ленин писал, что осуществив социализм, новое государство, в знак своего презрения к золоту, построит из него общественные уборные...  Исходя из такой оценки денег, большевист­ское правительство систематически и планомерно разрушало денеж­ную систему.

            Советское правительство объявило недействительными все бумажные деньги и всякие ценные бумаги прошлого, как деньги царского правительства, так и деньги Временного правительства. Оно прика­зало, под угрозой строжайших наказаний, сдать органам власти все золотые и серебряные монеты и драгоценности.

            А для расплаты со служащими и рабочими стало выпускать огромное, произвольное и безучетное количество бумажных денег, или, по официальной терминологии, «денежных знаков». Деньги теряли свою ценность со сказочной быстротой, «не по дням, а по часам». Сначала правительство выпустило «денежные знаки» сторублевого достоинства, потом — тысячерублевого, а затем — миллионного и миллиардного...

            Что касается реальной ценности денег, то о ней можно судить по такому факту: стоимость коробки спичек на черном рынке в те вре­мена дошла до миллиарда рублей... Деньги в первые годы совет­ской власти потеряли всякое значение.

{29}     Расценивая деньги и торговлю, как основу капиталистической экономики, вожди большевизма строили социалистическую экономику без денег и без торговли. Советское правительство в те годы заменяло деньги и торговлю прямым государственным распределением среди населения всех материальных благ в их натуральной форме: в виде продуктов питания, одежды, обуви, жилищ и т. д. Это распределение большевистская власть организовала, как прямой продуктообмен между городом и деревней — через государственные органы. Коммунистические вожди в те годы строили экономику в форме натурально-потребительского коммунизма.

            Советская власть забирала у крестьян продукты для армии и городского населения бесплатно. Она предполагала снабжать крестьян промышленными товарами из города тоже бесплатно.

            В первые годы революции государственные магазины (вернее, склады) носили тогда характерное официальное наименование — «потребительские коммуны»: «сельские потребкоммуны» и «городские потребкоммуны ».

            Но промышленных товаров для распределения среди населения у советского правительства было очень мало. Из магазинов и складов товары были расхищены на месте начальниками; остальные това­ры были расхищены на пути следования от этих складов, через длин­ную цепь государственных органов, до «потребительских коммун».

            А новых продуктов национализированная промышленность, крупная, средняя и мелкая, кустарная, почти не производила; она была разрушена из-за плохого руководства и недостатка сырья.

            Это состояние социалистической экономики в те годы даже советские поэты характеризовали саркастически. Например, Демьян Бедный так изображал советскую промышлен­ность того времени:

                                   

                                    «Главтабак — без табаку,

                                    Главтелега — на боку,

                                    У Главмыла — нету мыла... »

 

            А Маяковский в своем стихотворении «Прозаседавшиеся» издевался над бесконечными заседаниями всевозможных комиссий по поводу распределения...

                                   

                                    «склянки чернил... 

                                                Губкооперативам».

 

{30}     Пока ничтожное количество товаров из государственных скла­дов проходило через бесконечную цепь, распределительных органов (склады: местный — центральный — губернский — уездный — волост­ной — сельский), от этих товаров оставались только «рожки да ножки». А эти последние попадали сельским коммунистам — начальникам и «комбедам».

            Крестьянам из этих «потребительских коммун» ничего не доставалось.

            Расходясь от «потребительской коммуны» по домам с пустыми руками и видя, как члены комбеда порой все же несут оттуда что-либо из «рожек и ножек» — фунт соли, кусок мыла или коробку спичек, — мужички отчаянно ругались:

            — Когда берут продразверстку, то это с нас, а не с бедноты. А когда что-либо дают в «коммунии», то это — бедноте, а нас — мимо. Вот уж, действительно «коммуна»: кому — на, кому — нет ничаво...  Растак ее так...  с перетаком!..

 

***

            Всякая частная торговля — и денежная и обменная — в те годы расценивалась советской властью как «спекуляция» и была воспре­щена под угрозой конфискации имущества и тюремного заключения.

            Официальная мотивировка этого воспрещения была такая: правительство строит экономическую систему государственного распределения материальных благ среди населения, а денежная торговля эту политику натурально-потребительского коммунизма подрывает. Следовательно, торговля представляет собою деятельность антикоммунистическую, антисоветскую. Кроме того, торговые операции при де­нежной торговле, в условиях обесцененных денег, неминуемо исчисля­ются в повышенных, то есть, «спекулятивных» ценах.

            Обменная торговля тоже представляла собою антизаконную, антисоветскую деятельность, ибо она тоже нарушала советские законы и подрывала систему планового государственного распределения. Если крестьянин за ковригу хлеба или за мешок картофеля выменял у горожанина старую рубашку, то, с точки зрения тогдашней политики советской власти, оба они нарушили советские законы о государ­ственном распределении, совершили преступление. При {31} продразверстке крестьянин должен был сдать все свои продукты, кроме необходимейшего минимума, государству. А если у него есть мешок карто­феля или коврига хлеба для обмена, то это значит, что крестьянин при продразверстке скрыл от государства эти продукты и за счет этих «излишков» теперь «спекулирует»... Аналогичное обвинение советская власть предъявляла и горожанину: почему он не сдал свою «лишнюю» рубашку «собесу» (отделу социального обеспечения) для бесплатной раздачи бедным, поскольку он сам получает свой продо­вольственный паек бесплатно? А вместо выполнения своего государ­ственного долга он, горожанин, стал «спекулировать» рубашкою, обменивая ее на картофель...

            Так перед советской властью оказывались «виновными» оба участника любой торговой операции.

            На практике дела «о спекуляции» чаще всего заканчивались не тюрьмой и конфискацией имущества, а только конфискацией това­ров, участвующих в торговой сделке. В приведенном примере мили­ционер забирал и рубашку горожанина и мешок картофеля у мужи­ка, для запугивания «спекулянтов» составлял протокол, а потом и картофель и рубашку «конфисковал» в свою личную пользу, а про­токол уничтожал...

            «Потребкоммуна» в уездном городе могла снабжать городское на­селение только голодным пайком: обычно от 50 до 100 граммов хле­ба на человека в день да немного картофеля. Только руководители партийно-советских учреждений получали на особом складе «паек ответственного работника», или «ответственный паек», в котором было и мясо, и масло, и яйца, и сахар, и крупы, и фрукты.

            Что касается деревенских «потребкоммун», то массе крестьян там вообще ничего не выдавали.

            При этих обстоятельствах и крестьяне и горожане, несмотря на категорическое воспрещение и опасность всякой торговли, никак не могли обходиться без нее, не могли без торговли жить. Запрещен­ная торговля была тайной. Из-за инфляции она была натурально-меновой.

            Торговля, антизаконная, наказуемая, тайная, была очень затруднена. Она была выгодной только для милиционеров и местных начальников, которые почти все конфискованные продукты и вещи забирали себе или вымогали взятку, обещая смотреть на такую торговлю «сквозь пальцы». Для участников же тайной торговли она {32} была невыгодной. При свободной торговле, т. е. при отсутствии кон­фискаций, арестов, взяток, неминуемых «накладных расходов» тай­ной торговли, горожанин мог бы получить за свою вещь больше продуктов, а крестьянин за свои продукты — больше вещей.

 

***

            Острая нужда горожан в продуктах, прежде всего в хлебе, а крестьян — в предметах широкого потребления, прежде всего в соли, керосине, спичках, мыле, — при сложившихся обстоятельствах не могла быть нормально удовлетворена на месте: торговля была во­спрещена, транспорт разрушен.

            Тогда многие люди из Орловщины стали пробираться за хлебом и солью на Украину и даже к соленым озерам. Этих людей, ехавших обычно с метками, прозвали «мешочниками», а советская власть заклеймила «спекулянтами».

            Дорога тогда была трудной и очень опасной. Часто приходилось «мешочникам» ехать на крышах вагонов, на буферах и гибнуть под колесами. Нередко приходилось плестись пешком. Повсюду рыскали «заградительные отряды», которые все отбирали. На окраинах Рос­сии кипела гражданская война. Многие возвращались из таких поездок с пустыми руками. Другие — больные и искалеченные. Иные — погибали в дороге.

            Вернувшиеся рассказывали разные вести о тех краях, куда они ездили. Так, например, об Украине рассказывали, что пшеницы там у крестьян много, выменять ее на какую-либо вещь или серебряную монету можно было бы сравнительно недорого, — но как, при тогдашнем транспорте и заградительных отрядах, при­везти оттуда мешок пшеницы?!. Говорили: хлеборобы не имеют ни­какого интереса сдавать бесплатно хлеб государству. Они хлеб пря­чут или выделывают из него «горилку». Вся Украина затоплена мо­рем горилки и превращена в пьянствующую Запорожскую Сечь. Соберутся несколько соседей и пьянствуют оравой без перерыва: сегодня «дуют горилку» у одного соседа, завтра — у другого, после­завтра — у третьего и т. д., а через неделю — опять у первого...

            Некоторые орловцы в поисках соли добирались даже до соленых озер — Эльтона и Баскунчака.

{33}     Вернувшись, рассказывали, что к этим озерам со всех сторон собиралось много людей: они хотели раздобыть там соленой гущи и, высушив ее, достать соли. Но вокруг озер стояли цепью красно­армейцы и никого к озерам не допускали, угрожая стрельбой.

            — Ну ж и власть! — ругались эти неудачники, которым пришлось от соленых озер возвращаться, «не солено хлебавши»... — Люди мучаются, болеют, гибнут без соли. А власть — как собака на сене: ни сама не добывает, ни людям не дает!..

 

***

            Политика продразверстки, воспрещение всякой торговли приве­ли советскую деревню к разорению.

            Крестьяне, у которых отбирали все продукты, потеряли всякий интерес к своему труду: они работали неохотно, спустя рукава. На­воза в поле за первые три года революции, до НЭП-а, земледельцы не вывозили совсем: не видели в этом никакого интереса, никакой цели.

            Каждый год в Болотном и во всех других деревнях создавались «посевкомы», т. е. комитеты по посевной кампании. Они состояли из местных начальников, партийцев, комсомольцев, членов «комбеда». Члены посевкома ходили по дворам, по полям, «агитировали» и понукали потомственных земледельцев к тому, чтобы те вспа­хивали и засевали всю землю. А пахари, потерявшие всякую матери­альную заинтересованность в работе, старались пахать как можно меньше: лишь бы норму хлеба для семьи выработать. Площадь под посевами в Болотном и повсюду за все годы продразверстки от 1918-го до 1921 года — с каждым годом неуклонно уменьшалась и урожайность падала.

            А советская власть накладывала на крестьян разверстку за разверсткой и ежегодно создала посевком за посевкомом...

            Острый недостаток хлеба стал ощущаться у самих крестьян. Большинство жителей села в те годы ели хлеб с примесью: с натер­тым картофелем и жмыхами. Высшую степень материального благо­получия хлеборобы определяли тогда так:

            — В этом дворе хорошо живут: чистый хлеб едят (без примеси)...

{34}

***

            У крестьян не было керосина. Вместо керосиновых ламп в хатах теперь мерцали коптилки. Деревня погрузилась в темноту...

            Особенно болезненно ощущался недостаток соли. Запасов дома не было. А доставка соли в деревни была прекращена сразу же после большевистского переворота: разрушены были торговля, тран­спорт, всюду полыхала гражданская война.

            Люди стали расходовать соль с плюшкинской скупостью. Израсходовав всю, взялись за селедочные бочонки, в которых хранилась соль: расколют бочонок и вываривают щепочки. Потом то же проде­лывали с деревянными солонками.

            В конце концов, почти все жители села остались совсем без соли. Они без аппетита ели несоленый суп, хлеб с примесями, ослабевали. Цинготные заболевания широко распространялись в деревнях.

            В Болотном, во всех других деревнях уезда, губернии, по всей России свирепствовал тиф. Много людей умирало в те годы и в горо­дах и в деревнях: от голода, истощения, от войны, скученности, тифа.

            Советское правительство, вызвавшее это бедствие своей антинародной и неумной политикой, ограничивалось «плакатной борьбой» с этими бедами. Повсюду были развешены плакаты: «Вошь — враг социализма!» Объявим войну тифу!» «Проведем неделю бани!»..

{35}

 

Оброк и барщина

 

(«Продразверстка» и «труд-гуж-повинности»)

 

            Самой важной и тяжелой государственной повинностью, которую выполняли крестьяне в тот период, была «продразверстка», неурегулированный оброк, или дань для покорителей. Земледельцы Болот­ного и других орловских деревень большую часть выработанной про­дукции растениеводства и животноводства сдавали правительству.

            А власть выдавала из этой продукции паек городскому населению и кормила армию, которая в 1920 году доходила до 5 миллионов че­ловек (вместе с рабочими хозяйственной части). Изрядная доля про­дуктов животноводства шла «ответственным работникам», т. е. го­родским руководителям учреждений.

            Значительную часть продукции, собранной по «продразверстке», местные начальники, сельские и волостные, забирали для себя, своих семейств, родственников, приятелей и приятельниц.

            Часть собранных продуктов местные органы власти — комбед, сельсовет — раздавали сельской бедноте. Это была оплата бедноты за ее участие в изъятии продукции у крестьян, подкуп того слоя населения, который большевистская власть считала своей «опорой в деревне».

 

***

            Местная власть реквизировала у зажиточных крестьян также продуктивный скот (крупный рогатый скот, овец, свиней) и раздавала бедноте. Много скота у крестьян местные начальники реквизировали для себя, своих родственников и приближенных.

 

***

            У тех крестьян, которые имели более двух лошадей, власть отбирала «лишних» коней, инвентарь и передавала их бесплатно тем безлошадным семьям, которые хотели сами обрабатывать землю.

            Половина безлошадных крестьян из бывших отходников приобрела лошадей и стала заниматься земледелием. Другая половина осталась и дальше безлошадной.

{36}     Покровительствуя во всем бедноте, комбеды в деревнях возложили на крестьян, имеющих лошадей, обязанность: обрабатывать землю безлошадных крестьян бесплатно.

            Это вызвало большое недовольство крестьян и горячие протесты:

            — Давно барщины не было. Теперь советская власть новую барщину ввела...

            — Одних помещиков прогнали, а новые появились...

            — Ежели эти люди хотят иметь землю, то пусть ее сами и обрабатывают, — ворчали крестьяне. — А если не хотят. — никто их к этому не принуждает. Почему же мы должны выполнять эту новую барщину: бесплатно работать на новых помещиков?!

            Но власть не обращала никакого внимания на эти протесты.

***

            «Лошадные» крестьяне должны были обслуживать своим транспортом и другие нужды «безлошадных»: возить для них дрова, строевой лес для ремонта и нового строительства, доставлять зерно на мельницу и возить муку оттуда, привозить для них зерно и карто­фель, реквизированное во время «продразверстки», и т. д.

            Земледельцы должны были обслуживать также все потребности в транспорте своего местного, сельского начальства: обрабатывать их землю; привозить для них продукты, дрова, строевой лес; возить их почти ежедневно то в волость, то в уезд: по служебным и личным делам.

            В тот период село Болотное, как и все деревни советского государства вообще, почти ежедневно посещали агитаторы из партийных комитетов или уполномоченные от различных уездных учреждений по проведению всевозможных политических, хозяйственных или пропагандных кампаний.

            Крестьян «сгоняли» на собрания, обязывая их терпеливо и почтительно выслушивать длинные, путаные, пустые и громогласные речи на всевозможные, нередко несуразные, темы: «Вошь и тиф — враги социализма», «Маркс и Энгельс о матриархате и патриархате», {37} «Международное и внутреннее положение Советской Республики», «О жизни на Марсе», «Есть ли Бог?» и т. д. и т. п.

            В то время различные государственные, партийно- комсомоль­ские, профсоюзные и другие учреждения вырастали как грибы после дождя. В маленьком уездном городишке их было до полусотни, с сот­нями отделов, с тысячью служащих. Главные их усилия были направ­лены на то, чтобы представить жизнь и труд крестьян-собственников, как «идиотизм деревенской жизни» (Маркс), распропагандировать «несознательную» деревню коммунистическими идеями, обобрать и так запугать ее, чтобы она для борьбы с властью не посмела ше­вельнуть ни языком, ни пальцем. Немудрено, что при таких обстоя­тельствах всевозможные «уполномоченные» и «агитпропагандисты» (мужички называли их иронически: «агитпробки», «упал-намоченные» и «чересчур-уполномоченные») кишели в Болотном и повсе­местно, как вши в тифозном бараке.

            Эти агитаторы и уполномоченные возлагали на крестьян ряд повинностей: идти на собрания и терпеливо выслушивать их чепуху; принимать резолюции с трафаретными концовками: «долой!», «да здравствует!», «приветствуем!», «выполним!», «Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем!... »

            Крестьяне обязаны были предоставлять этим «командирован­ным товарищам» стол и квартиру: на сутки или на неделю, всецело по усмотрению начальников. Уполномоченный, придя на квартиру, сначала поиздевается над иконой в углу, поругает хозяйку за ее «темноту» и «несознательность». А потом, переложив револьвер из одного кармана в другой, прикажет хозяевам квартиры: «Я люблю покушать не тошшевато. Сообразите-ка поскорее яичницу на самой большой сковороде!»

            После того, как «командированные товарищи» выполнят свои задания, им дают подводу. Крестьяне отвозят их по дальнейшему маршруту: в другую деревню, в волость или в уездный город.

            А для проведения продразверстки в село обычно приезжали не одиночки-уполномоченные, а целый «продотряд» вооруженных лю­дей. И крестьяне должны были всех их привозить, хорошо кормить и отвозить дальше.

            Кроме выполнения «трудгужповинности» в селе, крестьяне должны были регулярно посылать «дежурные подводы» в волость и {38} уездный город: для обслуживания командированных начальников и нужд городских учреждений и служащих.

            Земледельцы в те годы ремонтировали дороги, строили мосты; ремонтировали дома начальников и помещения учреждений: сель­ских, волостных, уездных.

            В этот период по всей территории России бушевала гражданская война. Крестьяне возили военные обозы, кормили армейских и обоз­ных лошадей, давали квартиру, а часто и продукты, солдатам.

            Очень нелегка была «шапка мужика» в ленинский период советской власти:!...

            Ленинское правительство сразу же ввело в советской деревне кре­постнические порядки.

            Оно, с помощью вооруженных продотрядов, собирало с крестьян натуральный неурегулированный оброк-дань: «продразверстку».

            Одновременно большевистская власть ввела и государственную барщину, бесплатный принудительный труд крестьянина вместе с лошадью: « труд-гуж-повинность ».

            В эпоху помещичьего крепостного права крестьяне Болотного вы­полняли только одну «повинность»: барщину. А после Октябрьского переворота большевистская власть ввела в Болотном, как и во всех других деревнях советского государства, две крепостные повинности одновременно: и государственный оброк («продразверстку») и государ­ственную барщину, которая носила официальное название «труд-гуж-повинности». «Труд-гуж-повинность» — это значит: трудовые и гу­жевые (транспортные) «повинности» (обязанности), или работа кре­стьянина с гужом, т. е. с запряженной лошадью.

            Крестьяне спрашивали у советских начальников и болыпевистских пропагандистов: (почему советская власть безвозмездно отби­рает у них продукты, скот и заставляет их бесплатно работать на правительство, начальников и на бедноту? И получали такой ответ:

            «Вся земля-теперь не ваша, она является государственным, обще­народным достоянием. Правительство дает вам земля для использо­вания. А за это землепользование вы должны сдавать государству «продразверстку», выполнять «труд-гуж-повинности» и всякие дру­гие требования правительства».

            Выполнение государственного оброка («продразверстки») и госу­дарственной барщины («труд-гуж-повинности») занимало у крестьян не менее четырех дней в неделю. А для выработки продукции для {39} семьи, для их работы на себя, у них оставалось только дня два в не­делю. Так свободные земледельцы пореформенной деревни после октябрьского переворота превратилась в правительственных роботов, в государственных крепостных.

Крестьяне тогда же, еще в 1918 году, ясно опознали эти совет­ские порядки и точно назвали их: «новый оброк и новая государст­венная барщина»; «новое, второе крепостное право».

Такую же характеристику и в тех же словах давали советским порядкам восставшие против большевистской власти кронштадтские солдаты и матросы и тамбовские крестьяне в 1920-21 годах.

 

Сельские учительницы

 

К учителям, которые до революции в большинстве случаев про­исходили из духовного сословия и зажиточных крестьян, — больше­вики относились с подозрением.

 

Местные начальники на каждом шагу ругали учителей «гнилой интеллигенцией». А Наркомпрос дал им такое новое официальное наименование, которое одним своим звучанием внушало презрение и насмешку: «шкрабы» (сокращение от полного названия: «школьные работники»). Причем, «шкрабами» называли и учителей и уборщиц, так как и те и другие, по мнению Наркомпроса, в одинаковой мере были «школьными работниками» советской власти.

Учителя получали в те годы заработную плату совершенно обес­цененными советскими бумажными деньгами, «денежными знаками», или «дензнаками». Эти «дензнаки» (или «совзнаки», как называли их иронически) потеряли всякую ценность, на них ничего невозможно было купить.

Городские учителя в те годы получали голодный паек, наряду с другими служащими советских учреждений. А о сельских учителях правительство и партийно-советские учреждения просто «забыли», вернее, игнорировали их полностью.

По вопросу о пайке местные учителя обращались в уездный отдел народного образования. А там разводили руками: «Никаких инструк­ций ни от Наркомпроса, ни от Наркомпрода о снабжении «шкрабов» нет»...

В читальне уездной библиотеки учителя рассматривали советский журнал, в котором карикатура изображала главную деятельность {40} тогдашнего наркома (министра) просвещения Луначарского. Разва­лясь в кресле оперного театра, нарком просвещения с блаженной, медовой улыбкой смотрит на сцену. А там порхают балерины перед растаявшим министром. Подпись под карикатурой: «Иван в раю»... Учителя ворчат:

— Конечно, «Ивану в раю» не до нашей адской жизни, не до на­ших мелких дел и забот...

Выпроважая от себя учителей, руководитель уездного отдела на­родного образования говорил им:

— Постарайтесь уладить вопрос как-нибудь сами, на месте... Учительницы возвращались в свои квартиры голодные и хму­рые...

 

Молоденькую учительницу стали часто навещать местные началь­ники. Узнавши ее материальную нужду — в продуктах, в дровах, — начальники соблазняюще намекали:

— Оно, конечно, вся власть на местах. Всё от нас зависит: ежели мы захотим, то у вас будет всё: и паек и дрова. А если не захо­тим — помрете с голоду и холоду. Все будет: лишь бы вы нос не задирали... да нам навстречу во всем шли...

Но учительница «навстречу» начальникам идти не хотела... А, следовательно, мерзла и голодала.

Но этого мало. Ее стали «допекать». То явятся начальники на уроки: проконтролировать, как учительница занимается... То при­дут на квартиру и начнут донимать политическими вопросами: как они выражались, «хотели прощупать учительницу с точки полити­ческой»...  Однажды учительница пропустила день школьных заня­тий из-за погоды: побывав выходной день в гостях у родных, она из-за проливного дождя не могла оттуда выехать во-время. Пьяный сельский комиссар, узнав об этом, явился к учительнице, в присут­ствии учеников набросился на нее с грубой руганью и, размахивая ре­вольвером, даже угрожал арестовать ее...

Тогда один пожилой зажиточный крестьянин сжалился над учи­тельницей и предложил ей в своем доме квартиру и стол. Учитель­ница с радостью перебралась к нему.

{41} Но вот пришла очередная продразверстка. У ее хозяина, у которо­го она имела теплый угол и питание, отобрали все продукты, оста­вив ему только голодную норму. Крестьянин просил местное началь­ство: оставить норму продуктов также и на долю учительницы, кото­рая никакого пайка не получает и питается у него. Но начальство, недовольное учительницей, ничего для нее не оставило, ссылаясь на то, что в инструкции о пайке для учителей ничего не говорится.

Притесняемая учительница вынуждена была покинуть гостепри­имного хозяина и уехать из села, к своим родным, которые тоже бедствовали.

 

***

Два года не было в школе ни учителя, ни школьных занятий. По­том в село прислали новую учительницу.

Поздней ненастней осенью, вскоре после ее приезда, мне дове­лось встретиться с нею, в ее школьной квартире.

Изможденная старуха, в изношенном пальто, в лаптях, она сидела на скамейке в своей пустой и холодной школьной комнате, кашляла и горько жаловалась на свою судьбу. На столе горела коптилка.

— Уж тридцать лет работаю я в сельских школах нашего уезда. И вот доработалась...  В первые годы своей службы я получала жа­лованье только 10 рублей в месяц. Одной мне хватало этого жало­вания на сносное житье. А потом постепенно жалованье учителям по­высилось до 30 рублей в месяц. В это время мать моя овдовела и жи­ла со мной, на моем иждивении. Мы вдвоем на мое жалование жили без нужды: жили в теплой и освещенной комнате, были сыты, обуты, одеты. И даже могли завести библиотечку: книги были нашей стра­стью. А теперь?...

Учительница посмотрела кругом — на пустую холодную комна­ту, на коптилку, на свои лапти — и поежилась от холода: и внеш­него и внутреннего. Поплотнее закутались в шаль...

— Мерзну вот. И в школе и дома: сельский комиссар не достав­ляет дров ни школе, ни мне. Спасибо соседям: притащили по вязанке сучьев от своих костров. А то совсем замерзла бы... Раньше, до революции, никогда и ни в одной деревне этого не было, чтобы {42} школьники занимались в не топленной школе, а учительница оста­валась бы без дров, без керосина, без ботинок, и даже без хлеба...

— И без хлеба? — переспросил я.

— Да, и без хлеба. Пошла на днях к сельскому комиссару и комбеду: паек просила. А они осклабились и заявили: «По инструкции, — говорят, — шкрабы для снабжения ни в какую категорию не попали: ни к сельской бедноте, ни к городским рабочим и служа­щим»... Спасибо соседкам-бабам: пока спасают. Хлеба у них у самих недостает, а картошки принесли...

И учительница показала на мешок картофеля, стоявший в углу комнаты.

— Вот варю картошку в мундирах и тем питаюсь. Но хлеба нет и соли не спрашивай. А местные начальники не только мучают свою учительницу голодом и холодом, но еще и издеваются. — «А за что мы должны, собственно говоря, кормить Вас? — заявил сельский ко­миссар. — Ежели стать на точку политическую, то Вы для нас толь­ко балласт мелкобуржузного класса, гнилая винтельгенция... На собраниях несознательная мужицкая масса ругает советскую власть на чем свет стоит, а Вы никакой агитации за советскую власть не ведете: все помалкиваете. А что касаемо подхода с другого боку, то что мы тут должны поставить в угол угла?... Вы старуха и никако­го антиреса, в общем и целом, для нас не представляете»...

Вот так товарищи-комиссары и загнали старуху-учительницу «в угол угла»... Как из него выбраться?!. А жалованье наше? Вы сами знаете, что представляют собою «совзнаки»... На днях в уездном городе выдал нам «наробраз» (мы его «безобразом» называем) — запоздав­шее жалованье за три месяца: несколько миллионов советских руб­лей. За все это трехмесячное многомиллионное жалованье смогла ку­пить... одну коробку спичек... Вот так и приходится доживать жизнь: без хлеба и без соли, без дров и без керосина. Но зато в лап­тях и холоде...

— За тридцать лет добросовестной работы дослужилась: стала «советской миллионершей!...»

Учительница разволновалась и едва сдерживала слезы... {43}

 

Гражданская война в деревне

 

Большевистская власть внесла гражданскую войну в каждую деревню. Власть разжигала гражданскую войну прежде всего своей эконо­мической политикой.

Она ликвидировала трудовую собственность зажиточного слоя деревни: хуторян, отрубников, обеспеченных землей крестьян; куста­рей и мелких торговцев.

Власть отобрала эту трудовую собственность у крестьян бесплат­но. Советское правительство объявило эту собственность государст­венной и передало ее под управление одной группе крестьян — комбе­ду, которым руководил коммунист.

Советская власть постоянно, бесплатно и произвольно отбирала у крестьянского населения продукты и скот, оставляя хозяевам го­лодную норму.

А бедноте советская власть всячески покровительствовала за счет зажиточных и середняков. Безземельных и малоземельных власть снабдила землей. Правительство обязало крестьян бесплатно обрабатывать землю безлошадных. От продразверстки беднота была освобождена. Мало того: после каждой продразверстки бедноте разда­вали часть собранных продуктов.

Зажиточная группа крестьян была совсем отстранена от полити­ческой жизни: советская власть лишила зажиточных права голоса, их не допускали даже на собрания. А бедняки были поставлены у власти: сельским комиссаром, председателем комбеда. Бедняки стали управлять национализированными кустарными предприятиями. Комитет бедноты ведал проведением продразверстки и распределе­нием поступавших из города промышленных изделий.

Между зажиточными и беднотой в те годы царила острая вражда. Бедняки нередко использовали в это время такую форму борьбы, как доносы органам власти. На одного донесут, что он спрятал от раз­верстки часть продуктов. На другого — о том, что он выменял себе что-либо за продукты. Сообщат, что хозяин по ночам тайно рабо­тает в конфискованном кустарном предприятии. Донесут об «антисо­ветских разговорах». Или о таких дореволюционных «преступле­ниях»: наем батрачки, служба сельским или церковным старостой...  {44}

Доносы часто заканчивались конфискациями, штрафами, тюрем­ным заключением.

Зажиточные платили бедноте той же монетой. Землю их обрабаты­вали плохо. Доносчиков иногда избивали. Ругали их беспощадно, составляли на них насмешливые частушки. Грозили им «припомнить все, когда власть комбеда закончится»...

Вражда между основной, середняцко-зажиточной массой кре­стьян и советской властью развивалась в основном из-за экономи­ческой политики большевистского правительства: национализации кустарных предприятий, социализации земли, продразверстки, кон­фискаций, воспрещения всякой торговли.

Вражда эта проистекала также из-за политических вопросов. После отмены крепостного права крестьяне свободно выбирали, контролировали и сменяли свою местную власть, местное самоуправ­ление: сельского старосту, сельского писаря, волостного старшину, членов земской управы. А большевики отменили все формы самоуп­равления, узурпировали власть и удерживали ее насильственно, тер­рором. Политика же власти была явно антинародной, противоречи­ла интересам основной массы крестьян.

Поэтому взаимоотношения между местными руководителями вла­сти, сельским комиссаром и комбедом, и крестьянами, между волост­ными комиссарами и населением — были враждебными.

Избиения, покушения на этих работников и даже убийства их в уезде были нередки.

***

 

По вопросу о Брестском мире, который был заключен советским правительством с Германией, у крестьянского населения с властью тоже произошел острый конфликт.

Большевики обещали крестьянам немедленный и справедливый мир, «мир без аннексий и контрибуций». Многие солдаты желали такого «мира без аннексий и контрибуций». Крестьяне выражали это свое пожелание на своеобразном языке, как «ничейный мир», «мир вничью».

Но вместо такого справедливого мира советское правительство за­ключило с Германией такой мир, какой даже Ленин не мог назвать иначе, как «похабным».

{45} По всем деревням разъезжали агитаторы от уездного комитета партии большевиков, чтобы успокоить крестьянское население, в связи с заключением «похабного» Брестского мира.

Где же ваш обещанный «мир без аннексий и контрибуций»? — грозно приступали к агитаторам мужички на собрании в Болотном. _ Разве-ж немцы вас победили, что вы заключили с ними такой по­зорный мир?!. «Похабный» мир заключили вы, большевики, без нашего согласия. А теперь приходите к нам, уговариваете нас, успокаи­ваете. А кто будет расплачиваться за такой постыдный мир?! .

Агитаторы пытались ссылаться на то, что советское правительство вынуждено было заключить такой мир потому, что солдаты, мол, вое­вать не хотели и разбежались по домам, оставив фронт.

— Теперь вы осуждаете дезертиров. А кто же призывал солдат:

бросать фронт и уходить домой?!. Не вы ли сами, товарищи больше­вики?! .

— Да, ведь, вас мало кто послушал. Вы посмотрите на наше село:

все солдаты еще в армии пребывают. Кроме двух большевиков, у нас в селе нет дезертиров. Вот они, рядом с вами сидят: сельский комиссар и комбед. Воевать за родину не захотели, — тетерь воюют тут с бабами во время подразверсток... Так что напрасно вы о дезертирах болтаете и с больной головы на здоровую все сваливаете.

— Конечно, солдаты хотели мира. Но только мира справедливого, «ничейного мира». А ежели враг справедливого мира не хочет, то ясно, что войну надо продолжать, другого выхода нет.

Такие высказывания крестьян на сходах выражали не заимство­ванные у партийных пропагандистов мысли, а собственные думы крестьян. В селе левых эсеров не было. Из уездных органов власти их вскоре исключили. Часть левых эсеров сидела в тюрьме. Другая часть вошла в партию большевиков.

Так, вместо войны внешней, в советской России ширилась и углублялась война внутренняя, гражданская — во всех деревнях и городах.

Деревня в эти годы переживала смутное время: всякие конфиска­ции, в особенности продразверстки, вражда и междоусобица, доносы и ругань, бунты и расправы...

{46}

***

 

На окраинах советского государства междоусобица среди населения приняла форму гражданской войны крупных воинских соединений— белых и красных. С окраин к центру советской России двигались белые армии, кольцом окружая центральные губернии. Осенью 19-го года с юга к пределам Орловской губернии приближалась Деникинская армия.

Почти все жители Болотного, за исключением части бедняков и молодежи, были очень недовольны большевистской властью и желали ее свержения.

А Белую армию крестьяне ожидали с надеждой. Они надеялись на то, что после свержения «босяцкой, самозванной власти» будут вос­становлены нормальные порядки: свобода трудовой частной собствен­ности, частнохозяйственной трудовой деятельности, возвращение хо­зяевам кустарных предприятий, отмена продразверстки, свободная торговля, мир и порядок в стране.

Крестьяне надеялись на то, что делами села станет по-прежнему управлять общее собрание всех жителей села и избранные, уважаемые ими, руководители.

А назначенные партией «самозванцы», сельский комиссар и комбед, будут с позором изгнаны из органов самоуправления.

Что касается судьбы крестьянской земли, то у крестьян было пред­положение, что вся она будет разделена на отруба и хутора, так, как это уже было начато в последние годы перед революцией.

Что касается помещичьей земли, то для крестьян Болотного этот вопрос был неактуален: это село помещичьей земли не получило.

Крестьяне же соседних деревень, к которым после революции часть земли отошла, предполагали, что вопрос о помещичьей земле будет разрешен справедливо, на основе, приемлемой для крестьян и для помещиков. Вероятно, предполагали крестьяне, новая власть обяжет земельные общины, поселки или отдельных хозяев, отрубников и хуторян, оплатить эту помещичью землю в виде долгосрочной вы­платы, подобно оплате столыпинских хуторов, только дешевле.

Предположение о восстановлении помещичьего землевладения никому из крестьян и в голову не приходило: такое предположение казалось им невероятным, немыслимым.

При таких настроениях мужички провожали отступающих боль­шевиков со злорадством, а деникинцев встречали с надеждой.

{47} Жители Болотного впоследствии рассказывали любопытные эпизоды из тех дней.

***

 

 

Отступая перед наступающей Деникинской армией, уездная власть вывозила из складов все, что можно было вывезти: продукты, ману­фактуру, вещи, инструменты и т. п. Для перевозки этих ценностей до ближайших станций, на расстояния до 100 километров, были мобили­зованы крестьяне с лошадьми и созданы обозы. Возвращаясь из такого обоза к своему селу, подводчики из Болотного встретили несколько экипажей с отступающими большевистскими начальниками уезда.

Комиссары стали запугивать крестьян:

— Поезжайте, поезжайте, землячки. Завтра золотопогонники, деникинские офицеры, придут к вам в гости. Они вам пропишут Кузькину мать! ..

— За что же?!. Что мы им плохого сделали?! — отвечали обозни­ки. — Это вам, товарищи комиссары, видно, чуточку припекло, что вы бежите. А нам бояться их нечего...

Крестьяне злорадно смеялись над уезжающими комиссарами. И кричали им вдогонку:

— Скатертью дорога, товарищи-босяки!... Ни дна вам, ни по­крышки!...

***

 

Отступающие части Красной армии разместились в Болотном и со­седних деревнях.

Местные жители присматривались к ним с усмешкой: красно­армейцы были неорганизованны, недисциплинированны.

Один крестьянин рассказал о своих наблюдениях. В его хате ноче­вало шесть красноармейцев. Вечером, когда они улеглись спать, к ним пришел ротный командир, разбудил солдат, двух из них назначил часовыми на окраину села. Солдаты слушали приказ командира, отвернувшись от него, почесывая спину и зевая во всю пасть... А когда командир ушел, назначенные часовые почесали затылки, вы­ругались матом: «Тебе воевать надо — ты и иди!.. А нам что?!.» И завалились спать. Со стороны других солдат никаких замечаний {48} непоследовало: видимо, это было в порядке вещей. Так и ночевала эта воинская часть совсем без охраны...

— Ну-ж, и солдаты!... Ну-ж, и войско!... — удивлялся рассказ­чик, бывший солдат царской армии.

***

 

Мнение крестьян о большевистской власти и Красной армии было отрицательное: они уже видели и знали эту власть и эту армию.

Но что собою представляет Деникинская армия и белая власть, -— крестьяне еще не знали. Они ожидали деникинцев хотя и с надеждою, но, вместе с тем, настороженно.

От бывалых односельчан — «мешочников» и раненых красно­армейцев — жители Болотного слышали тревожные вести.

Вернувшиеся с Украины «мешочники» рассказывали, что Белая армия, захватывая там деревни, устраивала террор: массами отправля­ла крестьян в тюрьму, устраивала публичную порку розгами, расстре­ливала людей. Офицеры Белой армии нередко мстили крестьянам за занятые помещичьи земли, за разграбленные имения.

Один раненый красноармеец, вернувшийся с Колчаковского фрон­та, рассказывал тоже страшные вести. Одна воинская часть Красной армии, около 300 человек, вся целиком сдалась в плен. А колчаковцы поместили их всех в сарае, замкнули там, подожгли сарай и сожгли пленных, а тех, кто пытался вылезть через крышу, расстреляли из пулеметов... Рассказчик, единственный из этих трехсот, незаметно выскользнул из сарая, когда он еще не был замкнут, спрятался в ря­дом расположенном овраге, видел эту страшную картину, слышал кри­ки сжигаемых заживо людей...

Но орловские крестьяне, слушая такие рассказы очевидцев, в большинстве своем отказывались им верить:

— Не может этого быть!... Что они, белые, сумасшедшие что ли?!.

— Это вы, братцы, с перепою нам страшные сказки рассказываете.

 

***

 

Наконец, орловцы дождались прихода Деникинской армии. Фронт гражданской войны докатился до них. Село Болотное несколько недель находилось на самой линии огня.

{49} Ежедневно село и соседние деревни были свидетелями боев крас­ных с белыми. Деревни переходили от красных к белым и наоборот, иногда дважды в день. Население сначала пряталось в погребах. Но потом местные жители, особенно мальчишки, так привыкли к боевой обстановке, что уже редко прятались, а больше наблюдали за боями.

Крестьяне видели, что при артиллерийской перестрелке обе вою­ющие стороны, и белые и красные, щадили деревни. Батареи распо­лагались всегда вне деревень и вели перестрелку через селения.

Но пулеметные очереди не раз строчили по деревням. Странно посту­пали воюющие стороны с обозами. Обе стороны забирали в обоз мест­ных крестьян с подводами. Обозы нередко подводили к самому огню, под обстрел. Все местные жители ездили в обозах, побывали под огнем, даже артиллерийским. Среди мирных жителей были раненые и убитые.

Крестьяне жаловались на то, что и белые и красные сильно граби­ли их. Забирали для лошадей много сена; отбирали овес, иногда до последнего зерна. Отбирали продукты и скот. Это делали руководите­ли воинских частей. А, кроме того, многие солдаты своевольничали в индивидуальном или групповом порядке, без ведома начальства. Уби­вали птицу и мелкий скот, забирали яички. Грубо приставали к жен­щинам.

Про одну воинскую часть Красной армии, полк Красного Кубан­ского Казачества, жители рассказывали, что эта воинская часть вела себя по-бандитски, хуже всех воинских частей, которых видели кре­стьяне за время фронтовой жизни. Эти красные казаки ходили с нагайками по избам, обыскивали сундуки, забирали вещи, отбирали одежду, забирали лошадей, насиловали женщин. Командование пол­ка не обращало никакого внимания на жалобы крестьян.

***

 

 

За время пребывания деникинских частей в Болотном и в соседних деревнях произошли события, которые ошеломили крестьян.

Ночью в селе деникинцы расстреляли пять красноармейцев, по­павших в плен. Расстреляли публично: в присутствии многочислен­ных крестьян-обозников, которые ночевали в селе и грелись у огней {50} в эту холодную, осеннюю ночь. Многие жители села, которые беседо­вали у огоньков с обозниками, также наблюдали картину расстрела. По рассказам очевидцев, дело происходило так. Пленных красно­армейцев привели на школьную площадь, к большому костру. Там белый офицер стал избивать пленных рукояткой револьвера.

— Ах бандиты: земли помещичьей захотели!... — ревел он в бешенстве. — Имения наши захватили!... Я вас награжу «имением:

получите три аршина земли на всю банду!... И всем остальным зе­мельным грабителям то же будет!...

Перед расстрелом офицер приказал конвою раздеть пленных красноармейцев догола, оставив на них только одну часть белья: на одних были оставлены кальсоны, на других — нижняя рубашка.

Расстрел производился у костра, в присутствии толпы: обозников и местных крестьян. Расстреливали поодиночке. Каждого упавшего под пулями красноармейца конвой прикалывал еще штыками...

После расстрела офицер приказал, чтобы жители села, не убирали трупов двое суток.

— Пусть все мужики смотрят и на ус мотают. А когда хоронить будете, то ни смейте хоронить их на кладбище: в буераке, как собак, закопайте!...         

Утром весть о расстреле с молниеносной быстротой разнеслась по всему селу. С утра и до самого вечера местные крестьяне, от глубоких стариков до детей школьного возраста, толпились на школьной пло­щади, рассматривая истерзанные, окровавленные и посиневшие трупы расстрелянных. Русские люди жалостливы, они плакали, рыдали, над этими трупами. И ненависть закипала в их сердцах...

 

***

 

На следующий день другой белый офицер хотел застрелить одного старика, жителя Болотного. Сын этого крестьянина, давно живущий в городе, был большевик. Старик говорил офицеру, что он не может отвечать за своего взрослого сына: он уговаривал сына не вступать в эту проклятую партию, но сын его не послушался. Офицер был не­умолим и приказал старику идти с ним в штаб воинской части. Соседи, услышавшие этот разговор, вмешались. Они умоляли офицера не оби­жать невинного человека. Он зажиточный крестьянин, верующий, церковный {51} староста. Старик сам противник большевиков, разве он вино­ват что сын у него такой непутевый?!. Офицер, наконец, смягчился. Он отпустил крестьянина, приговоренного было к смерти за своего сына:

- Ну, хорошо, пока помилую. А потом мы в штабе обсудим и ре­шим, как с тобой поступить...

***

 

В соседнем селе командир стоявшей там воинской части Белой ар­мии приказал: арестовать всех 29 домохозяев того поселка, который после революции, по указанию советской власти, выселился на

поме­щичью землю. Связанных посельчан привели в село и на церковной площади стали расстреливать публично, в присутствии жителей села, собранных для этой цели.

- Я учиню такую расправу, чтобы и вы, и дети, и внуки ваши не только не стали бы забирать помещичью землю, но даже боялись бы взглянуть на нее! — кричал толпе крестьян офицер, руководивший расстрелом...

Никакие вопли и мольбы родных не помогали...

Расстреливали по одному, отводя каждого недалеко в сторону. Трех уже расстреляли. Повели на расстрел четвертого...

Но тут верхом на коне прискакал местный помещик, бывший вла­делец земли, на которую выселился поселок. К нему на усадьбу сбе­гали родные приговоренных к расстрелу и просили его немедленно вмешаться в это дело, спасти людей от смерти.

Помещик пригласил офицера в дом священника и там настойчиво упрашивал его не расстреливать посельчан. Он говорил о том, что эти люди заняли помещичью землю не самовольно, а по решению совет­ской власти. Рассказал, что посельчане оставили ему дом, постройки, усадебную землю, часть скота, лошадей, — и все это сделали вопреки указанию власти. Он говорил о том, что посельчане охотно заплатят ему впоследствии и за землю, и за скот, который они взяли. А в случае расстрела — их родные и соседи будут жестоко мстить помещику. Расстрел посельчан поставит под угрозу жизнь помещика и его семьи. С большим трудом помещику удалось уговорить офицера, и тот осво­бодил людей от расстрела, заявив, что впоследствии они будут на­казаны по суду за захват помещичьей земли...

{52} Какой оборот дело приняло бы в той соседней деревне, в которой имение было разграблено, а вся помещичья земля была пущена в об­щий передел для всей деревни, — не известно: она в руки белых не попадала.

 

***

 

После таких страшных событий сочувствие к белым у крестьян пропало.

В красноармейских частях, которые вновь занимали эти деревни, царило сильное возбуждение: они рвались отомстить за белый террор.

Несколько недель фронт топтался на месте. Потом Красная армия перешла в массивное наступление, и фронт покатился назад.

И в Болотном и в во всех других деревнях, которые Красная армия вновь занимала, политические комиссары и местные возвращающиеся начальники устраивали торжественные похороны жертв белого тер­рора и митинги. На митингах большевистские ораторы говорили о тер­роре Белой армии, о намерении белой власти восстановить помещичье землевладение, называли Красную армию «Армией-освободительницей» и обещали крестьянам после победы над белыми устроить «бога­тую и свободную жизнь»...

Некоторые белые офицеры показали себя так, что об их уходе сельские жители не пожалели.

***

 

Но и возвращению большевистской власти земледельцы не могли радоваться: они уже знали эту власть.

 

— Думали: вот белые прогонят большевиков — мужикам облегче­ние дадут, — разговаривали между собой крестьяне. — Живите, де­скать, и хозяйствуйте свободно. А они... дали «свободу»! Нечего сказать...

— Чудны дела Твои, Господи! Прямо взбесились «господа»: гра­бят мужиков да бьют, бьют да грабят... И красные и белые, и това­рищи-босяки и их благородие. Видать, им одно только и нужно: на мужицкую спину вскарабкаться да на нас и ездить... Хрен редьки не слаще.

{53} - Нам своя власть нужна: мужицкая, народная. А не помещичья, не босяцкая. Господ нам никаких не надобно: ни белых, ни красных. Мы сами, без господ, управимся...

***

 

Ню вернувшаяся большевистская власть с мнением крестьян счи­таться не захотела. Она восстановила все прежние советские порядки. Над деревней вновь нависли мрачные свинцовые тучи: произвол вла­сти, продразверстка, голод, тиф...

Террор советской власти не ослабел, а усилился. Многие крестьяне, которые особенно сильно радовались приходу белых, были посажены в тюрьму. Многих, уклоняющихся от призыва в Красную армию, военкомат беспощадно расстреливал: для устрашения других.

В двух волостях уезда вспыхнули восстания. Но восставшие были безоружны. Они были легко разгромлены вооруженными отрядами Чека. За подавлением восстаний следовали массовые расстрелы жи­телей восставших деревень.

Окоченевший труп сельского комиссара утром был обнаружен в болоте, в канаве. Упал ли он туда ночью сам, проходя пьяный мимо канавы, или ему «помогли» попасть туда, следствие не могло устано­вить. Сожаления среди местных крестьян его смерть во всяком случае не вызвала...

Голод был не только в Средней России. Он захватил и Поволжье. В 1920 году через орловские села потянулись обозы поволжских кре­стьян: спасаясь от постигшего голода, они ехали на телегах в далекий путь, на Украину. Некоторые орловские крестьяне присоединялись к ним: бывшие отходники надеялись найти в богатых украинских обла­стях работу и хлеб.

 

2. СЕЛО В ПЕРИОД НОВОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ-НЭП-а

(1921 — 1928)

 

Замена разверстки «продналогом»

 

Ведя постоянную борьбу против большевистской власти, кресть­яне выдвигали свои главные требования.

В области экономики: замена разверстки, произвольного оброка, умеренным налогом; отмена барщины, «трудгужповинности»; восста- новление частной кустарной промышленности»; восстановление сво­бодной торговли.

В политике: роспуск комбедов; отмена большевистской партийной диктатуры над народом; установление выборной народной власти, снизу до верху, от сельского самоуправления до центрального прави­тельства.

Крестьянское сопротивление большевистской власти было массо­вым и упорным. Вспышки бунтов происходили повсеместно и иногда охватывали целые губернии, например, Тамбовское восстание. Нако­нец, большое восстание вспыхнуло даже в армии, среди кронштадских моряков, которые раньше были опорой советского правительства.

Власть не имела опоры в массах: рабочие голодали, крестьяне бун­товали, армия поднимала мятежи. Положение большевистского прави­тельства было очень опасным. Тогда Ленин вынужден был круто повер­нуть руль государственного управления: отказался от политики нату­рального коммунизма (большевистские идеологи задним числом назва­ли его дипломатически «военным коммунизмом») и провозгласил «но­вую экономическую политику», сокращенно «НЭП», то есть политику экономических уступок труженикам-собственникам, в первую очередь, крестьянству.

Речи Ленина об отказе от политики «военного коммунизма» и переходе к НЭП'у, декреты советского правительства о «продналоге» {55}

и свободной торговле оказали тогда на крестьян сильное впечатление, обрадовали их. Большая часть крестьян поверила речам Ленина о том, что НЭП вводится «всерьез и надолго».

Декрет о «продналоге» отменял систему продразверстки, при кото­рой государство отбирало у крестьян все продукты, кроме тощей нор­мы, и весь скот. Вместо разверстки был введен «продналог», основан­ный на другом принципе: теперь советское правительство один раз в год, до начала весенних полевых работ, устанавливало определенный натуральный налог с гектара земли и с каждой головы скота.

После выплаты этого налога государству, каждый крестьянин по­лучал об этом справку от местных органов власти и мог распоряжать­ся остальными продуктами и скотом всецело по своему усмотрению:

потреблять, обменивать, продавать.

Первый «продналог» был установлен ранней весной, в марте 1921

года.

Он был огромный. Крестьяне села Болотное должны были сдавать

государству в качестве продналога около половины своего урожая и около половины продуктов животноводства.

По существу, это был государственный натуральный оброк, кото­рый советское правительство взимало с подвластного ему населения.

Он был подобен тому оброку, который взимал помещик со своих крепостных крестьян, живших в оброчной деревне.

Но все же эта система натурального оброка, или «продналога», была для крестьян легче предшествующей ей системы «продразвестки».

Во-первых, продналог был точным и определенным на целый год, а продразверска этих качеств не имела: она была неурегулированным, совершенно произвольным оброком-данью.

Во-вторых, система продналога заинтересовывала крестьянина в труде, давала стимул для прилежного и умелого хозяина: чем более высокой урожайности добьется крестьянин на своем поле, тем больше

продуктов останется у него после уплаты продналога; чем больше скота и птицы вырастит крестьянин, чем более высокой продуктивно­сти добьется от животноводства, тем больше продуктов животновод­ства — мяса, масла, молока, яиц, шерсти — останется в пользу хозяина.

Поэтому крестьяне одобрительно отнеслись к декретам советского правительства о продналоге: они увидели в системе продналога значи­тельное облегчение по сравнению с разверсткой.

{56} Крестьяне Болотного и всех других российских деревень опять с прилежанием занялись своим трудом, так как увидели, что теперь они будут работать не напрасно, а с пользой для себя.

В период продразверстки крестьяне обрабатывали свою землю пло­хо, нерадиво. Немало полос земли они оставляли совсем необработан­ными и незасеянными. А теперь они стали работать на своих полях опять прилежно и тщательно: проводили многократную пахоту и боро­нование, прополку и пропашку, подготовку семян к посеву.

За годы продразверстки, от 18-го до 21-го года, крестьяне были не заинтересованы своим хозяйством. Они не вывозили в поля навоз со своих дворов. Навозу за три года накопилось столько, что деревенские дворы превратились в настоящие «Авгиевы конюшни». А теперь при НЭП-е все эти Авгиевы конюшни были очищены и весь навоз вы­везен в поля. Это сделали сами крестьяне, по своей инициативе и без всякой агитации и приказов.

В 20-м году, последнем году продразверстки, крестьяне Болотного и всех других деревень оставили много полос земли невспаханными и необработанными: при продразверстке не было для крестьян никако­го интереса в этом деле. А в 1921 году, в первую же весну НЭП-а, крестьяне засеяли каждую полоску, каждый клочок земли в яровом поле. Они свезли навоз на брошенные прошлой осенью полосы в ози­мом клину, вспахали их, засеяли яровыми культурами: яровой пше­ницей, ячменем, горохом, просом, гречихой, картофелем, овсом. И все это земледельцы сделали сами, безо всяких «посевкомов»...

В результате такой материальной заинтересованности крестьян в своем хозяйстве и прилежного труда — за первый же год НЭП-а в сельском хозяйстве произошло настоящее «чудо». Осенью земледель­цы собрали с ярового поля удвоенный урожай, по сравнению с преды­дущим годом, последним годом натурального коммунизма. Крестьяне имели теперь на своих дворах больше скота и птицы, чем раньше.

Поощряемые личным материальным интересом, хлеборобы выра­батывали теперь в своем хозяйстве столько продуктов, что их вполне хватало и для выплаты продналога государству, и для самих крестьян, и для продажи на рынке горожанам.

За первые два года НЭП-а в разрушенной стране был преодолен голод.

А потом по всей стране, в селах и городах, было изобилие всех продуктов: хлеба и картофеля, мяса и рыбы, масла и круп, молока и {57} яиц, овощей и фруктов.

Продуктов было полно везде: в селах и горо­дах, в частных магазинах и на государственных складах, в крестьян­ских амбарах и на базарах.

В годы гражданской войны и натурального коммунизма продукты

питания ценились гораздо дороже промышленных товаров и кустар­ных изделий. В годы НЭП-а крестьяне произвели так много продук­тов, что цена их понизилась почти до предреволюционного уровня. А цены на промышленные товары, которых государственные фабрики выпускали недостаточно, были гораздо выше этого уровня.

Крестьяне и горожане в годы НЭП-а питались удовлетворительно. Люди ожили, поправились. Эпидемии, тифозные и гриппозные, пре­кратились.

За годы Русско-Германской войны (1914-1917) рост числа жителей

в Болотном почти приостановился из-за того, что много мужчин было в армии, и число браков за эти годы сильно сократилось.

За годы гражданской войны, 1918-1920 годы, число жителей села резко сократилось: от 900 до 800 человек. Люди гибли на фронтах, умирали от голода и тифа. Мужская молодежь была в армии. Браков за эти годы почти совсем не было.

Но в годы НЭП-а, когда гражданская война была закончена, голод и разруха были преодолены, солдаты вернулись домой, число браков резко повысилось: рождаемость в селе далеко перегнала число смер­тей. Население села к 1928 году опять дошло до довоенного уровня: от 800 поднялось до 900 человек.

 

Финансовая реформа и сельскохозяйственный налог

 

В первом году НЭП-а, в 21 году, крестьяне сдавали советскому го­сударству «продовольственный налог», т. е. натуральный оброк: с каж­дого гектара земли — столько-то ржи, овса, картофеля, с каждой ко­ровы — столько-то молока, с каждой овцы — столько-то шерсти, за каждую свинью, корову, овцу — столько-то мяса.

Из фондов продналога государство содержало армию и выдавало продовольственные пайки горожанам: рабочим и служащим.

После выплаты продналога и образования фонда для питания своей семьи, у крестьянина оставались излишки продуктов и окота. Эти из­лишки крестьянин мог продавать: свободная торговля была теперь разрешена.

{58} Но прежние деньги, царские, «керенки», были аннулированы, а советские «денежные знаки», «миллиончики», «миллиардики», были совершенно обесценены. Поэтому в первый год НЭП-а торговля про­должала сохранять свой меновой характер, как и в период натураль­ного коммунизма. Только теперь эта торговля стала легальной.

Но меновая торговля была очень затруднительна и неудобна для всех. Даже для тех, кто имел для обмена продукты и изделия: для крестьян, кустарей и ремесленников. Например, крестьянин привез на базар рожь и хочет выменять за нее ботинки для дочери-невесты. Но горожанин, который вынес на базар подходящие женские ботинки, просит за них в обмен не хлеб, который он уже приобрел, а поросенка. Операция не может состояться.

А для рабочих и служащих, которые, кроме скудного пайка, по­лучали от государства за свою службу еще и обесцененные «дензна­ки», меновая торговля была совсем недоступной.

При свободной торговле стала ощущаться острая потребность в универсальном средстве обмена, устойчивых деньгах.

Тогда советская власть вынуждена была дополнить законы о прод­налоге и свободной торговле еще финансовой реформой: выпустить на рынок устойчивые деньги.

Совнарком провел финансовую реформу с обычной для него ре­шительностью. Как в первые месяцы после Октябрьского переворо­та, советское правительство объявило упраздненными все прежние законы и аннулированными все прежние деньги (царские деньги, «ке­ренки»), — так и теперь, в 1922 году, оно одним декретом аннулиро­вало все прежние советские «дензнаки».

А вместо них правительство выпустило новые деньги, советские «червонцы», т. е. бумажные деньги различного достоинства: рублевые, пятирублевые, десятирублевые, сотни и т. д.

На новых деньгах была написана гарантия правительства: они «обеспечиваются государственным золотым фондом и всем достоянием республики».

Были выпущены также и мелкие медные — по 1, 2, 3, 5 копеек — и серебряные монеты: по 10, 15, 20 копеек.

Население было оповещено правительством о том, что деньги вы­пускаются в ограниченном количестве, чтобы они не теряли своей ценности.

{59} Заработная плата рабочим и служащим государственных, коопе­ративных и частных учреждений и предприятий была установлена после денежной реформы уже не в миллионах, а в рублях. Реальная стоимость советского рубля эпохи новой экономической политики бы­ла не в миллионы раз, а только в два-три раза ниже золотого дорево­люционного рубля.

Чтобы деньги сохранили свою ценность с самого начала, советское правительство провело такое мероприятие, которое сразу же создало спрос на них со стороны основной массы населения, крестьянства: на­туральный «продналог» был заменен денежным «сельскохозяйствен­ным налогом». Крестьяне стали сдавать государству не продукты, а деньги. А чтобы добыть деньги, они вынуждены были продавать го­сударству и горожанам — рабочим, служащим, кустарям — свои про­дукты за деньги.

Кустари и ремесленники также стали сдавать государству не про­дукты, а денежный налог.

Для рабочих и служащих тоже был введен подоходный налог на заработную плату.

Благодаря всем этим обстоятельствам советские деньги в период НЭП-а приобрели такое же огромное значение, как и деньги в дорево­люционное время.

Главная житейская забота людей заключалась теперь не в том, чтобы получить от государства ордер на продукты и вещи или при­думывать всевозможные комбинации для приобретения натуральных материальных благ, а только в том, чтобы заработать или раздобыть денег: будут деньги — будет все.

Жители Советского Союза стали считать деньги не на «миллио­ны», а на рубли и даже на копейки. Люди стали ценить, экономить, накоплять деньги.

Финансовая реформа облегчила, нормализовала и оживила тор­говлю. А нормальная и оживленная торговля создала важную пред­посылку для упорядочения всей экономики страны, всей жизни людей.             Поэтому денежная реформа встретила благоприятное отношение всех слоев населения: и крестьян, и кустарей, и рабочих, и служащих. Жители Советского Союза говорили:

— Ленин хотел из золота уборные строить. А теперь советская власть опять ввела деньги и свободную торговлю. Кажется, «товари­щи» помаленьку начинают умнеть. Может быть, и совсем поумнеют?!.

{60}

 

Восстановление кустарной промышленности

 

После провозглашения НЭП-а советское правительство возвратило все кустарные предприятия бывшим владельцам.

Все кустари Болотного тоже получили от комбеда обратно все свои предприятия.

В правительственных декретах была провозглашена свободная дея­тельность всех кустарей и ремесленников как в городе, так и в деревне.

Государство взимало теперь с каждого кустарного предприятия определенный денежный налог. Но кустарей налог этот особенно не печалил: по сравнению с экспроприацией налог теперь казался им «благодатью».

В годы натурального коммунизма, когда кустарные предприятия были национализированы и находились в распоряжении комбедов, эти предприятия пришли в упадок. Печально было смотреть на них: худые крыши, обломанные крылья, скрипящие части машин.

Поэт Сергей Есенин, посетив свою родную деревню, описал в стихотворении «одноухую» мельницу, у которой три крыла были обломаны, а оста­лось только одно, которое напоминало поднятое, настороженное ухо... В таком же состоянии находились кустарные предприятия и в Болот­ном, в период управления комбеда.

Наблюдая развал кустарной промышленности и обнищания сель­ского хозяйства, местная деревенская молодежь высмеивала комбед в ядовитых частушках:

Ну-ж, комбед:

Наделал бед

— Не поправить

В десять лет...

 

При НЭП-е, получив от комбеда обратно свои полуразрушенные кустарные предприятия, кустари прежде всего отремонтировали их, привели в порядок, потом возобновили их нормальную работу.

В селе были восстановлены и возобновили свою работу все до единого 26 кустарных предприятий и машин. Вместо одной мельницы, которая работала в годы «военного коммунизма», опять пошли на пол­ный ход все три мельницы.

Так же успешно возобновили свою работу кустарные предприятия во всех других деревнях и городах на Орловщине и по всей России.

{61} Бродячие ремесленники — жестянщики, шорники, валенщики и другие — опять стали ходить по деревням со своими инструментами и работать в крестьянских избах.

Базары в городах были завалены не только продуктами сельского хозяйства, но и изделиями кустарной промышленности. Этому радова­лись все жители города и деревни.

А кустари и ремесленники, обслуживая своих заказчиков и поку­пателей и складывая в кошелек «новые рублики, которые обеспечены достоянием республики», весело балагурили на базарах, на своих предприятиях и в избах.

— Посмотрите, люди добрые: при комбедах все умерло, а без них

все опять воскресло...

— Развалить любое дело каждый дурак сможет, всякий пьяница сумеет. А наладить дело это будет чуточку потруднее, дорогие това­рищи...

— Всякое дело умельца дожидается. «Дело мастера боится» — го­ворит старинная пословица. А «пословица вовек не сломится».

— Каждое рукомесло, оно умелые и свободные руки любит. А ежели работник без рук, или руки у него связаны, тогда никакое дело на лад не пойдет. И никакой декрет тут делу не поможет, хоть бы его и сам товарищ Ленин написал...

— Каждый работник в своей работе интерес имеет: для себя пользу. Ежели этот «интерес» есть, то работника не нужно ни агити­ровать, ни подгонять: он сам свой «интерес» добре понимает.

— И помогать мастерам тоже не надобно: они сами свое дело ха-ра-шо знают. На то у них, слава Богу, голова с мозгой на плечах обретается и золотые руки ей в помощь ловко привешены. Пусть «то­варищи» сами себе помогают...

Лукаво подмигивая в сторону партийных начальников и бывших руководителей распущенного комбеда, кустари и ремесленники часто вспоминали басни Крылова.

— Еще до революции, в старой школе, мы охотно разучивали на­изусть басни дедушки Крылова. Мы все их назубок знали. Драгоцен­ные басни, кладезь мудрости! Но «товарищи» почему-то их не взлюбили: все выбросили из новых учебников... А напрасно: там есть чему поучиться. Какую басню ни возьми, она не в бровь, а в глаз на­шим «руковоразводителям». Припомним:

{62}

«Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачать — пирожник... »

 

Или — другой совет:

 

«А вы, друзья... (ну, скажем по-новому:

«товарищи»)... как ни садитесь,

Все в музыканты не годитесь!..»

 

Мужички внимательно слушали и понимающе посмеивались.

Понаблюдавши работу кустарей и ремесленников, рассмотревши их изделия, крестьяне вновь и вновь повторяли:

— Да, у мастеров — золотые руки!.. А послушав их беседы, добавляли:

— Руки золотые, да и голова — не кочан капусты... А язык?

— Что твоя бритва...

 

{63}

ЗЕМЛЕДЕЛИЕ ЕДИНОЛИЧНОЕ И ОБОБЩЕСТВЛЕННОЕ

 

Совхозы

 

По плану Ленина, совхозы должны были служить образцовыми сельскохозяйственными предприятиями социалистического типа. Они должны были показать крестьянам пример социалистического земле­делия, чтобы крестьяне впоследствии сами, под влиянием этого на­глядного образца, объединили свои мелкие частные хозяйства в еди­ное крупное коллективное хозяйство.

При новой экономической политике, после проведения денежной реформы, был объявлен новый руководящий принцип в области со­ветской экономики: «хозяйственный расчет» (прибыльность), вклю­чающий в себя в качестве необходимого элемента «контроль рублем».

Все доходы и расходы совхозов стали исчисляться в деньгах. Бюд­жет и работа совхозов подверглись «контролю рублем». При этих обстоятельствах легко было увидеть и показать экономическую эффективность государственных имений.

Какова же была эффективность совхозов, социалистических госу­дарственных имений?

Совхоз в той волости, где было расположено село Болотное, ока­зался убыточным. Почти все совхозы на Орловщине были в таком же положении.

Только несколько совхозов в губернии с трудом сводили свой бюд­жет концы с концами. А прибыльных совхозов не было ни одного.

Советская печать отмечала нерентабельность совхозов повсеместно, по всей России.

Получился удивительный парадокс: крупные государственные имения, которым советское государство передало бесплатно помещичью землю, строения, инвентарь, скот, — имения, освобожденные советским правительством от всяких налогов, — работали убыточно.

{64} Они не только не давали государству никакой прибыли, но даже при­носили ему большой убыток и получали для покрытия своих расходов дотации от государства.

Чем же был вызван такой парадокс? Почему же совхозы работали убыточно?

Несколько причин обусловили это. Директорами совхозов назна­чались партийцы, которые происходили из отходников, рабочих и ин­теллигентов. Они сельского хозяйства не знали и руководили совхо­зами плохо.

Наемные рабочие совхозов работали гораздо худее, чем крестьяне на своих полях, потому что они работали в чужом хозяйстве. Совхозники работали хуже, чем рабочие на фабриках, ибо их зарплата была го­раздо ниже зарплаты фабричных рабочих.

Бюрократическая государственная система и личные интересы директоров приводили к тому, что в совхозе числились на службе и получали зарплату много бездельников: большая канцелярия дирек­тора, его родственники и приятели, партсекретарь, председатель рабочкома и прочие дармоеды.

Расхищение продуктов совхоза происходило в больших масштабах. Продукты питания из совхоза бесплатно брал директор для своей семьи, часто — для оравы своих родственников и приятелей, для сов­хозного начальства: секретаря партийной ячейки и руководителя профсоюзной организации.

«Ответственные работники», руководители волости, уезда, губерн­ских учреждений, вынуждали директоров совхозов к тому, чтобы те снабжали начальство самыми ценными продуктами из совхозов: мас­лом, мясом, фруктами. Директоры совхозов отправляли своим начальникам продукты из совхоза возами: в волость, в уезд, в губернию.

Один директор совхоза откровенно рассказывал об этом так:

— Если мой совхоз будет бесплатно снабжать уездное начальство продуктами, то за убыточность совхоза меня поругают немного на за­седаниях для отвода глаз. И все. Но ежели я не буду снабжать началь­ников, то берегись! Будь совхоз самым прекрасным и прибыльным го­сударственным предприятием, мне в совхозе не удержаться. Выгонят с позором. Или даже какое-либо политическое обвинение «пришьют» — «вредительство», «уклон» — и загонят в тар-тарары...

Из-за этих причин совхозы в годы НЭП-а показали всем только один пример: бесхозяйственности и нерентабельности.

{65} Ясно что у крестьян совхозная практика, практика «крупного со­циалистического земледелия», вызывала только насмешку и вражду.

Советское правительство в годы НЭП-а часть совхозов совершенно ликвидировало: землю их отдало для устройства крестьянских посел­ков а лошадей и сельскохозяйственный инвентарь — передало това­риществам по совместной обработке земли (ТОЗ-ам).

В других совхозах земля была передана под поселки и ТОЗ-ы, а винокуренные заводы с усадьбой были оставлены только в качестве заводов, а не совхозов.

Самые же лучшие совхозы были снабжены тракторами и другими машинами и получили от госудаства задание: во что бы то ни стало, на основе машинной техники, добиться рентабельности и свою задачу стать для крестьян «образцовыми социалистическими сельскохозяй­ственными предприятиями» — выполнить.

Но эту задачу даже лучшие совхозы так и не смогли выполнить, хотя и были уже оборудованы машинной техникой. За все годы НЭП-а, когда на предприятиях проводился «контроль рублем», совхозы продолжали оставаться предприятиями нерентабельными, обузой госу­дарственного бюджета.

 

ТОЗ-ы

 

Большевистские политики расценивали совхозы, как «предприятия последовательно социалистического типа», как высшую форму социа­листического земледелия. Эта форма в годы НЭП-а доказала свою не­состоятельность и перед государством и перед крестьянами.

Тогда руководители советского государства решили организовать самую простейшую форму социалистического земледелия: товарище­ства по совместной обработке земли, сокращенно ТОЗы.

По распоряжению правительства, местные представители власти собирали безлошадых крестьян в каждой деревне и говорили им:

— Почти все крестьяне имеют лошадей, инвентарь и могут сами обрабатывать свою землю. А у вас нет ни лошадей, ни инвентаря. Поэтому вы должны платить за обработку земли своим соседям. Советская власть желает помочь вам. Но снабдить каждого безлошад­ного лошадью и инвентарем власть не может: нет у нее для этого средств. Поэтому мы предлагаем вам сделать так: всем безлошадным {66} объединиться в кооператив, товарищество по общественной обработке земли, ТОЗ. А государство снабдит ТОЗ бесплатно лошадьми и инвен­тарем из ликвидированных совхозов. Например, в Болотном 10 без­лошадных дворов. На десяток семейств, членов ТОЗ-а, власть выдаст вам три лошади, инвентарь. А вы содержите лошадей и обрабатывайте землю сообща.

В некоторых деревнях уезда ТОЗ-ы были организованы.

Но работали они плохо. Каждая семья обрабатывала свою землю сама. А лошадей использовали так: по одному дню, по очереди, лошадь находится в распоряжении каждого члена кооператива, и в эти дни лошадь кормит тот, кто ее использует на работе. Уход за ло­шадьми, присмотр за упряжью и инвентарем производился по посло­вице: «У семи нянек — дитя без глазу»...

В ТОЗ-е возникали постоянные нелады и ссоры из-за многих во­просов: очередь в использовании лошадей; непогожие дни, когда ло­шади совсем или частично не использовались; кормежка лошадей в нерабочее время; порча и ремонт инвентаря и упряжи и т. п.

Нелады на этой почве, да еще людей, которые, как безлошадные отходники, сельскохозяйственных работ не знали, за лошадьми уха­живать не умели, приводили к быстрому распаду большинства ТОЗ-ов.

Остальные товарищества влачили жалкое существование и вызы­вали постоянные насмешки крестьян-единоличников. В первые годы революции «собес» («социальное обеспечение») было олицетворением всего жалкого и беспомощного. В годы НЭПа в деревнях слово «ТОЗ» имело тот же смысл...

Наблюдая эту картину развала ТОЗ-ов или их жалкой беспомощ­ности в соседних деревнях, безлошадные Болотного даже и не пыта­лись создавать ТОЗ.

В годы советской власти, когда земля у каждой семьи была, поло­вина бывших безлошадных в Болотном приобрела себе лошадей и инвентарь. Они обрабатывали свою землю сами.

Оставшимся безлошадным землю обрабатывали их соседи. Но уже не бесплатно, как в период натурального коммунизма, а за плату, по добровольному соглашению. Плата за обработку была денежная или натуральная. В большинстве случаев земля обрабатывалась на усло­виях испольщины: половина валового урожая шла хозяину земли, а другая половина — ее обработчику.

{67} Такие условия обработки земли были для безлошадных более при­емлемы, чем личная обработка земли с помощью лошади и инвентаря ТОЗ-а.

Сельскохозяйственный налог в годы НЭП-а составлял около поло­вины валового урожая в деревнях на Орловщине. Но безлошадных советская власть освобождала от сельскохозяйственного налога. При этих условиях безлошадные также имели выгоду от земли: половина урожая с их земли шла обработчикам, а другая половина — безлошад­ным, хозяевам земли.

А если бы советская власть не освобождала их от налога, тогда без­лошадным не было бы никакого интереса иметь землю, так как одна половина урожая шла бы государству в виде налога, а другая — об­работчику земли. Безлошадным ничего из урожая не оставалось бы, и они вынуждены были бы отказаться от земли.

 

Поселки

 

В годы НЭП-а советская власть охотно разрешала крестьянам вы­селяться из деревни и селиться поселками, не менее 10 дворов.

Власть далее поощряла это и призывала селиться в первую очередь на бывшей помещичьей земле и на земле бывших хуторян и отрубников.

Из Болотного в 1922 году выселились два поселка: один из 10 дво­ров, другой из 16-ти.

Поселки выселились на землю бывших хуторян и на отрубы пяти­десяти болотинских домохозяев, которые до революции купили у по­мещика 100 десятин земли.

На поселках крестьяне устроились гораздо лучше, чем в деревне.

Они заняли лучшую землю, которая была хорошо возделана и удобрена хуторянами и отрубниками.

Каждому домохозяину поселок выделил большую — гектарную — усадьбу.

Дворы на этих усадьбах расселились редко. Жить стало гораздо свободнее, чем в деревне, и безопаснее от пожаров.

За все довоенные годы, с 1922 до 1941, за 20 лет, на двух по­селках не было ни одного пожара. А за эти же годы в селе были большие пожары.

{68}     На своих обширных усадьбах поселяне завели большие огороды и сады. Некоторые завели и пасеки.

Всю полевую землю земельная община поселка разделила на три поля, а в каждом поле для каждого домохозяина выделила только по одной полосе. Площадь полос была пропорциональна числу душ в семье.

Переделы земли крестьяне считали делом вредным для хозяйст­ва. Поэтому они решили: закрепить за каждым двором его полосы навсегда и больше их не переделять.

Но распоряжения советского правительства говорили об обязатель­ных ежегодных переделах земли внутри каждой земельной общины, в связи с ежегодным изменением числа душ в семьях. Поселяне ре­шили: держать свое «антизаконное», с точки зрения советского пра­вительства, решение в строгом секрете от органов власти и даже от соседних общин.

Но для того, чтобы компенсировать те дворы, у которых число душ значительно возрастет из-за браков и рождений, жители посел­ков решили создать запасной земельный фонд. Из этого фонда по­селки наделяли землей «прибавившиеся души».

Такими мероприятиями поселяне, вопреки советским законам, стремились уменьшить недостатки общинного землепользования и, по мере возможности, приблизить поселково-общинную форму земле­пользования к отрубной форме.

В значительной мере им удалось достичь своей цели. Об этом го­ворят и полная отмена переделов земли, которые в советской деревне происходили, ежегодно, и сведение земли каждого двора до четырех участков, вместо 30-40 полос, которыми пользовался каждый домо­хозяин в земельной общине в деревне.

Хутора

 

При НЭП-е, когда советская власть разрешила крестьянам высе­ляться на поселки, многие стали хлопотать о выделении им

индиви­дуальных участков, отрубов и хуторов, по образцу прежних столы­пинских хуторов.

Но власть этого никак не разрешала, хотя в законах о земле и провозгласила свободу выбора форм землепользования.

{69} Ленин при НЭП-е провозгласил свой план: «превратить Россию нэповскую в Россию социалистическую», переделать нэповскую де-ревню на социалистический лад. В хуторах он видел антипода социа­листической формы земледелия, в хуторянах — самых непреклонных врагов большевистского плана. Поэтому советская власть всячески ис­кореняла фермерскую форму земледелия и не позволяла возродиться ей вновь.

Но тяга крестьян к фермерскому хозяйству была такая сильная, а средства у зажиточных крестьян при НЭП-е были настолько зна­чительные, что некоторые крестьяне всякими нелегальными путями ухищрялись все же устраивать хутора.

Три крестьянских двора из Болотного выселились на поселок. А потом попросили поселковую общину выделить им землю в отдален­ном углу поселковых владений. Община на это согласилась.

Переселившись туда, эти дворы разделили отведенную им землю на три отдельных участка и работали на них совершенно самостоя­тельно. Они условились о том, что землю они никогда переделять не будут. Строения расположили каждый на своем участке, далеко друг от друга.

Официально этот маленький поселок считался составной частью соседнего большого поселка. Но практически это были три совершенно самостоятельных хутора.

Местные начальники, получив соответствующую «мзду», делали вид, что они ничего не замечают...

Эти три крестьянина до революции жили в деревне, хуторов не имели. Это были не прежние столыпинские, а новые хуторяне. Ху­торская система хозяйствования была притягательна для всех крестьян: и для тех, кто на хуторах жил, и для тех, кто их только видел.

А в соседней деревне один столыпинский хуторянин смог сохра­нить свой хутор еще с дореволюционного времени.

В 1918 году, когда всех хуторян власть сгоняла с их участков и прогоняла обратно в деревню, этот хутор под каким-то вымышленным предлогом был «временно» оставлен. А затем этот «временный пе­риод» растянулся на целое десятилетие.

Формально владелец хутора был причислен к земельной общине соседней деревни. А на практике он владел этим хутором, жил и работал на нем совершенно самостоятельно.

{70} Дом хуторянина был расположен в укромном местечке: в лесу, вдали от дорог. Он не «мозолил глаза» ни проезжающим начальникам, ни соседним крестьянам. Но главная причина чудесного опасения столыпинского хутора заключалась в том, что близкий родственник хуторянина был одним из уездных начальников и покровительствовал ему.

При таких обстоятельствах некоторые хутора, вопреки нетерпимо­му отношению большевистской власти к ним, могли существовать более десятилетия после Октябрьского переворота, вплоть до коллективи­зации.

Но от погрома коллективизации не мог уже спастись ни один хутор.

 

 

Раздел земельной общины в селе

 

За годы НЭПпа около ¹/₅  части дворов Болотного переселились на поселки. Из них некоторые даже на хутора.

Большинство же крестьян, ⁴/₅  семейств, вынуждены были остаться на месте, в селе.

Но и оставшиеся в деревне, на основе опыта дореволюционных ху­торов, отрубов и нэповских поселков, всячески стремились к тому, чтобы по возможности уменьшить отрицательные стороны земельной общины.

С этой целью оставшиеся на месте жители села совершенно само­стоятельно выработали и осуществили план раздела одной большой земельной Общины на три маленьких. Общинная земля была разделе­на на три части. К каждому поселку примыкала принадлежащая ему земля.

Из-за такого раздела села и полей, земля была приближена к земледельцу. Расстояние от полей до жилья пахаря было сокращено вдвое. Это облегчило работу крестьян.

Вместо многих узких полос крестьяне стали разделять теперь зем­лю на небольшое число широких полос.

Переселение из села на поселок каждого пятого двора позволило оставшимся жителям расширить усадебные участки земли.

А в соседней деревне, после огромного пожара, уничтожившего всю деревню, крестьяне провели также и расселение дворов. Для каждого {71} двора была выделена гектарная усадьба, так же, как на посел­ках. Поэтому постройки были теперь расположены далеко друг от друга и окружены ракитами и садами.

Прежде земледельцы всегда жались поближе к воде и селились в деревнях очень тесно. Но пожары, наконец, заставили их расселиться.

Так в период НЭП-а крестьяне устраивали свое жилье и хозяйство в деревнях, на поселках и даже на хуторах.

С наибольшей силой крестьяне стремились на хутора. Но эту фор­му хозяйства большевистская власть преследовала. Поэтому только редкие единицы могли всякими незаконными путями устроить хутора.

При невозможности попасть на хутора, крестьяне стремились по­пасть на поселки, а поселки — преобразовать так, чтобы они как мож­но более уподобились хуторской форме хозяйствования.

А поневоле оставшиеся в деревне люди стремились к разделу де­ревни на поселки, к переходу на поселковую форму жизни и хозяй­ствования.

Так крестьяне нэповской деревни упорнее всего отталкивались от земельной общины и социалистических форм земледелия: совхозов и ТОЗ-ов. А сильнее всего хлебопашцы стремились к фермерской форме земледелия (хутора, отруба) и полуфермерской — поселковой.

 

Торговля кооперативная и частная

 

После проведения денежной реформы бесплатное государственное распределение продуктов и промышленных изделий было отменено. Оно было заменено торговлей.

Все прежние государственные распределительные склады, «по-требкоммуны», были преобразованы в кооперативы.

Советское правительство создало кооперативы во всех городах и деревнях страны.

Кооперативная организация получила официальное наименование «Единое потребительское общество», сокращенно: «ЕПО». В деревнях эти кооперативы назывались «сельпо», в городах — «горпо».

Все потребительские кооперативы были организованы в единую систему уездных, губернских и всесоюзного объединений, под руко­водством Центросоюза. А Центросоюз, как и все другие центральные учреждения в Советском Союзе, советские, профсоюзные и т. п., был {72}

назначен Центральным Комитетом Коммунистической партии, которая управляла страной монопольно.

По приказу сверху, «потребкоммуна» Болотного тоже была пре­образована в «сельпо».

Организация «единого потребительского общества» происходила в селе обычными советскими методами. На сельском собрании было за­читано сообщение органов власти о том, что все товары, которые будут направляться из советских фабрик, из города в деревню, будут теперь продаваться только за деньги, через магазины «сельпо». Никакого бесплатного распределения городских товаров больше не будет. Но продажа товаров будет производиться только членам кооператива, то есть, тем, кто будет иметь кооперативную книжку. А для того, чтобы получить эту книжку, нужно уплатить в кооператив вступительный и паевой взносы в таком-то размере. Деньги эти нужны для того, что­бы сельпо могло за наличные покупать товары, которые будет полу­чать в складе уездного потребсоюза, а также на содержание работни­ков сельпо и прочие расходы кооператива.

Для того, чтобы преодолеть недоверие людей к власти и ее обеща­ниям, в магазине переменили вывеску и сразу же начали торговлю товарами, которые были для этой цели присланы на первый раз в кредит. Заведующий складом «потребкоммуны», переименованный в заведующего магазином сельпо, начал продажу поступивших товаров (соли, мыла, спичек, керосина и т. п.) пайщикам, которые записывались у него и тут же получали кооперативную книжку.

Все домохозяева должны были записываться в сельпо, чтобы иметь возможность покупать там товары. Через неделю на собрании пайщи­ков сельпо были проведены «выборы» правления кооператива и реви­зионной комиссии. А правление назначило зарплату для «продавца» и сторожа, назначило этих служащих кооператива, и сельпо присту­пило к работе.

В уездном городе были открыты оптовые склады для снабжения товарами всех сельпо уезда.

Горпо открыло в городе специальные розничные магазины: продук­товый, галантерейный, железо-скобяной, книжно-писчебумажный и т. п.

Когда Ленин намечал свой план «превращения России нэповской в Россию социалистическую», план перехода от отступления к наступлению {73} социализма, он придавал огромное значение кооперации, как «столбовой дороге к социализму». Крестьяне, по этому плану, должны были увидеть выгоды социалистического хозяйства и научиться его вести сначала в простейших кооперативах, потребительских. Затем они научатся организовывать общественное хозяйство в сбытовых кооперативах, а потом, в конце концов, перейдут к кооперативам про­изводственным. Поэтому Ленин, разъясняя партии огромное значе­ние кооперации, говорил о необходимости «культурной торговли» и призывал коммунистов: «Учитесь торговать!»

С этой целью — научиться лучше торговать — советская власть и допустила свободную частную торговлю в магазинах. Умение торгов­цев, их знания и опыт, их конкуренция — должны были помочь совет­ским кооперативам получить торговый опыт.

Государство, установив налог на торговлю, допустило свободное существование мелкой частной торговли.

После этого частные лавочки и ларьки стали появляться и в городе и в деревнях, как грибы после дождя.

В деревнях возобновили свою деятельность прежние, дореволюци­онные торговцы. Часто появлялись также и новые торговцы из мест­ных крестьян.

Торговец, который имел до революции лавочку в Болотном, умер. Семья его осталась жить в городе. Во время НЭП-а в селе появился новый частный торговец, из местных крестьян-кустарей.

Но лавочка его торговала нелегально. Торговец не доверял утверж­дениям большевистских вождей о том, что НЭП вводится «всерьез и надолго».

— «Товарищей» я хорошо знаю, — говорил он: и в деревне обучен и в тюрьме немало посидел. Я не верю их обещаниям. Вот как только люди пообрастут маленько шерстью, так «товарищи» и примутся опять за стрижку. А после стрижки и шкуру сдерут... Нет, уж луч­ше торговать потихоньку, незаметно.

Этот хитрый торговец высказывал также и другое соображение.

— Налог за торговлю на частника навален очень большой. Гораздо больше, чем налог на кооперативную торговлю. Ну, а взятка предсе­дателю сельсовета, за торговлю без разрешения, этот «налог» гораздо меньше. При «господах-товарищах» лучше торговать без вывески: и выгодней и безопасней.

{74} Товарами, которых было достаточно в кооперативной лавочке, частный торговец обычно не занимался. Он добывал для торговли дефицитные товары: мануфактуру, обувь, гвозди, инструменты и т. п. Разыскивал эти дефицитные товары везде: на государственных опто­вых складах, у кооперативных работников (за взятку), у перекупщи­ков. Ездил за ними и в соседние губернские города и даже в столицу.

А нередко «добывал» их и у местного продавца сельпо. Как только в кооператив поступал какой-либо дефицитный товар, оба торговца, частник и кооператор, устраивали секретное совещание и договарива­лись о том, как «оборудовать дело» к обоюдной выгоде. Например: большую часть таких товаров кооператор продавал частнику оптом за взятку, а остаток — на следующий день продавал в магазине пайщи­кам по установленной цене. А так как спрос на этот дефицитный товар и после этого оставался не удовлетворенным, то потом выступал на сцену частник: он тихонько продавал этот товар в своей лавочке, с изрядной «накидкой». Так оба торговца и продавец сельпо и частный торговец, оказывались после такой торговли с «прибылью»...

В большинстве деревень частные торговцы имели легальную тор­говлю. Но и они такими приемами пользовались часто.

В период НЭП-а были и хорошие сельские кооперативы, где тор­говля производилась честно и злоупотреблений не было. Пришлось на­блюдать один большой кооператив, который объединил все сельпо своей волости в качестве своих отделений. Правление, торговые и счетные работники были честные и деловые люди, к тому же они бы­ли заинтересованы премиями (за повышенный товарооборот), которые были введены в этом кооперативе. Торговля велась деловито и честно.

На отчисления от прибыли кооператив содержал избы — читальни в каждой деревне своей волости, с условием, что каждая изба-читаль­ня, наряду с общим и политическим просвещением, будет заниматься также кооперативным просвещением: в читальне были кооперативные газеты, журналы, книги.

Но таких хороших кооперативов было мало. Плохих же кооперати­вов было большинство. Там плохо торговали, к покупателям относи­лись равнодушно. Порча, всевозможные потери и хищения товаров и денег встречались часто.

В городах частные торговцы сосредоточили свою деятельность в некоторых областях, главным образом, в продуктовых магазинах: в мясных, рыбных, молочных, овощных, фруктовых, булочных.

{75} В огромном большинстве случаев и в городах и в деревнях частные торговцы торговали лучше кооперативов. Частная торговля побеждала в свободной конкуренции торговлю кооперативную. Побеждала, не­смотря на то, что частные торговцы начинали свое дело обычно с ма­лыми средствами, налога платили больше, чем кооперативы, и в снаб­жении товарами из оптовых складов стояли на втором месте.

Победа частной торговли над кооперативной объясняется многими

причинами.

Частные торговцы обычно знали торговое дело гораздо лучше, чем кооперативные работники, которые при постоянном жало­ванье материально в работе были заинтересованы слабо (премии за товарооборот выплачивались в очень немногих кооперативах).

Частные торговцы были больше заинтересованы успешной торговлей чем кооперативные работники.

Частный торговец был сильно заинтересован в целости и сохран­ности продуктов и товаров, ибо их порча представляет для него пря­мой материальный ущерб. А кооперативный работник в этом деле был мало заинтересован: за порчу и гибель товаров с него не взыскива­лось.

Расходы на содержание торгового аппарата в кооперативе были большие, чем у частного торговца. В маленькой сельской лавочке обычно работал один человек, хозяин-торговец. А в сельпо — по крайней мере, два: продавец и сторож. В некоторых кооперативах оплачивали и председателей правления и ревизионной комиссии. Но даже если эти руководители кооператива не оплачивались официаль­но, то они оплачивались нелегально: зависимый от них продавец ста­рался «угодить» им... кооперативными товарами.

Хищение товаров, растраты денег, неэкономные расходы — эти беды часто встречались в кооперативах. А в частной торговле их не было: частный торговец не будет обкрадывать самого себя.

Частные торговцы в интересах своей торговли могли маневрировать ценами и при покупке и при продаже, а кооператоры делать этого легально не могли.

Взятку частный торговец и кооператор используют для различных целей: частник — для увеличения своего торгового оборота и повыше­ния своей прибыли, а кооператор — на пользу себе, но во вред коопе­ративу.

Лучшие работники частной торговли отбирались автоматически:

{76} если частник будет плохим торговцем, то он быстро обанкротится и вынужден будет свою торговлю закрыть.

А плохой кооперативный работник в условиях советского государ­ства, то есть, при отсутствии демократии в кооперативной организации, если его поддерживает местное партийно-советское начальство, — может служить в кооперации многие годы и наносить большой ущерб покупателям и кооперативу в целом. В условиях монопольной дикта­туры коммунистической партии в государстве, кооперативные ра­ботники в незначительной мере зависят от пайщиков. Но зато они очень зависят от партийных организаций.

Такая уродливая зависимость кооперативов от внекооперативной силы очень снижала качество торгово-кооперативных работников и кооперативной торговли. А плохая работа кооперативов не только на­носила экономический вред пайщикам, но и отталкивала их от ко­операции.

Некоторые пайщики отказывались выплачивать кооперативные взносы, мотивируя это такими соображениями:

— Зачем мне такой кооператив, который требует с меня большие членские взносы, а обслуживает меня плохо?!. Лучше я буду поку­пать у частных торговцев, которые не требуют с меня никаких взно­сов и обслуживают меня лучше.

Если все же уход пайщиков, из плохих кооперативов не был мас­совым, то это объясняется некоторыми практическими соображениями. Каждый пайщик хорошо понимал, что советская власть в любой мо­мент может закрыть частную торговлю, и тогда пайщик, покинувший кооператив, попадает в затруднительное положение: кооператив может отказать ему в продаже товаров.

Поэтому формально числилось в кооперации почти поголовно все взрослое население Советского Союза. А фактически население в большей мере обслуживалось частными торговцами, чем кооперацией.

За все годы НЭП-а, в силу вышеизложенных причин, частная тор­говля, начатая после периода натурального коммунизма с нуля, бы­стро расширялась и все более оттесняла кооперативную торговлю.

А кооперативная торговля, в начале НЭП-а почти монопольная владычица тортового рынка, постепенно сдавала свои позиции и от­ступала перед частной торговлей.

Этот процесс происходил повсеместно: и в деревнях и в городах. Так было и в Болотном.

{77}

 

Культурная жизнь села

 

Преодолев голод и разруху первых лет революции, нэповская де­ревня, сытая и одетая, зажила интенсивной многосторонней жизнью.

На предыдущих страницах было показано оживление хозяйства деревни: сельского хозяйства, кустарной промышленности, торговли.

Деревня почти восстановила дореволюционный стандарт жизни, разрушенный гражданской войной и политикой натурального ком­мунизма.

А на этой основе произошло оживление всех других сторон жизни крестьянства: культурной, церковно-религиозной, общественно-поли­тической.

 

Школа

 

После разрухи революционных лет школа в Болотном была от­ремонтирована, снабжена топливом и возобновила свою работу. В ней было теперь уже не три класса, как в дореволюционной школе, а че­тыре. С четырьмя классами занимались две учительницы.

В советской республике церковь была отделена от государства. А школа отделена от церкви и превращена в чисто светскую школу. Закон Божий в школе больше не преподавался.

В те годы Наркомпрос дал директиву о том, чтобы школьное об­разование было «безрелигиозным», то есть не связанным с религией. Учителям запрещалось использовать школьное преподавание для ре­лигиозного обучения и воспитания. Но и антирелигиозного воспитания от учителей в те годы Наркомпрос не требовал.

После Октябрьского переворота все дореволюционные учебники и хрестоматии из школ были изъяты и уничтожены советской властью, как «враждебные коммунизму», «не созвучные эпохе». Школьные библиотеки тоже были уничтожены. Захвативши в свои руки органы просвещения, большевистские Скалозубы не пощадили ни былины о русских богатырях, ни книжки о Петре Великом и Суворове, ни мно­гие произведения классиков, «реакционных писателей-помещиков».

Для школ были наспех составлены брошюры и хрестоматии. Они были заполнены коммунистической пропагандой. Басни Крылова в школьных хрестоматиях были заменены баснями Демьяна Бедного, {78} бессмертные творения Пушкина — «произведениями» Юрия Либе-динского, Гладкова и других большевистских «классиков революцион­ной литературы», в защиту которых Демьян Бедный, «вождь литера­турного фронта» того времени, мог привести только один аргумент:

«Хоть сопливенькие, да наши»...

Буквари тех лет и для взрослых и для детей начинались револю­ционно-большевистскими декларациями: «Мы не рабы!», «Да здрав­ствует Великая Октябрьская революция!», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!.. »

Для начальных школ в период НЭП-а были выработаны новые программы — «программы ГУС-а» (Государственного Ученого Совета Наркомпроса). Эти программы были построены на так называемой «комплексной системе» обучения.

В прежней школе арифметика и русский язык, родиноведение и природоведение изучались в школе на уроках отдельно и независимо друг от друга. «Программы ГУС-а» и «комплексная система» обучения требовали от учителей, чтобы все эти знания изучались в школе не разрозненно, а в тесной связи друг с другом, по комплексным темам.

При обучении детей младшего возраста эта система имела поло­жительную сторону. Но педантичное следование этой системе при­водило к натяжкам, по поводу которых учителя иронизировали: «Не­ужели воробья непременно надо увязывать с мировой революцией?! . »

В начальных школах в годы НЭП-а получил большое распростра­нение экскурсионный метод обучении. В нормальном размере метод этот полезен и целесообразен. Но учителя тех лет, часто очень молодые и неподготовленные, нередко злоупотребляли им так, что большую часть школьных занятий превращали в экскурсии. Из-за этого моло­дым учителям было легко, ребятам весело, но грамотность в школах была невысокой.

Возможности для учения в средней и высшей школах в годы НЭП‑а для детей трудящихся были облегчены. Обучение в общеобра­зовательных школах было бесплатное. А в специальных средних и высших школах, в техникумах и вузах, государство платило студен­там скромную стипендию. Советская власть готовила кадры интелли­генции и руководителей государственной жизни.

Крестьяне, стремясь своих детей «вывести в люди», отправляли их на ученье в города: в средние и высшие учебные заведения. {79}

Из Болотного за эти годы тоже ушли десятка два юношей и деву-шек в города, в средние школы: в «школы второй ступени» (так назы­вались тогда старшие классы средней школы для детей от 12 до 17 лет); в рабочие факультеты («рабфаки») — средние школы для взрос­лых; в техникумы — профессиональные средние школы для подго­товки учителей начальных школ, медицинских сестер и т. п.

А некоторые, по окончании средних школ, шли дальше — в выс­шие школы, чтобы стать врачами, учителями средней школы, агроно-номами, инженерами.

Поход крестьянской молодежи на ученье в годы НЭП-а был мас­совый.

 

Вечерние школы для подростков и взрослых

 

В те годы советская власть поставила перед учителями, избачами, учащимися средних школ задачу: полностью ликвидировать негра­мотность в Советском Союзе.

Все дети от семи до четырнадцати лет были обязаны посещать на­чальную школу или семилетку.

А неграмотные подростки от 14 до 18 лет обязаны были обучаться в вечерних школах: в школах по ликвидации неграмотности и в шко­лах для малограмотных.

Начиная с Октябрьской революции, обучение грамоте было обяза­тельно также и для неграмотных взрослых, до 50 лет. Иногда ретивые комсомольцы тащили в эти школы даже стариков и старух, осуществляя лозунг поэта Маяковского, написанный на школьных плакатах:

«Безграмотная старь,

Садися за букварь!..»

 

В большинстве случаев в таких школах работали местные учителя, ученики старших классов средних школ и грамотные комсомольцы в порядке «общественной нагрузки», то есть бесплатно.

В некоторых волостях уезда были организованы также и школы для крестьянской молодежи (ШКМ). Они были дневные и вечерние.

Программа этих школ была равна трем старшим классам школы-семилетки.

{80} Школы эти имели «практически-агрономический уклон»: они стре­мились подготовить из своих учеников культурных, передовых сель­ских хозяев.

 

Изба-читальня

 

В период НЭП-а вожди большевизма придавали большое значение «культурной революции», то есть, школьному образованию и вне­школьному политическому просвещению народных масс. Они хотели подготовить кадры своей интеллигенции и распространить коммуни­стическую идеологию в массах, убедить крестьянскую массу в необ­ходимости «построения социализма». Руководителем Главполитпросвета была поставлена жена Ленина, теоретик коммунистической пе­дагогики, Крупская. На это дело были отпущены большие средства.

В эти годы в каждой волости была организована изба-читальня, сельский клуб. В той волости, к которой принадлежало Болотное, то­же была изба-читальня.

В ней была библиотека, главным образом, с политической литера­турой. Была читальня, с газетами и журналами.

Заведывали избами-читальнями обычно комсомольцы. Это была платная работа. Назначение избачей производил уездный отдел на­родного образования, сектор политпросвета.

Под руководством избача или местных учителей в избе-читальне работали театральные и музыкально-хоровые кружки. Они устраива­ли концерты и театральные постановки в деревнях волости.

В волостной избе-читальне и по деревням устраивались кинопо­становки. УОНО (Уездный отдел народного образования) для этой цели организовал разъездное кино, «кинопередвижку».

В некоторых волостях, кроме волостной избы-читальни, были ор­ганизованы также и сельские. Они содержались не на государствен­ном бюджете, а на общественные средства: местного кооператива, зе­мельной общины или группы крестьян.

 

Развлечения сельской молодежи

 

В годы НЭП-а, когда голод и нужда предыдущего периода были изжиты, деревня опять зазвенела песнями, гармониками, балалайками, завихрилась плясками, — как в дореволюционное время.

{81} В хороводах молодежь пела народные песни. А кроме того, в боль­шом ходу были тогда и частушки. До революции частушки в Болот­ном распевались не так часто; больше пели народные песни. А после революции частушек появилось очень много.

Частушки носили самый разнообразный характер: лирические, бы­товые, политические, антипоповские, изредка антирелигиозные и т. д. Очень много частушек высмеивали легкомысленные браки, разводы и другие особенности советского быта.

Одна из политических частушек была приведена раньше — о ком­беде. Молодежь распевала также и много других политических ча­стушек: о коммунистах и комсомольцах, о советской власти, о раз­верстках, о сельском комиссаре, о пьяницах-начальниках и т. п.

Комсомольцы пели частушку:

«Отчего и почему,

И по какому случаю,

Комсомолок я люблю,

А беспартийных мучаю?.. »

 

Деревенские девушки — не комсомолкам не остались в долгу и пере­делали ее на свой лад:

«Отчего и почему,

И по какому случаю,

Беспартийных я люблю,

А комсомольцев мучаю?.. »

 

В нэповской деревне молодежь распевала очень много частушек. За неделю, в одном селе, я собрал более сотни частушек. Вся деревен­ская жизнь, советские порядки, быт деревни, психология молодежи, — все было отражено в этих частушках.

О происхождении частушек молодежь Болотного рассказывала, что часть из них была составлена местными девушками и юношами, а другая часть заимствована, перенята от молодежи других деревень уезда.

Молодежь в те годы интенсивно общалась: посещение кино и те-атрально-концертных постановок в волостной избечитальне; общие хороводы нескольких деревень; частые встречи около храмов и на уездных базарах и ярмарках.

 

{82}

Религиозная жизнь деревни

 

В период Октябрьской революции и гражданской войны многие священники оказались в тяжелом положении: государственного жа­лованья их лишили, никакого пайка не выдавали, земли тоже не да­вали. А крестьяне из-за разверсток в это время сами голодали.

Священники из-за этих обстоятельств были вынуждены снять с себя духовный сан и просить власть о предоставлении им работы в учреждениях. Нередко при этом они делали, вероятно, вынужденно, позорящие их заявления.

Некоторые вступали в партию и получали потом «ответственную работу». Один священник в уезде, вступив в партию, получил работу в качестве преподавателя общественно-политических предметов в средней школе. Другой быстро пошел по ступеням административной иерархии и стал секретарем губисполкома.

Многие священники уезжали из своих приходов. Они снимали ду­ховное облачение, принимали светский вид и поступали на какую-либо службу, скрывая свое духовное звание в прошлом.

Только небольшая часть священников могла в те годы остаться в своих приходах и продолжать свое дело.

Священник из Болотного тоже в то время уехал куда-то со своей семьей, скрылся.

В период НЭП-а церковно-религиозная жизнь в деревне опять возобновилась. Власть особых придирок к священникам в это время не чинила, а крестьяне теперь легко могли содержать священника с семьей. Многие скрывавшиеся по разным углам священники опять вернулись в свои приходы. В сельских храмах повсеместно и регуляр­но совершались теперь церковные богослужения.

В Болотное приехал новый священник, одинокий, тихий, скромный старичок. Он был сторонником старой, «тихоновской церкви», считаю­щей своим главой патриарха Тихона, который предал анафеме совет­скую власть. Священники этой церкви считали необходимым сохра­нять в полной неприкосновенности все традиции старой церкви.

В соседнем селе был молодой священник новой, «живой», или «обновленческой церкви». Прежде он был дьячком, а теперь получил сан священника. «Обновленческая церковь» к советской власти отно­силась лояльно и стремилась к реформированию старой православной церкви.

{83} Священники «старой» и «обновленческой» церкви враждовали между собой. Они в эти годы часто съезжались в уездном городе на церковные собрания и проводили там бурные дискуссии, под наблю­дением и под воздействием «недреманного ока», председателя уездной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.

Своими публичными заявлениями о том, что священнической де­ятельностью они занимались только по материальным соображениям, а на самом деле религию считали обманом, священники-расстриги подрывали авторитет духовенства. Постоянные ссоры священников, тихоновцев и обновленцев, подрывали этот авторитет и дальше.

Комсомольские организации в это время вели усиленную антирели­гиозную пропаганду, нередко в красочной форме карнавалов, анти­религиозных вечеров и т. п. Из-за этих обстоятельств среди молоде­жи были значительно распространены атеистические настроения и взгляды.

Среди взрослых были распространены не антирелигиозные, а анти­поповские настроения, критика священников.

При этих обстоятельствах сильно расширялось в деревнях сектант­ское движение, главным образом, баптистское. В эти годы сектанты-баптисты очень энергично проводили свою проповедь среди населения.

А раньше, до революции, эта проповедь преследовалась священника­ми и властью.

Баптисты в праздничные дни группами ходили по деревням и по­селкам. Они приносили с собой и раздавали сельским жителям Еван­гелие, баптистские брошюры и листовки. Они неутомимо кочевали по деревням, пели духовные песни и проводили беседы на религиозные темы.

В деревнях часто происходили жаркие дискуссии баптистов с ком­сомольцами. Нередко происходили такие беседы и песнопения и в из­бе баптиста в Болотном.

Этими собраниями интересовались крестьяне: и взрослые и моло­дежь. Приходя в села, баптисты приглашали на такие собеседования комсомольцев, священников и всех жителей села. Но священники на эти диспуты обычно не являлись, избегали их.

Закончив свои песнопения, беседы и диспуты с комсомольцами, баптисты заявляли, уходя:

— Ну, а батюшка не пришел на беседу. Видно, он не крепок в своей вере и не силен в Божественном писании...

{84} Сектанты отличались трезвым и скромным поведением, духом взаимопомощи, начитанностью и культурностью. Сектантское движе­ние в годы НЭП-а сильно расширилось в уезде. Религиозные органи­зации баптистов появились во многих деревнях. В соседней деревне около половины ее населения перешло в баптистскую организацию.

А в Болотном баптистов было мало. Быть может, это объясняется тем обстоятельством, что последний священник, скромный старичок, пользовался у крестьян села всеобщим уважением.

 

Политическая активность крестьянства

 

Крестьяне, восстановив свое хозяйство, подняв свой материальный уровень жизни почти до нормального и накормив городское населе­ние, стали чувствовать себя более уверенно и крепко во всем, в част­ности, и в общественно-политических делах. На собраниях, съездах, при выборах, отчетах — земледельцы стали принимать активное участие.

В годы революции и гражданской войны зажиточные крестьяне, кустари, учителя духовного происхождения были лишены права го­лоса и выключены из легальной общественно-политической жизни. Теперь эта категория населения, под давлением крестьян, была вос­становлена в гражданских правах.

На собраниях крестьяне были не только слушателями. Они в вы­ступлениях при обсуждении отчетов, докладов, вносили свои пред­ложения и пожелания. Особенную активность проявляли сельские жители при выборах советов, правления кооперации и т. п., хорошо понимая огромное значение местных органов власти и экономических учреждений.

Партийные организации при всяких перевыборах предлагали свой список и старались навязать его собранию. Беспартийные одиночки предлагали дополнительных кандидатов. Во время голосования в тех случаях, когда беспартийных было большинство, самых неприятных партийных кандидатов собрания нередко «проваливали», а беспартий­ных, уважаемых, деловых людей, выбирали.

На учительской конференции в том уезде, к которому принадле­жит Болотное, беспартийные педагоги «провалили» весь список боль­шевистской фракции и выбрали в правление профсоюза исключительно беспартийных учителей. {85} Это был большой политический скандал на всю губернию...

Такие же случаи нередко происходили и при выборах советских и кооперативных органов в деревне.

При обсуждении отчетов советских, профсоюзных, кооперативных органов крестьяне были очень активны: была основательная критика недостатков, дельные предложения. Активность эта проявлялась так­же и при обсуждении больших политических проблем. После типич­ных для того времени докладов большевистских пропагандистов — «О международном и внутреннем положении Советского Союза» — крестьяне задавали докладчикам много вопросов, нередко для коммуни­стов очень неприятных. А потом выступали в прениях, часто с умными

речами.

Перед Генуэзской международной конференцией в 1922 году ком­мунистическая партия рассылала своих пропагандистов по всем горо­дам и деревням Советского Союза. Приехал пропагандист из уездного комитета партии и в село Болотное. На общем собрании крестьян он произнес обычную речь по шпаргалке. И по этой же шпаргалке закон­чил ее так: «На эту конференцию приглашены и представители Со­ветского Союза. Но советские граждане ни в коем случае не должны отпускать любимого вождя, товарища Ленина, на эту конференцию, так как ненавидящая его буржуазия может организовать за границей на него покушение. А без Ленина мы все погибнем!»...

После докладчика выступили некоторые крестьяне и возражали ему:

— Вот, к примеру, мы, головы семейств. Когда важные дела на собрании обсуждаются, мы должны сами пойти на это собрание. Кому же доверить важное дело? А если дело неважное, тогда его можно и ребятишкам поручить. Ежели предстоит важное дело, тут ни на кого полагаться не следует. А бояться тут нечего. Товарищ Ленин долго в чужих краях жил, — не боялся; такую революцию сварганил, что аж волосы дыбом встают, — не пугался... А теперь съездить на конфе­ренцию в Италию — что же тут страшного?!. Волков бояться — в лес не ходить...

После обсуждения резолюция докладчика была отвергнута, а при­нята резолюция крестьянская: «Просить главу правительства, товари­ща Ленина, выехать на Международную конференцию и там защи­щать интересы нашего государства»...

{86} С этого собрания уездный пропагандист уходил рассвирепевший,

местные партийцы — обескураженные, а мужички — с лукавой усмешкой...

Политическая активность беспартийных крестьян в эти годы про­являлась даже при обсуждении отчетов правительства на съездах со­ветов.

В годы НЭП-а на губернские съезды советов приезжали народные комиссары из Москвы и выступали с отчетом Совнаркома. На Орлов­ский губернский съезд советов приехал однажды народный комиссар (министр) Луначарский и сделал на нем отчет советского правитель­ства.

В те годы руководители коммунистической партии декларировали свое уважение перед мужичком, ухаживали за ним. Достаточно толь­ко вспомнить, что в те годы Сталин выступал против Троцкого в ка­честве «друга и защитника» крестьянства: против планов Троцкого об индустриализации страны и «первоначальном социалистическом на­коплении» за счет деревни, против планов экспроприации частного крестьянского хозяйства.

Дух этого лицемерного ухаживания за мужиком Луначарский вы­разил в наиболее яркой форме, закончив свой отчет на съезде слова­ми: «Да здравствует Его Величество Народ!..» Речь его была напеча­тана во всех газетах. Но печать не сообщила эпизод, который произо­шел на съезде: о нем рассказывали его участники.

Сидевший в президиуме съезда беспартийный крестьянин с поч­тенной бородкой выступил с таким «приветствием»: «Я, конечно, при­ветствую власть. Но пословица говорит: «Хлеб-соль ешь, а правду режь». Мужички, избирая меня на съезд, дали мне наказ: «Налог на крестьянское хозяйство очень велик. До революции средний мужик платил со своего хозяйства не больше трех рублей, а теперь советская власть требует с него двести рублей. Мы снизили цены на все про­дукты почти до цен дореволюционных. А налог с нас повысили в 70 раз. Это немыслимое дело. Нужно налог сильно уменьшить! Вот этот наказ «Его Величества Мужика» я тут, на съезде, перед представите­лями власти, и докладываю...»

Активность беспартийных крестьян доходила до того, что на съездах советов и в Центральном Исполнительном Комитете Советов они стали организовывать...  «фракции беспартийных».

{87} А деревенская молодежь стала самочинно создавать организации самостоятельного, независимого от опеки Комсомола, Союза Крестьян­ской Молодежи. Эти организации были культурными, а не политиче­скими, самодеятельными, а не подчиненными партийно-комсомольским «нянькам».

В политической активности крестьянства Коммунистическая пар­тия увидела угрозу своей монопольной диктатуре в советском госу­дарстве. И стала опять резко подавлять эту активность крестьянства и вообще «Его Величества Народа».

Фракции беспартийных, совещания и организации без партий­ного руководства в них, были распущены и воспрещены.

Для выборов была принята новая система: выборы во всех органи­зациях стали проводить не в индивидуальном порядке, а только по спискам. На каждом съезде, в каждой организации выдвигался от имени фракции и партийного комитета список и предлагалось: «про­явить доверие к партии и голосовать единодушно».

Если кто-либо со списком фракции был не согласен, то он должен был предложить на голосование другой список, за подписью не менее десяти делегатов этого съезда. Но когда же и как на самом собрании можно составить новый список? А если бы он был составлен заранее, то его составите­ли были бы обвинены в том, что они проводили воспрещенные «сове­щания беспартийных», организовали «фракцию беспартийных», то есть, организовали нелегальную организацию, деятельность которой направлена против коммунистической партии, а следовательно, против советской власти...

Налицо были бы все данные для обвинения бес­партийной группы в организации антисоветской партии и «контррево­люционного заговора» против советской власти. А такое обвинение ве­ло в тюрьму и ссылку.

Таким образом, для беспартийных оставался только один путь — голосовать за список фракции, или, в лучшем случае, при голосовании воздержаться.

Участники съездов стали убеждаться в том, что всех тех беспар­тийных, которые выступали с критикой партийных руководителей или организаций, вскоре репрессировали. На одного наложат огромный налог с его кустарного предприятия или сельского хозяйства. Другого лишат права голоса. Третьего посадят в тюрьму «за контрреволюционную пропаганду». Четвертого уволят со службы, как «ненадежный элемент».

{88} После этого беспартийные стали «помалкивать» на собраниях, «держать язык за зубами», чтобы не попасть в беду.

Но быть на собраниях и съездах на положении «мольчальников» и «такальщиков» крестьянам, хорошим хозяевам и умным людям, было обидно и неприятно. И они стали игнорировать собрания. Собрания стали малолюдными, казенными, скучными.

Организации — советские, кооперативные, профсоюзные — опять захирели.

Большевистские вожди заговорили об «оживлении советов», выд­винули лозунг: «лицом к деревне!» Тем самым они признали, что советы и все другие организации стали полумертвыми и что партия обращена к деревне не лицом...

Но «оживить советы» можно было только предоставлением кресть­янам, беспартийным массам вообще, неограниченных гражданских прав: свободы слова, полной свободы выборов и контроля, свободы общественных и политических организаций, отмены узурпации, про­извола и принудительной партийной опеки над массами.

Пойти на такие политические уступки крестьянству, народу, боль­шевистская партия, установившая свою монопольную диктатуру в стране, не могла. Она хорошо понимала, что свободный и полноправ­ный народ партию диктаторов-узурпаторов у власти не оставит.

Взаимоотношения партии с крестьянством на этой почве опять стали обостряться.

Если для открытого проявления политической активности кресть­янства не осталось возможности, то эта активность приняла формы скрытые.

Среди селькоровских писем преобладающее место заняли тогда разоблачительные корреспонденции, а в газетах на видное место выд­винулась сатира: фельетоны, басни, сатирические стихи.

По отношению к самым оголтелым душителям народной активно­сти, советским «Держимордам» всех видов, крестьяне нередко при­меняли и террор: избиения и убийства.

Селькоровское движение и крестьянский террор развивались в последние годы НЭП-а повсеместно, в частности, и на Орловщине.

Власть активно занялась удушением критической печати, селько­ровского движения, и массовым террором против лучших журнали­стов и селькоров. Многие из них были выброшены из вузов, со службы, {89} попали в ссылку, в тюрьму, в лагеря, были репрессированы всякими другими способами.

Так сильно обострилась борьба между экономически окрепшими крестьянами, добивавшимися свободы и политических прав, и боль­шевистской властью, не желавшей делать крестьянам никаких поли­тических уступок.

Беспартийная интеллигенция в огромном большинстве выступала в это время вместе с крестьянством: за политические права народа, против диктатуры партии.

 

Куда направлялась нэповская деревня?

 

При НЭП-е, когда была допущена частная трудовая собственность и личная инициатива, хозяйство ожило, возродилось: и сельское хо­зяйство, и кустарная промышленность, и частная торговля. Населе­ние было сыто, одето, обуто.

Но руководителей коммунистической власти это не удовлетворяло. Цель вождей стояла не в том, чтобы ожило хозяйство и материальные потребности населения были удовлетворены. Эта цель состояла в том, чтобы вся экономика России, а потом и всех других стран, стала социалистической. Тогда дела вождей большевистской партии будут запи­саны на золотых страницах истории под названием: «Величайшая революция в мировой истории, новая социалистическая эра». Ленин всю жизнь лелеял эти сверхчестолюбивые планы о Всемирной Соци­алистической Революции: о переводе частного хозяйства на рельсы социализма, о величайшем «скачке» от частнособственнической «предистории» к социалистической «истории» человечества.

Поэтому после введения НЭП-а он через год уже провозгласил:

«Отступление закончено. Россия нэповская будет Россией социалисти­ческой!»

Усилия партии и в годы НЭП-а были направлены на социалисти­ческое преобразование нэповской деревни.

Каков же результат этих усилий?

Практика показала нерентабельность совхозов, «предприятий по­следовательно-социалистического типа», и слабую работу и даже раз­вал ТОЗ-ов, земледельческих кооперативов простейшего типа.

{90} Эта практика показала возрождение индивидуального крестьян­ского хозяйства: на хуторах, в поселках, деревнях. Причем, крестьяне сильнее всего стремились к максимально свободным формам индиви­дуального хозяйствования: к хуторам. Но, если нельзя было выйти на хутор, то выходили на поселки. А в поселках вводили, вопреки зако­нам советской власти, отрубную форму хозяйствования. Если же нельзя переселиться на поселок, то земледельцы разделяли деревню на поселки...

Кустарная промышленность ярко показала преимущество частного владении по сравнению с общественным: развал кустарной промыш­ленности в руках комбедов и государства и ее возрождение в руках частных хозяев.

В области торговли частники в большинстве случаев лучше обслу­живали население, чем кооперативы, успешно конкурировали с ко­операцией, отвоевывали у нее рынок и вытесняли ее. К концу НЭП-а крестьяне и покупали и продавали больше товаров в секторе частной торговли (у деревенского частного торговца, на базаре, в городских частных ларьках и магазинах), чем в кооперативном секторе.

Большевистская власть всеми мерами старалась убедить крестьян в выгодности для них социалистических форм хозяйствования и ста­ралась насадить эти формы в деревне, чтобы привести нэповскую де­ревню к социализму.

Но сама нэповская деревня отовсюду получала опыт, говорящий о другом: социалистические хозяйства давали отрицательные примеры, а частные, крестьянские, показывали образцы положительного хозяй­ствования.

И поэтому нэповская деревня, вопреки коммунистической власти, стремилась в сторону, противоположную социализму: к частному, индивидуальному хозяйству, к полной свободе и личной инициативе.

В годы НЭП-а частнособственническая линия крестьянства побеж­дала социалистическую направленность, которую пропагандировала и всячески поощряла большевистская власть в деревне.

Надежда идеолога правой фракции Коммунистической партии Н. Бухарина на то, что медленно, постепенно и добровольно даже «кулак врастет в социализм», оказалась явной утопией: «врастать в социализм» не хотели ни зажиточные крестьяне, ни середняки; даже из бедняков только немногие были склонны к этому.

{91} Перед партией во весь рост вставала огромная проблема — о путях развитая нэповской деревни: или, в угоду крестьянству, отказаться от плана социализации сельского хозяйства, как плана нереального, уто­пического, вредного, или проводить этот план принудительно, вопреки интересам и воле крестьянства и всего населения, которому социали­зированное хозяйство несет голод.

Власть над партийным аппаратом в этот период захватила фракция Иосифа Сталина и Лазаря Кагановича, которая выбрала второй путь: принудительную социализацию деревни.

На смену нэпу в деревню ворвалась «колхозная революция свер­ху», как назвал коллективизацию Сталин. Нагрянули «страшные го­ды»: так окрестили этот период сами крестьяне...

 

КОЛХОЗНАЯ   ГОЛГОФА

 

«В колхозах будет рай: живи

и не умирай!»

 

Лозунг коммунистических пропагандистов

в период коллективизации.

 

В колхозах — везде «рай»:

ложись и помирай...

 

Пословица колхозников.

 

{95}

II.   КОЛХОЗНАЯ  ГОЛГОФА

 

3. КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ — «СТРАШНЫЕ ГОДЫ»... (1929—1934)

 

«Колхозный рай» и большевистская дубина

 

Агитация коммунистических пропагандистов об организации колхо­зов закончилась полным провалом.

Тогда из Москвы были даны на места новые партийно-советские ди­рективы: не ограничиваться агитацией, а в административном порядке применять репрессии ко всем крестьянам, которые не пожелают вступать в колхозы. Рекомендовались репрессии: «раскулачивание» (конфискация всего имущества, включая одежду и жилище»; тюрем­ное заключение; ссылка в лагерь — главы или всей семьи раскула­ченных. В первую очередь репрессировали зажиточных крестьян и «антиколхозных агитаторов», т. е. тех, кто активно выступал против колхозов.

Коллективизацию рекомендовалось проводить сплошную, т. е. поголовно всех крестьян в каждой деревне и всех селений в «районе сплошной коллективизации». При таких методах проведения кол­лективизации перед каждым крестьянином была поставлена альтер­натива: или в колхоз — или в лагерь!

В своих статьях и речах Сталин сформулировал этот новый путь коллективизации в виде лозунга: «Ликвидация кулачества как клас­са на основе сплошной коллективизации».

Прежде всего партийные комитеты исключили из партии и сняли с постов тех коммунистов, которые возражали против принудитель­ной коллективизации, а также тех, кто по своему характеру («мягко­телости», как выражались твердокаменные большевики) не могли осуществлять террористических мероприятий. Таких, исключив из партии, сослали в лагерь за «правый уклон», как «подкулачников», или за «буржуазный либерализм».

{96} Террор забушевал по всем деревням Советского Союза. Об этом терроре знакомые из Болотного сообщали в письмах. И при случай­ных встречах рассказывали.

— Мельника Ивана Федоровича раскулачили и отправили в тюрьму за «антиколхозную пропаганду». Потому — на собраниях ни­когда не могли переспорить его большевистские агитаторы. Приехал из города отряд его арестовывать. Пришли к нему в дом. — «Ну, не­угомонный агитатор, выбирай себе дорогу: в тюрьму или в колхоз? ..» — «Лучше в тюрьму, чем в колхоз, товарищи-тюремщики!...» — на­смешливо отрапортовал этот старый унтер-офицер. И увезли его в тюрьму. А семью в колхоз загнали.

Потом, когда тюрьмы были сплошь забиты арестованными, рас­кулаченных стали ссылать в лагери.

— Егор Иванович богатый был мужик: крупорушку и лавочку имел. К тому же и зубастый говорун: на собраниях «товарищам» спуску не давал. Теперь отобрали у него все: и дом, и лавочку, и крупорушку. А самого с семьей в лагерь отправили.

— У Тимофея Ильича «товарищи» тоже все отобрали: и мельницу, и лошадей, и скот, и дом. Самого хотели в лагерь сослать. Да из го­рода сообщили, что весь транспорт раскулаченными ссыльными за­гружен до отказу. Поэтому приказано: с отправкой в Сибирь пока подождать.

Но из дома все же приказали выгнать. А семья у него немалая: двенадцать душ. Самая большая семья в нашем селе. Так и скитаются теперь, бедняги, по чужим сараям, а свой дом пустой стоит: заколочен досками, замкнут, а на замке бумажка с печатью висит...

Через некоторое время другой крестьянин рассказал продолжение этой истории:

— Собрались как-то соседи около сарая, где ютилась и мерзла семья раскулаченного мельника. Ругали жестокую власть. Потом взяли топоры, пошли к дому мельника, сбили замок с двери и доски с окон и сказали: «Иди в свою избу и живи в ней. А за то, что замок с печатью сбили, не ты, а мы в ответе...» Поблагодарил мельник односельчан, перебрался в свой дом. Но через несколько дней при­ехал отряд милиции из города и объявил мельнику решение райкома и райисполкома: мельника и его семью сослать в лагерь. Но если он согласится вступить в колхоз, то оставить его на месте и вернуть ему {97} дом. Мельник поставил вопрос перед семьей: «Я теперь стар, мне все равно, где помирать: в колхозе или в лагере. Решайте вы». Семья решила вступить в колхоз: в лагере — думали — будет еще хуже, чем в колхозе...

 

В колхоз или в лагерь?..

 

Зажиточных крестьян «раскулачивали», конфисковали у них все имущество, включая дом и одежду, только за то, что они упорно отка­зывались вступать в колхоз.

Всех других крестьян загнали в колхоз потом, поставив перед ни­ми ту же альтернативу: или в колхоз или в лагерь!...

При этом партийная организация создала в помощь себе в каждой деревне группу бедноты — из безлошадных. Их соблазняли раздачей продуктов, одежды из конфискованного имущества раскулаченных, обещаниями, что они, ничего в колхоз не внося, станут коллективны­ми собственниками всего колхозного имущества — лошадей, скота, инвентаря — и руководителями колхозных предприятий. Партийные уполномоченные уговаривали группу бедноты на собраниях не воз­ражать против коллективизации, выступать в защиту ее, а на тех, кто говорит против колхозов, доносить и их «обезвреживать»...

Некоторые участники групп бедноты эти «обязанности» выполня­ли и помогали власти загонять в лагери «подкулачников» и «анти-колхозных агитаторов». Другие от выполнения этих «ароматных за­дач» сторонились.

За всякое критическое замечание о колхозах, о партии или влас­ти, за всякое возражение партийцу-докладчику на собрании следо­вал немедленный арест, тюрьма, лагерь.

Один крестьянин из Болотного был арестован только за одну реп­лику на собрании. Пропагандист из района, распевая о будущем «кол­хозном рае», восхвалял Сталина: «К этому призывает нас наш вели­кий вождь и организатор всех наших социалистических побед». Го­рячий мужик бросил с места рифмованную реплику: «Главный ви­новник всех наших бед...» Сразу же после собрания крестьянин был арестован, увезен в город и пропал без вести. Его жена не могла добиться даже никакого ответа, что же власть сделала с ее мужем; посажен ли он в тюрьму, сослан в лагерь или расстрелян...

{98} После таких жестоких расправ за каждое слово, крестьяне за­молчали, будто воды в рот набрали.

Только немногие одиночки не страшились даже лагеря и тюрьмы и в условиях беспощадного террора продолжали открытую борьбу против принудительной коллективизации.

 

«Единогласная резолюция»...

 

После того, как все деревенские жители были терроризованы той расправой, которая была учинена над всеми открытыми противниками коллективизации, на собраниях против колхозов уже никто не вы­сказывался. Все упорно молчали, стиснув зубы.

Но когда дело доходило до голосования, резолюция о необходимо­сти организовать колхоз в Болотном неизменно была отвергаема: за нее поднималось только несколько голосов из группы бедноты да из семей комсомольцев.

Тогда партийные уполномоченные стали применять, по приказу свыше, мошеннические уловки.

Такая уловка была применена и на собрании в Болотном. Уполно­моченный райкома партии сделал на собрании доклад (наверное, уже полусотый!) и призвал к немедленной организации колхоза.

В ответ на призыв высказаться последовало гробовое молчание.

— Ну, дело теперь, конечно, для всех советских крестьян яснее ясного стало: без колхоза не обойтись, — сказал уполномоченный. — Будем голосовать: кто против организации колхоза?.. Всех тех, кто будет голосовать против колхоза, мы запишем в протокол: своих противников советская власть должна знать поименно...

Ни одна рука не поднялась: кто же в лагерь хочет?!

— Итак, «против» — никого нет. Значит, все «за» голосуют!... Правильно!... Так в протоколе и запишем: постановление об органи­зации колхоза принято единогласно, — явно издевательски провоз­гласил коммунистический начальник...

И объявил собрание закрытым.

... Крестьяне возмущенно шумели, расходясь кучками по до­мам...

{99} А через несколько дней группа вооруженных коммунистов с от­рядом милиции уже отбирала у крестьян лошадей и сельскохозяйст­венный инвентарь в колхоз...

 

Всю деревню — в лагерь!...

 

Тех, кто отказывался вступать в колхоз, отправляли в лагерь. Об одной деревне мне рассказывал очевидец.

На собраниях все крестьяне категорически заявляли: «В колхоз мы не пойдем». Им пригрозили «раскулачиванием» и ссылкой. Но они упорно стояли на своем: ни один не пошел в колхоз. Все кресть­яне каждый раз голосовали единодушно против колхоза...

Тогда в деревню приехал большой отряд НКВД с пулеметами. Чекисты забрали и угнали в город весь скот из деревни.

Потом вывели в поле поголовно всех жителей деревни: мужчин и женщин, стариков и детей.

Запалили деревню со всех концов. На глазах у этой плачущей толпы людей сожгли их деревню дотла...

А самих жителей погнали под конвоем на ближайшую станцию. Там загнали их, как скот, прикладами винтовок в товарные вагоны, замкнули и отправили в Сибирь, в лагерь.

Всю деревню, целиком! ...

Так проводилась «сплошная коллективизация». Крестьян по оди­ночке, группами или целыми деревнями загоняли в колхоз или в ла­герь...

 

СУДЬБА РАСКУЛАЧЕННЫХ

 

Раскулаченные в лагере

 

Встреча с эшелоном на Урале.

 

В этот период мне пришлось побывать на Северном Урале, в той области, куда ссылали раскулаченных.

Однажды зимой мы с местным учителем ехали полем. Навстречу двигалась огромная колонна; мужчины, женщины, старики, дети.

{100} Оборванные, истощенные, со страдальческими лицами. Плелись, едва передвигая ноги по глубокому снегу. За ними на санях везли сумочки с их жалкими пожитками. Кавалерийский отряд НКВД конвоировал эту колонну.

— Это раскулаченные, — пояснил мой спутник, когда колонна прошла мимо. — Их высадили с поезда на ближайшей станции, более 100 километров отсюда, и теперь гонят в леса, на лесозаготовки. При­ведут их сейчас в лес, выбросят их пожитки на снег, под деревьями. Чтобы не замерзнуть, эти люди должны будут сразу же развести костры, нарубить деревьев и построить какой-нибудь барак для себя: жилья для них никто не приготовил... Потом они целыми днями будут работать в лесу, на лесозаготовках, а ночевать — в этих само­дельных бараках. Теперь такие группы раскулаченных прибывают к нам в ссылку беспрерывно, изо всех уголков Советского Союза.

— А в вашей области тоже раскулачивают?

— Да, начинается и у нас, — вздохнул мой спутник. — Но наших раскулаченных направляют не в здешние леса, а в другие: на Даль­ний Восток, подальше от родных краев...

 

Булочник — нищий...

 

Там же, в пермяцкой деревне, встретил я ссыльного старика. Он ходил по дворам, нищенствовал.

Приглашенный к обеду, нищий снял с себя сумочку, осторожно присел к углу стола и рассказал о своей судьбе. Он — раскулачен­ный, из Кромского района, Орловской области.

— До революции, при царе, злодеев ссылали на каторгу: разбой-ников, воров, убийц. А теперь?! Меня вот, к примеру, только за то со­слали, что пекарню имел. «Злодейством», стало быть, занимался: лю­дей булками кормил, — с горькой усмешкой пытался шутить ста­рик...

А у самого — слезы на глазах. И голос дрожит от глубокой, кров­ной обиды.

— Вот за такое-то «злодейство» и попал я на каторгу, голуби мои, — продолжал он свою горькую исповедь. — Работать в лесу уже больше не могу: стар стал, совсем обессилел. А из лагеря все-же не отпускают. И вот днем я подаяние собираю (благо, что тут колхозов {101} пока еще нет!), а к вечеру опять в лесной барак обязан возвращаться: приказ начальства — строгий!...

Пообедавши жадно, наспех, старик поблагодарил, надел сумочку и, кряхтя, поплелся, горемыка, по деревне дальше...

 

Отец и сын

 

В другой пермяцкой деревушке на Северном Урале повстречался я с молодым учителем. Он доверчиво рассказал о причинах, которые забросили его так далеко.

Окончив педагогический институт в столице, он приехал сюда, в лесную глушь, в область ссыльных, с намерением помочь своему от­цу. Отец его, раскулаченный крестьянин, отбывал свою ссылку в ла­гере, в ближайшем лесу, в нескольких километрах от той деревни, где работал сын-учитель.

Учитель многократно просил учреждения НКВД: дать ему отца на поруки, разрешить ссыльному старику жить не в лесном бараке, а в деревне, вместе с сыном. Но НКВД ему в этом категорически от­казал, хотя работать в лесу старик уже не мог.

Сын не оставил отца на произвол судьбы и всячески помогал ему:

добывал продукты, одежду, обувь и отправлял в лесной барак. В воскресенье он привозил отца к себе в гости.

Впоследствии я узнал, что, уезжая на летние каникулы, учитель снабдил отца документами, деньгами и увез из ссылки...

 

РАСКУЛАЧЕННЫЕ В ДЕРЕВНЕ

 

Смерть у порога...

 

Не всех раскулаченных отправляли в ссылку. Нередко семьи рас­кулаченных разъединяли. Главу семьи с женой ссылали в лагерь, а стариков и детей из семьи раскулаченного просто выбрасывали из дома на улицу и оставляли на произвол судьбы: «Пущай дохнут...»

Мне рассказывали о судьбе старика-изгоя. При коллективизации сына раскулачили и отправили в Сибирь, а отца выбросили на улицу {102} и замкнули дом. Старик пешком отправился в дальний город, к дру­гому сыну, который был коммунистом и служил там.

Невестка, увидя пришедшего старика, всполошилась: если только узнают, что ее муж — сын раскулаченного, то мужа выбросят из пар­тии, уволят со службы и, наверное, тоже отправят в ссылку. Поэтому она сразу же выпроводила старика из своей квартиры, не давши ему даже возможности повидаться с сыном.

— Уходи куда хочешь!... Не губи нас...  Убитый горем, старик поплелся назад, в свою деревню. Пришел ночью. Улегся на крылечке, у порога своего опечатанного дома. На­утро его нашли мертвым...

                       

ДЕТИ РАСКУЛАЧЕННЫХ

 

Осенью, под яблоней...

 

Однажды вечером, среди собравшихся соседей из рабочего посел­ка, начались воспоминания о тяжелых временах коллективизации и раскулачивания.

Девушка-работница, до того всегда молчаливая и скрытная, вол­нуясь, начала рассказ о своей судьбе:

— Я тоже из раскулаченных...  Наша деревня недалеко от Брян­ска расположена, около имения Великого князя Михаила Романова. Вот началась коллективизация, и стали загонять мужиков в колхо­зы.             Приехала милиция, отца раскулачили. Забрали отца и мать, бро­сили на подводу, в Сибирь отправили... А мы с братишкой ничего не знали и не слыхали: были в это время в школе. Нас не забрали. Мне тогда было двенадцать лет, братишке — десять. Пришли мы из школы. Куда деваться?! Осень, холодно. А дом наш забит... Пере­ночевали мы в нашем саду: под яблоней, раздетые стояли... Замерз­ли. Дрожали от холода и плакали всю ночь... Под утро, когда све­тать стало, побрели мы из своей деревни, от своего дома, куда глаза глядят... — Потом бродяжничали по миру... Что с нами было?! Ка­кого горя нам хлебнуть пришлось?! Нет, я этого рассказать не в си­лах... Хлынул поток слез, и рыдания оборвали исповедь девушки... {103

 

Опухший изгой

 

На улицах одного большого города, в годы коллективизации, я ви­дел малолетнего изгоя из раскулаченной семьи.

Мальчик-подросток притащился из своей деревни в соседний большой город в поисках куска хлеба. Он был весь уродливо опух­ший от голода, словно больной водянкой. Встретившиеся горожане растолковали ему, что они тоже голодают и помочь ему не могут. Но они показали ему городской детский дом и посоветовали немедленно идти туда: может быть, его там примут, и он сможет спастись от не­минуемой голодной смерти.

В глазах мальчика, полных отчаяния, мелькнула искра надежды, и он побрел к детскому приюту...

 

Затравленный заяц

 

— Сначала получил я за взятку ложную справку о том, что я будто бы колхозник, отпущенный на заработки в город. Потом я по­лучил временный паспорт и пошел бродить по миру, —рассказывал один юноша, сын раскулаченного. — Начальник милиции в том рай­оне, где я нашел работу, догадываясь о том, что я раскулаченный, сделал мне прописку на паспорте только на три месяца. Конечно, за большую взятку...  Через каждые три месяца я должен был прино­сить ему свою месячную зарплату, а за эту взятку он продолжал мне прописку дальше на три месяца. Так и высасывал он мои соки...

Однажды повстречался мне на улице земляк из моей деревни и заорал во всю глотку: «А-а, Сидоров, мое почтение! Какими судьба­ми?...» Каково мое положение: шел я вместе с сослуживцами из фаб­рики и был уже не Сидоров, а Жуков... Помчался я, как угорелый, прямо на квартиру, схватил свой чемодан с вещами и махнул в дру­гой город...

Так и бегал, как затравленный заяц, из города в город. Много раз и место работы и фамилию менял...

А почему меня травили, как зайца?.. В чем мое преступление, что я должен всех бояться и ото всех скрываться?!. В том, что отца моего большевики раскулачили, у честного труженика разбойники все имущество отобрали, а самого в Сибирь сослали...

 

 

{104}

БОРЬБА ПРОТИВ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

 

Крестьяне добровольно в колхоз не шли, несмотря на назойливую

агитацию и всевозможные посулы. Большевистская власть решила тогда: загнать крестьян в колхоз террором.

Так она и сделала. У тех крестьян, которые решительно отказы­вались вступать в колхозы, власть конфисковала все имущество, включая одежду и жилище («раскулачивание»), и ссылала их в лаге­ри, обычно целыми семьями.

Миллионы крестьян «раскулаченных», сосланных в лагери и сбе­жавших из деревень в города в период коллективизации, составляют слой активных противников коллективизации, непримиримых врагов колхозной системы.

В советском учебнике истории для средних школ приведены две цифры, которые показывают объем этой категории крестьян. К кон­цу новой экономической политики в Советском Союзе было 25 мил­лионов крестьянских дворов, а после коллективизации их осталось менее 20 миллионов... (А. Панкратова (ред.) — «История ОССР», т. III, стр. 330 и 343)

Таким образом, за пятилетку коллективиза­ции в деревне «пропало» 5 миллионов крестьянских дворов, 5 мил­лионов семей. Если средний крестьянский двор в нэповской деревне состоял из 5-6 человек, то это значит, что за годы коллективизации «пропало» 25-30 миллионов крестьян...

По другим данным, в Советском Союзе накануне коллективизации

было 26 миллионов дворов. Значит, число «пропавших» крестьян бы­ло еще больше.

В Болотном из 130 дворов за годы коллективизации «пропало» более 30 дворов: это дворы «раскулаченных», сосланных, дворы се­мейств, сбежавших в города или умерших от голода в колхозе.

Кроме этих семейств, «пропавших» в полном составе, в селе и в лагерях погибло еще около сотни человек — по одиночке: главным образом, пожилые люди и дети.

{105}

 

***

После того, как крестьян стали загонять в колхоз террором — «раскулачиванием», тюрьмой и ссылкой, — люди вынуждены были прекратить открытое и легальное сопротивление власти на собраниях. Они замолчали.

Но зато некоторые храбрецы перешли к более острым формам борьбы. В Болотном, в соседних деревнях, по всей губернии прокати­лась волна нападений крестьян на «загонялыциков в колхозы»: на агитаторов, «двадцатипятитысячников», местных партийцев и комсо­мольцев, активных членов группы бедноты в деревне.

Однажды мне самому случайно пришлось быть свидетелем такой попытки. Из окна школьной квартиры знакомого учителя мне дове­лось наблюдать картину трогательного «единодушия» между кресть­янами и их новым колхозным начальством. По деревне проходил председатель колхоза, присланный Центральным Комитетом Ком­мунистической партии «двадцатипятитысячник». Один крестьянин схватил около избы кол и с угрожающим видом направился к колхоз­ному начальнику. Тот выхватил револьвер из кармана своей кожа­ной тужурки и прицелился в мужика. Нападавший отбросил кол в сторону и, обескураженный, вернулся в свою избу: неравное оружие было у этих врагов...

От жителей деревни и студентов мне приходилось слышать в те годы о многочисленных случаях нападений, избиений и убийств. Крестьяне повсеместно, в одиночку или маленькими группами, на­падали на тех коммунистов, которые террором загоняли людей в кол­хозы.

 

***

 

Упорно обсуждался крестьянами вопрос об общественных восста­ниях. Люди совещались в глубокой тайне: вдвоем, втроем с родст­венниками, друзьями, соседями. За каждым человеком, за каждым словом следили местные ищейки: партийцы, комсомольцы и некото­рые члены группы бедноты. За доносом следовали аресты, тюрьма, лагерь.

После тщательного обсуждения, крестьяне приходили к тому за­ключению, что попытка общедеревенского восстания ни к чему по­ложительному не приведет. В селе нет ни оружия, ни организации. Напасть неожиданно на одиночек-коммунистов или на маленькую {106} группу и перебить их крестьяне могли бы. Но каков будет результат, что за этим последует? Завтра же приедет в деревню с пулеметами отряд коммунистов, энкаведистов, милиционеров и перестреляет, в лучшем случае, десятки людей. А в худшем случае сожжет село и перестреляет из пулеметов поголовно все взбунтовавшееся население деревни. Так уже было в некоторых деревнях. Об этом крестьяне слыхали из рассказов очевидцев и хорошо такие случаи знали.

Им был известен рассказ агронома-горца, который поведал о рас­праве энкаведистов с восставшими жителями горной деревни на Кав­казе. Население аула занималось виноградарством и скотоводством. Коммунисты стали загонять жителей гор в колхозы. Горцы упорно отказывались. Тогда к ним приехал из города отряд милиции. Мили­ционеры стали угрожать револьверами непослушным горцам. Озлоб­ленные горцы напали на милиционеров с кинжалами и нескольких милиционеров убили, а остальные «блюстители порядка» вскочили на коней и поспешно ускакали в город. Жители аула наскоро посове­щались, что им делать. Не ожидая никакой пощады от большевист­ских властей, все жители аула единодушно решили немедленно раз­бежаться по горам, спасаясь от неминуемой гибели. Так и сделали... Впоследствии рассказчик тайно, с большими предосторожностями, заглянул в родные места и увидел на месте аула одни развалины: аул был уничтожен большевиками до основании...

Большинство крестьян Болотного и других деревень в уезде не решалось на восстание. Они понимали его безрезультатность и огром­ную опасность для жителей. Предвидели неминуемую гибель не только свою, но и своей семьи, поголовную гибель всех жителей села от жестоких карателей.

Многие высказывали еще и другие соображения. Колхозная си­стема неминуемо приведет к развалу сельского хозяйства. Больше­вистская власть вынуждена будет отказаться от своей глупой затеи так же, как отказалась она когда-то от продразверстки, и распустить колхозы.

Были и такие непримиримые враги колхозной системы, которые говорили:

— Конечно, в Болотном и в других деревнях, где нет вблизи ни больших лесов, ни гор, ни камышевых зарослей, восстание безоруж­ных людей — это самоубийство. Но в других деревнях, расположен­ных вблизи больших лесов, это возможно. Тем, кто решается на беспощадную {107} борьбу с большевиками, нужно отправляться в такие ме­ста и там бороться...

Такие люди уходили и уезжали, иногда с семьями, к родствен­никам и знакомым в другие деревни, расположенные в больших лесах или около них.

Некоторые из орловских крестьян перебрались с этой целью в де­ревни к Брянским лесам. Другие добрались даже до Сибири и Даль­него Востока. Иные доходили до Кубани, которая была знакома мно­гим отходникам: «Там есть казаки, оружие и камыши...»

И там крестьяне Болотного и других орловских деревень, вместе с местными жителями, годами вели борьбу против коллективизации и советской власти.

***

«Раскулачиванию» и принудительной коллективизации противи­лась также и сельская интеллигенция.

Местные учителя игнорировали собрания, на которых ставился вопрос о коллективизации. Выступать против государственного ре­шения они не могли: за этим следовал неминуемо лагерь. Но с про­пагандой «колхозного рая» тоже не выступали.

Один местный студент вуза рассказывал, как к нему на канику­лах пристал председатель сельсовета. Начальник предлагал студенту ехать с ним на поселки и агитировать крестьян, чтобы они вступали в колхозы. Студент отказывался под предлогом, что со школьных лет он живет в городе и деревенскую жизнь плохо знает. Местный на­чальник обещал снабдить его соответствующими «агитброшюрами». Студент заявил, что он беспартийный и не чувствует себя обязанным вести политическую пропаганду. Местный начальник вспылил.

— Все советские студенты получают государственную стипендию и обязаны активно помогать власти проводить все ее политические кампании. А если кто из советских студентов проявляет свое несогла­сие с государственной политической линией, тех мы должны убрать из советских вузов, — угрожающе заявил сельский начальник сту­денту.

Студент вернулся в город, прервав свои каникулы.

 

***

{108}

Коллективизации противились даже некоторые сельские комсо­мольцы и партийцы.

Один комсомолец-матрос в разгар коллективизации приехал в отпуск в Болотное, родное село. Местное начальство потащило его на крестьянское собрание: агитировать за колхозы. Матрос агитировать за колхоз не мог: он был против колхозной системы, как и его роди­тели. Но и выступить против колхозных агитаторов он не посмел: он не хотел попасть в тюрьму или лагерь. С собрания моряк незаметно «уплыл»...

Посетив своего школьного товарища, беспартийного учителя, мат-

рос рассказал ему о своих намерениях. «Организовать восстание без­оружных крестьян тут, в деревне, в голом поле, невозможно: всех перебьют, — говорил он. — А в армии — иное дело...  Если только сексоты раньше времени дело не провалят... Завтра же еду обратно во флот. Там всем приятелям тихонько расскажу, что творится в де­ревне с нашими семьями... Обмозгуем, сообразим. Может быть, что-нибудь и сделаем... Как кронштадтские моряки в 21 году, в период продразверстки...» На следующее утро матрос-комсомолец, дейст­вительно, вернулся во флот, по месту службы. Но с тех пор его род­ные не могли получить ни писем от него, ни весточки о нем, несмотря на свои запросы. Вероятно, с ним произошла катастрофа...

В рядах местных партийцев в уезде тоже нашлись открытые про­тивники принудительной коллективизации: сторонники Бухарина, «правые уклонисты». Одни возражали против принудительной кол­лективизации, как политики губительной и реакционной. «Колхозы — это система военно-феодальной эксплуатации крестьянства» — повторяли они слова Бухарина. Их исключали из партии, как «пра­вых уклонистов», «реставраторов капитализма», «классовых врагов, забравшихся в партию», и ссылали в лагерь. Другие отказывались проводить «раскулачивание» и принудительную коллективизацию, ссылаясь на то, что их «совесть, характер им этого не позволяют». Их также исключали из партии и ссылали в лагерь, как «либерально-интеллигентских хлюпиков», «за примиренчество к правому уклону», «за потакание подкулачникам», «за буржуазный, гнилой либерализм».

Но огромное большинство коммунистов проводило «раскулачива­ние» и принудительную коллективизацию. Они не хотели менять свое привилегированное положение на лагерь. Кроме того, они вско­ре поняли, что колхозы — это бедствие только для крестьян, но для {109} начальников колхозная система — великое благо: именно с момента коллективизации у деревенских начальников начался бесконечный «пир во время чумы». Колхозы — это нищета для крестьян. Но для правительства — это лучшая система ограбления народа, а для на­чальников — лучшая система самоснабжения.

Многие из деревенских коммунистов проводили «раскулачивание» и принудительную коллективизацию очень активно. Другие даже принимали участие в «раскулачивании» и принудительной коллекти­визации своих родителей. Так, милиционер села Болотное принимал участие в раскулачивании своего отца, зажиточного крестьянина. Другой партиец, студент, будучи в отпуску, принимал участие в «раскулачивании» своего отца и в экспроприации лошадей на посел­ке. Ограбленные родители прокляли за этот «колхозный разбой» своих сыновей-коммунистов и заявили, что они не признают «соловьев-раз­бойников» за своих детей, не хотят слышать о них...

Некоторые из таких партийцев постарались после этого уехать как можно дальше от своих родных мест и никогда больше не пока­зываться на глаза своим родным. Другие спокойно остались на месте. Даже проклятье родителей и жгучая ненависть земляков их не тро­гала. «Для таких разбойников все — Божья роса», — говорили о них.

Именно в эти «страшные годы» разлад в крестьянских семьях до­стиг неслыханных размеров.

А в некоторых случаях принял чудовищный характер, как, на­пример, в семье пионера Павла Морозова. Отец этого пионера, пред­седатель сельсовета в уральской деревне, снабжал не вошедших в колхозы крестьян справками о том, что они являются членами кол­хоза и отпущены на заработки в город. Так он помогал этим людям уходить в города и спасаться от голодной смерти. Его сын, школьник, — пионер Павел, донес на отца властям и выступил на суде свидете­лем обвинения.

 Отец был осужден на несколько лет тюремного за­ключения. Павлик Морозов донес также властям о том, что одно­сельчане готовят восстание. Дед Павла был так разгневан предатель­ством своего внука, что убил его в лесу, во время сбора грибов. Боль­шевистская класть прославила «подвиг» пионера Павла Морозова, провозгласила его «героем», издала о нем много статей и книг, поста­вила ему памятник и призывала всех школьников следовать «герои­ческому примеру». Но последователей Павла больше не нашлось в Советском Союзе: о других аналогичных случаях советская печать {110} больше не сообщала.

 Вообще же семейных разладов в деревне в те годы было очень много.

Пытаясь внести разлад в крестьянские семьи, сам Сталин лично натравливал дочерей и жен крестьян на отцов и мужей. Он говорил в своих речах о том, что в деревне единоличников дочери работали не на себя, а на отца, и жена работала тоже не на себя, а на мужа. Так Сталин изображал крестьянина эксплуататором своей семьи, не разъясняя только вопроса о том, если вся семья работала только на отца, то на кого же работал отец?!.

Натравливая жен и дочерей на своих мужей и отцов, Сталин обещал женщинам, что в колхозе они больше не будут работать на своих семейных «эксплуататоров», а будут трудиться только на себя... В колхозной практике крестьянки хорошо поняли и на своей спине ощутили весь чудовищный цинизм речей Сталина и его «отеческой заботы» о женщинах...

 

Отступление Власти и уход крестьян из колхозов

 

В орловских и брянских деревнях, прилегающих к большим ле­сам, вспыхивали крестьянские восстания. Крестьяне нападали на коммунистов, уводили из колхозов своих лошадей, скот, поджигали колхозные склады и канцелярии.

В других областях — в Сибири, на Волге, на Кубани — эти вос­стания приняли огромные размеры и вооруженный характер.

Большевистская власть поняла серьезную опасность этих массо­вых и повсеместных крестьянских восстаний и отступила перед напором крестьян.

После того, как, по сообщениям советской печати, большинство крестьян в Советском Союзе уже было коллективизировано, вдруг в газете ЦК партии, в «Правде», 1 марта 1930-го года появилась статья генерального секретари ЦК коммунистической партии И. В. Сталина под любопытным заголовком «Головокружение от успехов». Статья была посвящена коллективизации.

В этой статье вождь партии и «колхозной революции сверху» опо­вещал население о том, что местные партийно-советские работники будто бы извратили линию партии и советского правительства. ЦК партии и правительство якобы рекомендовали проводить коллективизацию {111} только на добровольных началах. Но некоторые руководители местных партийных организаций, «головотяпы», то есть дураки, у которых «голова закружилась» от предыдущих успехов в области советского строительства, будто бы извратили эту линию и иногда проводили коллективизацию в принудительном порядке. Вождь пар­тии призывал местные партийно-советские организации немедленно исправить эти «ошибки». Кроме того, Сталин осуждал также пого­ловную конфискацию скота и птицы, у крестьян для колхозов.

 

Статья эта ошеломила деревенских партийцев, С возмущением они говорили тогда между собою, а нередко даже с беспартийными:

— Кто же, как не ЦК, требовал принудительной «сплошной кол­лективизации»?!. Кто же назначал кратчайшие обязательные сроки для коллективизации?!.

— Разве не Сталин выдвинул лозунг «ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации»?! Разве не ЦК пред­писывал всем местным партийно-советским организациям проводить «раскулачивание» и ссылку в лагери всех тех крестьян, которые не хотели вступать в колхозы?!

— Кто же сослал в лагери тех коммунистов, которые не хотели или не смогли насильно загонять крестьян в колхозы, как не ЦК?!.

— Кто же был инициаторами и руководителями этой насильст­венной «колхозной революции сверху», как не руководители партии и правительства?! Ведь нас в делах коллективизации постоянно под­гоняли из Кремля, не давая нам покоя ни днем, ни ночью, наши выс­шие руководители: Иосиф Виссарионович Сталин, вождь партии и генеральный секретарь ЦК; «друг и соратник вождя», как постоянно называет его наша партийная печать, Лазарь Моисеевич Каганович, секретарь ЦК и руководитель сельскохозяйственного отдела; подго­няло также и советское правительство, под руководством Вячеслава Михайловича Молотова.

— А теперь они — «мудрые вожди», а мы — «головотяпы», дура­ки, у которых «голова закружилась от успехов»!... Они, мол, за доб­ровольную коллективизацию, а мы — за принудительную... Хитро придумано и ловко сделано!...

Деревенские коммунисты были поражены статьей Сталина и страшно ругали своих вождей за такое вероломство.

Но потом коммунистам были даны от ЦК партии секретные разъ­яснения. Статья Сталина и постановление ЦК — все это только необходимый политический маневр для обмана крестьян и спасения коммунистической власти. По существу все остается по-прежнему:

и принудительная коллективизация и колхозы... После этого пар­тийцы успокоились.

А крестьяне увидели в статье Сталина другую сторону дела: отказ от смертельно ненавистной политики, принудительной коллективи­зации, и признание принципа добровольности в выборе форм хозяй­ствования.    Разглагольствованиям Сталина о том, что в принуди­тельной коллективизации виноваты местные партийные организации, но не ЦК, крестьяне не поверили. Они знали, что все в Советском Союзе делается по указке ЦК. Но уверениям Сталина о том, что по­литику принудительной коллективизации ЦК осуждает и в будущем намерен придерживаться принципа добровольности, этим уверениям крестьяне в своем большинстве поверили. По опыту периода нэпа они знали, что крутые повороты в экономической политике ЦК воз­можны.   И крестьяне сделали свой вывод из статьи Сталина: они лавиной хлынули из колхозов, созданных в принудительном порядке.

***

 

По рассказам местных жителей, в селе Болотное дело это происхо­дило так.

Газета «Правда» среди населения Советского Союза пользуется репутацией самой лживой изо всех советских газет.

«Не ищи правды в «Правде» — говорили о ней. Но «Правда» со статьей Сталина «Го­ловокружение от успехов» стала самой популярной газетой в стране. В частности, и в том районе, к которому принадлежало Болотное. Га­зета была раскуплена нарасхват в районном городе. Раскупили ее горожане и некоторые крестьяне, которые случайно оказались в тот день в городе.   Весть об этой статье, которая получила от крестьян любопытное наименование — «Колхозное головокружение», распро­странилась по всем деревням района с молниеносной быстротой.

Начиная со следующего дня, крестьяне изо всех деревень района хлынули в город: искать газету со статьей Сталина у городских жителей. Они покупали у горожан эту газету за огромные деньги, за продукты.

{113} Но вообще газета «Правда» продавалась в районном городе в не­большом количестве экземпляров. Поэтому многие крестьяне пере­писывали статью от руки. И затем повсюду в деревнях, в каждой хате, ее читали и горячо обсуждали, «прорабатывали». Это был един­ственный случай, когда мужички действительно самодеятельно «про­рабатывали» политграмоту: «Правду», Сталина...

А потом группами шли в канцелярию, к председателю колхоза. И требовали: вычеркнуть из колхоза, куда раньше их загнали принуди­тельно.

— Теперь даже товарищ Сталин подтвердил, что вы загнали нас в колхоз силой. А приказа сверху об этом, оказывается, не было. Это вы сами, товарищи головотяпы, накуралесили, когда у вас головы закружились от постоянного похмелья...

***

 

Деревенские партийно-советские организации растерялись. Они оказались между двух огней. С одной стороны, их вождь свалил всю вину за принудительную коллективизацию на них. С другой стороны, крестьяне не ограничиваются руганью по поводу принудительной коллективизации, но заявляют о своем поголовном выходе из колхо­зов. А это грозит развалом колхозной системы, полным срывом «кол­хозной революции»...

Растерянное начальство уговаривало бунтующих земледельцев.

— Пока мы ничего не можем сделать. Подождите маленько. Вот съездим в районный центр, получим соответствующий инструктаж и тогда разъясним вам, как и что...

Отбиваясь от бунтующих крестьян, начальство ездило за «инст­руктажем»: сельское — в район, районное — в область, областное — в центр.

Наконец, получив из центра разъяснения, начальство передало их крестьянам.

— Прежде всего нам приказано: наделить колхозников усадьбами. Выделить из колхозного скота каждому колхозному двору по корове, по одной свиной голове и по пятку кур. А уж потом будем разбирать заявления колхозников об их выходе из колхоза.

Это было сделано быстро. {114} Но крестьян это мероприятие не удовлетворило. Они по-прежнему заявляли о своем выходе из колхоза.

Тогда партийно-советские организации стали уговаривать кресть­ян... остаться в колхозе.

— Что вам еще нужно? Усадьба у вас теперь есть, корова, поро­сенок, куры — тоже есть. А работать будете в колхозе. Хлеб и день­ги будете там зарабатывать...

Крестьяне рассвирепели:

— Опять принудительная коллективизация?!. Опять у вас, това­рищи коммунисты, голова закружилась?!. Начальство пыталось успокоить крестьян:

— Конечно, кто не желает быть в колхозе, может покинуть кол­хоз. Насильно мы таких теперь держать не будем. Но вы повнима­тельней прочтите, дорогие товарищи, статью мудрого вождя Сталина. Он совсем не писал о том, что колхозы не нужны. Он только писал о том, что нельзя загонять крестьян в колхозы в принудительном по­рядке. Нужно уговаривать крестьян, чтобы они добровольно вступа­ли в колхоз и своего колхоза не покидали... Терпеливо уговаривать крестьян до тех пор, пока они не поймут необходимости колхозов...

— Довольно нас уговаривать, словно маленьких детей неразум­ных!: — бушевали крестьяне. — Вы нас долго уговаривали перед тем, как взяться за дубину. Из колхоза, куда вы нас загнали дубиною, мы уходим. И на колхозные работы не пойдем. Но дело не в этом...

— А в чем?..

—Дело в том, что если мы уходим из колхоза, то извольте вер­нуть нам все наше имущество, которое вы отобрали у нас. Верните нам весь наш инвентарь, который вы забрали! Верните наших лоша­дей, а также весь скот, который вы у нас для колхоза забрали: овец и свиней, весь рогатый скот и всю птицу, которую у нас отобрали! ..

Верните нам наши продукты и постройки...

— Из ваших слов видно, что теперь не у нас, коммунистов» а у вас, крестьян, началось «головокружение» от статьи товарища Ста­лина, — иронически отвечали крестьянам местные начальники. — По разъяснению вышестоящих партийно-советских организаций, весь скот, —кроме того, что уже роздан колхозникам — по одной корове, одной свиной голове и пяти кур на двор, — весь остальной скот дол­жен остаться в колхозе, в качестве колхозной собственности. Инвен­тарь и все кустарные предприятия тоже остаются в колхозе. А колхозы {115} распущены не будут, несмотря ни на что! Они будут существо­вать даже тогда, когда в них останется только три колхозника...

Крестьяне ходили с жалобами в район, ездили в область, в центр. Но там категорически отказались удовлетворить требование крестьян о возвращении им скота и инвентаря, отобранного у них во время при­нудительной коллективизации.

И вот, несмотря на такое драконовское решение большевистского правительства — одобрить проведенную конфискацию крестьянского имущества, и крестьянам, выходящим из колхоза, назад имущества не возвращать, — крестьяне лавиной без разрешения бросились из колхозов.

В Болотном за один месяц колхоз покинули все крестьяне, за исключением десятка хозяйств, бедняцких и комсомольских.

Местное начальство уговорило бедняцко-комсомольские семейства остаться в колхозе, чтобы он не распался. Маленькая группа колхоз­ников может владеть всем богатым имуществом колхоза.

Партийно-советское начальство щедро раздавало оставшимся кол­хозникам конфискованное у крестьян имущество: продукты, вещи, скот — молодняк, избы раскулаченных...

 

Голодная смерть или колхоз?..

(Повторная коллективизация)

 

Не имея ни лошадей, ни инвентаря, ушедшие из колхоза кресть­яне приготовились обрабатывать землю лопатами и граблями...

— Посмотрим, кто лучше обработает землю и получит более вы­сокий урожай, — говорили они: мы, единоличники, с лопатами и граблями, или колхозники — с нашими плугами и лошадьми...

Но надежды единоличников на такое «соревнование с колхозни­ками» не оправдались. Им выдали только по 0,25 гектара усадебной земли на двор: так же, как и колхозникам.

Но ни полевой земли, ни лугов единоличникам не выдали. Вся остальная земля была оставлена колхозу, хотя в нем осталось только десяток дворов.

Местное начальство заявило крестьянам:

{116} — Земля, по советским законам, принадлежит не крестьянам, а нашему государству. Теперь правительство передает ее для исполь­зования колхозам, а не единоличникам...

Но десяток дворов, оставшихся в колхозе, да один трактор, при­сланный из МТС для пахоты, могли обрабатывать только незначи­тельную часть земли — около одной четверти ярового поля. Осталь­ная часть земли — три четверти — пустовала.

Единоличники просили органы власти и колхозное начальство:

сдать им участки земли в аренду. Обещались выплачивать колхозу или государству хорошую арендную плату: или натуральную исполь­щину, как до революции крестьяне арендаторы платили помещику, или большой денежный сельскохозяйственный налог, как при нэпе. Но единоличники получили отказ даже в этом. Единоличники, не находя никакой возможности для сельскохо­зяйственного труда в деревне, хотели уходить на заработки в города.

Но большевистская власть закрыла перед ними и этот выход. По строжайшему распоряжению советского правительства, государст­венные предприятия и учреждения могли принимать на работу толь­ко крестьян-колхозников, которые могли предъявить заводоуправле­нию следующие документы: во-первых, справку о том, что этот кре­стьянин является колхозником такого-то колхоза; во-вторых, справ­ку о том, что правление колхоза отпускает его в город на заработки.

Впоследствии, когда была введена паспортная система, при по­ступлении на работу стали требовать еще и паспорт от местной ми­лиции. А паспорт выдавался, кроме горожан, только колхозникам, отпущенным на заработки по справкам колхозов.

Крестьян-единоличников на работу государственные предприятия не принимали. А никаких других предприятий, кроме государствен­ных, не осталось.

Таким образом, объявив принцип «добровольности» в коллективи­зации, большевистская власть с вероломной жестокостью создала для крестьян-единоличников, покинувших колхозы, невозможные для жизни условия, то есть восстановила принудительность колхозов в другой форме.

В деревнях наблюдался чудовищный парадокс. В Болотном, на­пример, большая часть ярового поля пустовала, потому что в кол­хозе некому было обрабатывать землю. А крестьяне-единоличники, ⁹/₁₀ всех сельских жителей, болтались без работы, потому что советская {117} власть не давала им земли ни на каких условиях и не допускала их на работу в городах...

Власть увидела угрозу: если урожай будут убирать только кол­хозники, то он останется неубранным и погибнет.

Тогда был сделан новый маневр. Единоличникам было объявлено, что они могут убрать рожь на засеянных ими полосах в свою пользу, только должны будут сдать государству умеренный натуральный налог. Единоличники убрали урожай, обмолотили его сами — цепами.

Но после этого власть наложила на них такой огромный налог, что им пришлось сдать почти весь свой хлеб государству и кол­хозу.

Озимое поле было засеяно только на одну четверть: только та его часть, которая могла быть обработана колхозниками и трактором МТС.

Мало того. После уборки урожая на усадьбе — картофеля и ово­щей — власть отобрала у крестьян, в виде «налога», почти весь и этот урожай...

Кроме того, власть объявила, что в следующем году у крестьян-единоличников будут отобраны и последние ничтожные возможности для ведения хозяйства. Усадьбы единоличникам выдаваться не бу­дут. Пастбища для коров единоличников также не будут предостав­лены.

Таким образом, все возможности для жизни крестьян-единолич­ников вне колхоза были советской властью закрыты: у них отобрали лошадей, инвентарь, скот; отобрали всю землю; на работу в городах не принимали... Чтобы ускорить возвращение крестьян в колхозы, у них отобрали даже последние продукты: и рожь с их полос, и карто­фель, и овощи с их усадьбы.

Так бесчеловечная власть создала для крестьян искусственный голод. Она поставила единоличников перед страшной угрозой: голод­ной смерти. С осени 30 года крестьяне-единоличники на Орловщине, в том числе и в Болотном, стали умирать от голода.

А колхозникам власть выдала паек для прокормления, на каж­дую живую душу. Выдала их коровам корм: сено и яровую солому. Весной колхозникам обещали: сохранить усадьбу, пастбище для ско­та, дать работу в колхозе и заработки.

При первой коллективизации крестьян загоняли в колхоз, поста­вив их перед альтернативой: или лагерь — или колхоз!.. Теперь, во время {118} вторичной коллективизации, драконова власть загоняла кресть­ян в колхоз еще более страшной альтернативой: или колхоз — или голодная смерть!. Выбор... «добровольный»!..

Не желая умирать с голода, крестьяне, по мере исчерпания в своем доме последних остатков продуктов, поплелись обратно в кол­хоз: по одиночке, группами.

Летом, осенью и зимой 1930-31 года все крестьяне Болотного, по­кинувшие колхоз весной 30 года, вынуждены были туда вернуться...

В советской печати цинично писали, что некоторые крестьяне проявили недостаточную сознательность, колебались и выходили из колхоза. Но после того, как товарищ Сталин в своем гениальном про­изведении «Письмо товарищам-колхозникам» мудро разъяснил им не­обходимость колхозной системы, они опять вернулись в колхозы. Вернулись «добровольно» и готовы с энтузиазмом приняться за кол­хозную работу, чтобы строить в колхозе зажиточную, счастливую и культурную жизнь...

В действительности же, статья Сталина «Письмо товарищам-кол­хозникам» и комментарии к ней советской печати уже никакой

по­пулярностью не пользовались. Все крестьяне теперь поняли жесто­кий цинизм большевистской власти и коварное лицемерие коммуни­стической пропаганды.

 

Голодная смерть и разорение деревни

 

1930-34 годы были годами голода в колхозе Болотное и в других орловских деревнях.

Сначала это был искусственный голод, созданный советской властью для единоличников, покинувших колхоз. Этим искусственным голодом власть загоняла и загнала крестьян опять в колхоз.

Но потом крестьянам, вернувшимся в колхоз, начальство выдало из складов скудный паек на каждую живую душу: рожь, картофель, овощи. Это — продукты, которые власть раньше отобрала у этих же крестьян, когда они, выйдя из колхоза, не желали возвращаться туда...

Когда же все крестьяне вынуждены были вернуться в колхоз, эти продукты были быстро израсходованы. А новых продуктов в колхозе производилось очень мало. В 1930 {119} году три четверти ярового поля пустовало, в следующем году — три четверти озимого поля. Обработка земли и сбор урожая производи­лись плохо. Навоза в поля не вывозили. Урожайность полей понизилась в два-три раза.

Скот же за годы коллективизации был уничтожен более чем на­половину. Свой скот крестьяне забивали перед тем, как поступить в ненавистный им колхоз. Немилосердно резали колхозный скот мест­ные начальники и беднота — первые колхозники. Много колхозного скота погибло от плохой кормежки, скверного ухода, скученности его в тесных, неприспособленных помещениях.

Колхозное начальство растранжировало очень много колхозных продуктов: и зерна, и мяса, и картофеля, и овощей.

Советское правительство отбирало львиную долю продуктов из колхоза. Оно душило колхозников огромными налогами: натураль­ным (мясным, молочным, яичным) и денежным.

Из-за всех этих обстоятельств в Болотном после осуществления вторичной «сплошной коллективизации» голод продолжался. Это уже был голод «естественный»: закономерный результат антинарод­ной экономической системы крепостнического хозяйства, принуди­тельного труда, государственной колхозной барщины.

 

Гороховый суп и «счастливое детство»...

 

В годы коллективизации из Болотного я получил от учителя пись­мо. Он сообщал, что голод там свирепствует.

О своих школьниках учитель рассказал: некоторые дети так обес­силены от голода, что даже не могут ходить в школу... Другие так истощены, что часто падают в обморок...

Он прислал мне сочинения его учеников о праздновании 1-го Мая в школе.

Для детей в школе был устроен концерт, а после концерта их по­кормили гороховым супом. Для проведения революционного праздни­ка школе отпустили немного гороха из колхозного склада.

В своих сочинениях редкие школьники мимоходом упоминали о концерте. Огромное большинство обошло концерт полным молчанием.

Но зато все они, без единого исключения, написали о гороховом супе, которым их угостили в школе. {120} Написали о супе с восторгом и упоением. При чтении школьных сочинений чувствовалось, что это был действительный праздник в их жизни, самый счастливый день за колхозные годы. Было видно, что гороховый суп казался для них редчайшим лакомством. Покушать горохового супа — это было для них таким наслаждением, которого они давно не испытывали...

Гороховый суп — самое сладкое лакомство в жизни... Бедные, голодные дети! Малолетние мученики земли колхозной! ..

Гороховый суп — величайшее счастье детей-школьников...

«Незабвенная пора», «золотое детство»!..

Вот оно, «счастливое детство», за которое советская печать, от име­ни детворы, славословила, благодарила Сталина, «великого друга со­ветских детей»!..

 

«Колхозный хлебушко... »

 

В эти «страшные годы» мне пришлось побывать в Болотном, кото­рое стало теперь колхозом. Из города до села меня подвезла знакомая крестьянка, которая привозила в город что-то из колхоза, а теперь возвращалась домой порожняком.

Дорогою она достала из «кошеля» и показала мне хлеб, который ест ее семья. Он был совершенно черный, сырой, расползающийся, как грязь. По словам бабы, она «сварганила» его из растолченных желудей, картофельной шелухи, из перетертых листьев лопуха. Хлеб без муки, хлеб... без хлеба...

— Вот послать бы этого колхозного хлебушка Калинину, всерос-сейскому нашему старосте, — сказала угрюмо баба. — Пусть бы он покушал, что колхозники лопают... А то он все мужичком прики­дывается...

И она злобно выругалась по его адресу... матерщиной...  Это очень удивило меня. Никогда раньше я не слышал матерщи­ны от русской женщины. Не ослышался ли я?

— Что же это ты так нехорошо ругаешься?.. — спросил я.

— Колхоз допек, в печенку въелся!...  Вот и ругаюсь. Душу от­вожу... Теперь все колхозницы стали по-матерну палить...

Она хлестнула кнутом лошадь и принялась жевать «колхозный хлебушко»...

{121}

РАССКАЗЫ О СМЕРТИ

 

Как только я приехал в село, в тот же вечер собрались знакомые колхозники в одной хате, при тусклом свете маленькой керосиновой лампочки: «побалакать».

Лица у собеседников безжизненные, желтовато-темного, земли­стого цвета. Сами тощие, вялые, обессиленные, словно осенние мухи.

Уныло, со вздохами, беседовали о деревенских новостях в своем колхозе и соседних.

Тема одна — страшная тема о голоде и смерти...

Почему не показывается баба?

— Соседка Марья померла на днях от голода. Муж отправился в город, на поиски работы, и пропал без вести. А бабе есть нечего. На лопухе долго не проживешь. Зашли к ней бабы: что-то Марьюшка из хаты долго не показывается?

А ока валяется в сенях: вся закоченела...

 

С детьми, под поезд...

 

— В селе мучились вдова Арина, колхозница с двумя маленькими детьми. Есть нечего. Дети голодным писком своим материнскую душу терзали. Не вынесла баба этой пытки. Отчаялась, обезумела с горя. Пошла к железной дороге. Бросилась под проходящий поезд, с деть­ми. Один конец — и себе, и детям ..

 

Дядя Антон и овца

 

— Дядя Антон тоже весною Богу душу отдал. От голода опух мужик. Поплелся в соседнюю деревню, к родственникам. Может быть, у них что-нибудь съедобное достать удастся?...

В поле, около дороги, увидел колхозное стадо овец. Обратился к пастуху: {122} «Паря, умираю от голода. Може, ты мне дозволить овечку подоить: авось, хоть глоток молока выдою»...

Тот поймал ему овцу. Мужик присел на корточки, хотел доить. Но овцы у нас к этому непривыкшие, никогда их у нас не доили. Рвану­лась овца, сбила с ног обессиленного мужика. Упал он на земь, да уже и не встал больше. У мужика все пары вышли...

Вечером пригнал пастух стадо в деревню и пошел к начальству колхозному. «Овцы все в целости, — докладывает. — А дядю Антона подбирайте: в поле мертвый валяется... »

 

« Помер от лошадиного корма... »

 

— Вот тоже и Михаило Андреевич. Богатый мужик был. Сыновья по городам разъехались, а его раскулачили. Поехал он в город, к сы­ну-коммунисту. А тот его назад отправил. «Невозможно, — говорит, — нам, - партийным, с раскулаченным отцом связь поддерживать. По­езжай назад, крутись как-нибудь в колхозе»...

Мужик вернулся домой, поступил в колхоз, конюхом устроился. Нам, колхозникам, известное дело, дожидайся глубокой осени. Тогда только, как государству всю положенную норму хлеба сдадут, нам из остатка аванец выдадут.

А лошадям в колхозе в рабочую пору — наше почтение: предсе­датель им муки отпускает. «Потому, — говорит, — колхозники — это иное дело... А о колхозных лошадях у меня от центра точная инструкция есть: скот во время работы кормить как следует, чтобы он вполне продуктивно работать мог».

Ну, так вот, лошади, по сталинской инструкции, кушают овес, се-но, муку. А конюх с пустым брюхом работает. Только слюнки гло­тает...

Смекнул мужик. Взял в конюшне муки, насыпал целый карман и хотел вечером домой снести. Старуха хлеба испечет на-славу, — ду­мает. «Вам, лошадки, — гуторит голодный мужик, — кормов хватает. А ведь и мне, любезные, со старухой тоже есть надобно...»

Вечером конюшню закрыл, домой собрался. А тут председатель колхоза нагрянул. Обыскал мужика, приказал высыпать муку в желоб лошадям. {123} Ему пригрозил: «Ежели еще раз повторится, то я тебя, сукина сына, под суд отдам! А наш советский суд за расхищение свя­щенной колхозной собственности упечет тебя, сам знаешь, на десять лет туда, куда Макар телят не гонял!»...

После такого казуса мужик уже боялся брать муку домой. Но го­лод — не тетка: не дает покоя... Придумал мужик новое средствие. Когда кормил лошадей, то брал горстью муку — и ее в рот да в рот... Пока живота не наполнил. С голодухи муки проглотил много.

Пришел домой, лег в постель, стонет. От муки брожение в живо­те страшное, распирает всего. Ну, рвет живот на части!... Всю ночь в корчах мучился... К утру помер мужик — от лошадиного кор­ма...

 

Татарник, или «сталинская роза»...

 

На другой день пошел я побродить по селу, которое стало теперь колхозным.

Боже мой, какое запустение!...

Во многих хатах окна и двери заколочены. Бывшие обитатели их умерли от голода. Другие сосланы. Иные ушли на шахты и ново­стройки, спасаясь от голодной смерти.

Вся длинная, более километра, сельская улица заросла огромны­ми, до крыш, сплошными кустами колючего растения, которое в здешних краях носит двойное название: «колун», или «татарник». Из-за высоких колючих кустов едва виднелись почерневшие крыши избушек.

Раньше через все село пролегала широкая улица, с дорогою по ней. Теперь ни улицы, ни дороги нет. Вся улица заросла сплошными зарослями «колуна». А вместо дороги осталась только тропинка меж­ду колючими кустами...

Кое-где по тропинке брели, пошатываясь, какие-то тени, как мо­гильные привидения. Это бабы-колхозницы. Худые, истощенные, словно скелеты. В одних только грязных рубахах...

Не село, а пустырь, заросший «колуном-татарником». Колючие джунгли колхоза...

Сорняк этих джунглей прозван «колуном» за свои колючки. Все его могучие стебли, все листья и оболочки цветов его, пушистых розовых {124} бутонов, все это покрыто колючками. Это настоящий еж растительного царства. Скот не мог есть этого колючего растения. Дети накалывались на колючки. Крестьяне очень не любили этот колючий сорняк и лопа­тами уничтожали его с корнем. Поэтому прежде «колунов» в селе было немного: на окраинах пустыря, около речки.

А теперь этот колючий кустарник занял весь пустырь. Он вошел в само селение, подступил к стенам каждой хаты. Полонил, задушил все колхозное село...

И это глубоко символично...

Этот колючий кустарник с давних времен носит другое характерное название — «татарник». Лев Толстой упоминает об этом «татарнике» в своей повести «Хаджи Мурат». Упоминает о «татарнике» Пришвин в своих произведениях. Таким образом, писатели свидетельствуют о том, что любопытное прозвище этого растения в России широко распро­странено.

Можно с уверенностью предположить, что это второе имя дано ему в те далекие времена, когда татарское нашествие опустошило русскую землю. Селения превратились тогда в пустыри и заросли «татарни­ком», историческим свидетелем «басурманского нашествия». И харак­терное прозвище это сохранилось с тех седых времен до наших дней.

В наши времена российская деревня переживает новое «басурман­ское нашествие», большевистско-колхозное. И снова опустошенную де­ревню полонили джунгли «татарника»...

Мужички называют его теперь по-новому: «колхозный цветок», «сталинская роза»...

Каждому посетителю сталинского музея в городе Гори, на Кавказе, на родине большевистского вождя, выдается подарок — великолепная красная роза из музейного сада. Подарок от имени революционного вождя — на память о красном его образе...

У крестьян России «отец народов» отнял землю, лошадей, скот, все имущество. У миллионов — отнял жизнь родных и близких. И по­дарил колхозникам на вечную память о себе колючий, кровавый «кол­хозный цветок», «сталинскую розу»...

Российские крестьяне никогда не забудут Чингис-Хана ХХ-го сто­летия, Величайшего Людомора на земле... Внукам и правнукам своим передадут вечную память о нем. Более страшного кошмара, чем кошмар {125} колхозно-сталинского разбоя, голода и разорения, российская де­ревня еще никогда, со времен татарского нашествия, не переживала.

И возрождение джунглей «татарника» в колхозной деревне об этом красноречиво свидетельствует. Прежде кроваво-колючий цветок этот получил прозвище «татарника». Теперь он стал «колхозным цветком» , «сталинской розой»...

Это — безмолвный, но убедительно-красноречивый исторический свидетель басурманского нашествия на российскую деревню варвар­ских орд: в старину — татар, теперь — большевиков...

Джунгли «татарника», «колхозного цветка» — это символ всеобще­го разорения деревни и наглядное историческое напоминание о самых трагических эпохах в жизни русского народа...

 

Быль и сказки о коллективизации

 

На предыдущих страницах подробно рассказаны факты о коллек­тивизации, быль «колхозной революции сверху». Быль кровавая и страшная. Быль о том, как возник колхозно-крепостной строй из раз­бойничьих замыслов большевиков. Возник на миллионах трупов по­гибших крестьян, на морях крови и слез ограбленных и закабаленных тружеников. Колхозники недаром дали этому периоду характерное название: «страшные годы»...

Но чтобы развеять всякие воспоминания об этой кровавой были, вожди «колхозной революции» создали сказки и легенды о коллекти­визации. Главным автором этих сказок был семинарист-недоучка Иосиф Сталин. В своих речах и статьях он рассказал о «колхозной революции» тысячу и одну сказку.

Он говорил о том, что большевики отобрали у помещиков землю и передали ее «навечно» крестьянам-колхозникам...

О том, что большевики «подарили» каждой колхознице корову...

О том, что колхозы производят теперь гораздо больше хлеба, чем раньше крестьяне-единоличники...

О том, что крестьянки теперь в колхозах работают не на мужа и отца, а на себя...

О том, что в колхозах изжита прежняя деревенская нищета, что там теперь изобилие продуктов, зажиточная и культурная жизнь...

{126} О том, что дореволюционная деревня была для крестьян «мачехой», а колхозная стала для них «родной матерью»...

О том, что крестьянство поддержало снизу ту «колхозную револю­цию», которую большевики проводили сверху...

Сталин утверждал, что общество в Советском Союзе стало одно-родным, бескласовым: все являются работниками одного социалисти­ческого, государственного хозяйства...

Он говорил о том, что после ликвидации класса крестьян-собствен­ников опасность реставрации частной собственности устранена на­всегда, что социалистический строй внутри СССР победил окончатель­но...

Вождь партии указывал на то, что коренной вопрос о смертельной борьбе социализма с капитализмом — «кто кого?» — внутри Советско­го Союза решен бесповоротно и переносится теперь на международную арену...

Сталин предсказывал, что мировая история пойдет теперь по новым, социалистическим путям, по которым поведут ее коммунистическая партия и он, вождь этой партии, «великий машинист локомотива ми­ровой революции», как льстиво назвал его Лазарь Каганович, друг и советник...

На жителей Советского Союза эти сталинские сказки действовали очень раздражающе.

На иностранных же коммунистов и наивных попутчиков за грани­цей эти сказки производили сильное благоприятное впечатление.

Советские газеты сообщали в те годы об одном интересном случае. На пленуме Центрального Комитета коммунистически партии присут­ствовала делегация французских коммунистов. Слушая доклад — сказку Сталина о величайшей в истории «колхозной революции», чув­ствительные французские коммунисты...  плакали...  Плакали от вос­торга и умиления!.. Какие грандиозные дела и славнейшие подвиги совершила Коммунистическая партия Советского Союза!.. Какие не­виданные чудеса «социалистического рая» сотворила колхозная рево­люция! ..

Читая это сообщение, жители Советского Союза думали и говорили между собой:

— Да, по одному и тому же поводу, но как различно плачут люди на свете!.. Миллионы российских крестьян плакали и плачут горькими {127} жгучими слезами от коллективизации... Плакали и плачут по­тому, что «Соловьи-Разбойники» ограбили у них все имущество и пре­вратили их в нищих...

Плачут из-за того, что их, свободных тружеников, превратили в крепостных рабов советского государства...

Плачут по той причине, что на хлебных полях и скотоводческих фермах их морят голодом, а на лоне природы, на вольном воздухе — они задыхаются от гнета и террора...

Российские крестьяне плачут над миллионами погибших отцов, ма­терей, братьев, сестер, детей... Плачут горькими слезами над своей судьбой мучеников распятых на колхозной Голгофе и всем миром оставленных...

А над чем плачут французские коммунисты? Они, оказывается, плачут над сталинскими сказками о «колхозной революции» и «кол­хозном рае»... Плачут от умиления перед «героями колхозной рево­люции», плачут от восторга перед перспективами «всемирного колхоз­ного рая»...

 

— Да, по-разному живут, по-разному мыслят и по-разному плачут люди на свете! ..

— Надо бы пригласить французских коммунистов пожить и пора­ботать у нас, в «колхозном раю». Может быть, они тогда заплакали бы теми же горькими слезами, какими плачем и мы, русские крестьяне...

 

***

 

Впоследствии сказкам Сталина о «колхозной революции» в Совет­ском Союзе придали самую разнообразную форму: наукообразную, беллетристическую, фильмовую, песенно-частущечную, живописную. И по всему свету распространяли и распространяют эти сказки: через романы и учебники, энциклопедии и газеты, радио и кино, картины и выставки.

Приведу несколько примеров такой популяризации «колхозных сказок».

В официальном учебнике для средних школ в Советском Союзе — «История СССР», под редакцией професора А. Панкратовой, — коллек­тивизация описана так:

{128} «Весной 1929 года Совет труда и обороны принял решение о массо­вом строительстве МТС (машинно-тракторных станций), и это решение энергично проводилось в жизнь. Крестьяне приходили в совхозы и МТС, наблюдали за работой тракторов и просили помочь им объеди­ниться в колхозы для обработки общей земли усовершенствованными машинами. Так было положено начало массовому колхозному движе­нию... Началась сплошная коллективизация». ( А. Панкратова (ред.) — История СССР, учебник, т. III, стр. 328.)

Какую умилительную идиллию нарисовали авторы большевистского учебника истории: крестьяне приходили в совхозы, смотрели тракторы и... объединялись в колхозы!... Жаль только, что эта идил­лия имеет один недостаток: она полностью противоречит фактам, истине...

О «добровольной коллективизации» говорят советские энцикло­педии... О «гигантских достижениях колхозов» говорят статистиче­ские сборники...

Такие пропагандные сказки учащаяся молодежь в коммунистиче­ских государствах, от Берлина до Пекина, обязана заучивать наизусть, как «науку», «объективную историческую истину»...

Советские писатели-коммунисты — Михаил Шолохов, Грибачев и другие — написали о колхозах лживые книги, которые переведены на многие языки, распространяются по всему миру и прославляют «кол­хозную революцию» и социалистическую систему сельского хозяйства. Такую «литературу» в СССР называют «колхозным сиропом» или «сказками для малых детей и больших ослов»...

В Советском Союзе создан ряд сказочных фильмов о колхозах. Там показан «колхозный рай»: «изобилие», роскошные пиры, «колхозные романы», всегда веселые, поющие и танцующие колхозники и колхоз­ницы...

Советское радио ежедневно, на всех языках, по всему миру пере­дает песни, вроде «Колхозной плясовой» или частушек такого типа:

 

«Растяну гармошку шире,

Пусть девчата подпоют,

Чтоб узнали во всем мире,

Как колхозники живут!.. »

 

{129} Моря «колхозного сиропа» изготовляются в Коммунистической Им­перии и заливают весь мир...

Красочные и веселые сказки о «колхозной революции» и «кол­хозном рае» создаются в Советском Союзе и распространяются по все­му миру в целях большевистской пропаганды, расширения коммуни­стической революции.

А страшная колхозная быль в Коммунистической Империи упорно замалчивается, вычеркивается из печати и «выкорчевывается» из со­знания людей. Правда-быль устраняется потому, что «Кривда Правду ненавидит: Правда Кривду всюду видит»...

Колхозный ад в Коммунистической Империи заслоняют пышными фантастическими декорациями, на которых намалеваны дремучие леса развесистой клюквы под вывеской «колхозного рая». А кошмарные злодеяния коммунистических драконов перекрашены на этих декора­циях в лубочные «героические действа»!..

{130}

 

4. УПОРНЫЕ ЕДИНОЛИЧНИКИ

 

Многие-колхозники оказывали исключительно упорное индивиду­альное сопротивление коллективизации. На следующих страницах будет описано несколько таких едино­личников, их упорная борьба против коллективизации и печальная судьба.

 

Шахтер-крестьянин и коллективизация

 

Мужественным борцом против насильственной коллективизации был очень интересный человек из Болотного.

Малоземельный бедный крестьянин, он до революции ходил летом на заработки. Работал, главным образом, на шахтах. Он был очень на­читанный и культурный человек. В его большой личной библиотеке были солидные исторические груды и народные сказки, учебники фи­зики и русская классическая литература, брошюры Ленина и «Боже­ственная Комедия» Данте. Еще до Октябрьской революции он был убежденным большевиком.

После Октября он стал одним из волостных комиссаров. Но, будучи человеком чрезвычайно честным и справедливым, он вступил в резкое столкновение с другими большевистскими комиссарами, которые го­сударственные средства использовали не для народа, а для своих лич­ных целей. Его исключили из партии: «демагог», «склочник». Он купил лошадь, стал крестьянствовать и в годы нэпа превратился в типичного крестьянина-середняка.

Когда началась принудительная коллективизация, он резко вы­ступал на собраниях против этого мероприятия.

— Имущество праздных богачей получилось от эксплуатации. По­этому его можно отобрать и принудительно. Но нельзя насильственно {131} отбирать у крестьян их трудовую собственность, которую они заработали своими мозолистыми руками в поте лица своего. Я раньше тоже считал социализм раем. А теперь думаю по-другому. Но если вы до сих пор увлекаетесь социализмом, то призывайте крестьян доб­ровольно идти в колхозный рай. А зачем же вы загоняете в рай дуби­ной?...

Он категорически отказывался вступать в колхоз и говорил, что никому не отдаст своей лошади, своей трудовой собственности и вы­гонит из своей избы всякого, кто придет отбирать у него имущество в колхоз.

Малокультурные докладчики из райкома были бессильны диску­тировать на крестьянских собраниях с таким умным и начитанным оратором. Он говорил с душой, очень картинно и красноречиво, на­полняя свою речь убедительными примерами, яркими афоризмами, ядовитыми шутками. После дискуссии с таким оратором уполномочен­ные теряли свой гонор и представлялись участникам собрания общи­панными курами.

Бессильные в дискуссиях, райкомовские уполномо­ченные злобно ругали этого бывшего большевика «предателем», «под­кулачником», «контрреволюционером» и угрожали ему арестом и ла­герем.

Вскоре болезнь свалила его, и он никуда не мог выходить. Смер­тельно больной, он лежал в постели. А к нему ходил секретарь волост­ной парторганизации: все уговаривал вступать в колхоз и угрожал... Только смерть избавила этого борца против коллективизации от ла­геря.

Жена и сын, по его предсмертному совету, в колхоз не пошли. Они бросили в деревне все свое имущество, ночью ушли куда-то и уже в свою деревню не возвращались...

 

Вдова и «колхозное головокружение»

 

В Болотном я встретил вдову, которая при первой коллективизации в артель не вступила. Все имущество у нее отобрали и передали кол­хозу, но она туда не пошла.

Ее с тремя детьми местные начальники хотели сослать в лагерь. Но потом раздумали: «В лагере на лесозаготовках она не заработает даже пайка на себя и на детей. Куда ее в лагерь?! Пусть остается в деревне и подыхает тут»... {132}

Уже после вторичной коллективизации я встретил ее в селе, зашел к ней в хату. Она охотно поведала мне печальную историю.

- Хоть и бедная я, а в колхоз поступать никак не хотела. Но с нами, дорогой, ни в чем не считаются. Вот организовали товарищи ар­тель и в нашем селе. А как организовали, то отобрали и у меня все: и лошадь, и корову, и плуг, и телегу. И все это передали колхозу, хоть я вступать в него не пожелала... Но потом в газетах пропечатали «Головокружение» Сталина. Тут пошла я к председателю колхоза и говорю ему: «Верните мне мою лошадь, плуг, телегу. Я же в колхоз не вступала, а насильно загонять в колхоз права не имеете, потому Сталин за «головокружение» ругается...»

Посмеялся председатель надо мной. Сказал, что у меня самой «головокружение от неуспехов» началось. А моего имущества мне из колхоза не вернул... Ну, ладно, думаю, лишь бы земли дали: семян припасла, а землю я с ребятами вскопаю лопатою, забороню граблями... Да не тут-то было: земли не дали. Дали только для огорода усадьбу, четверть гектара, и больше ничего... А вскоре опять «головокружение» началось. Пришли ко мне колхозные начальники, обыскали мою хату и погреб и забрали у меня все продовольствие до крошки: и зерно, и картошку, и свеклу, и ка­пусту. Под метелку все подчистили... «А когда в колхоз поступишь, тогда продукты выдадим... Ты, — говорят, — насчет «головокруже­ния» все болтаешь. А товарищ Сталин про свое «головокружение» уже давно забыл. И нам новую директиву прислал: «вернуть неустойчивых товарищей-колхозников обратно в колхозы!..» Твои продукты и скот мы в колхоз забрали. А ты можешь, конечно, жить единолично: мы тебя не приневоливаем...» Вот как дело повернули: или помирай — или в колхоз ступай!... Посмотрела я на своих ребят-сиротинушек. Они, пригорюнившись, сидят и не евши плачут... Голод — не тетка. Помирать никому не хочется. А морить детей и подавно... Залилась я сама слезами и пошла в колхоз...

Баба вытерла рукавом набежавшие слезы.

— Поступила в колхоз, да толку мало, — продолжала она, после минутного молчания. — Пока еще с голоду не померли, да и жить не живем. Так, только мучимся... Не жисть, а одна колгота!...

Баба вздохнула, безнадежно махнула рукой и уткнулась в свою работу: она чинила сынишке штаны.

{133}

 

« Золотых дел мастер...»

 

На рабочем поселке, при железнодорожной станции, мне пришлось увидеть много таких упорных единоличников, которые, не желая вступать в колхоз, уехали из деревни. Работу они нашли на ближай­ших заводах и новостройках (предварительно раздобыв всякими пу­тями необходимые справки). А жилье часто устраивали сами, очень примитивное. Некоторые семьи построили хижины, обмазавши плет­невые стены глиной. Другие соорудили землянки.

Крестьянин, приехавший сюда с семьей из Орловской области, никак не хотел расставаться с лошадью. Он нашел себе работу ассе­низатора при станции и местной новостройке.

— Ну, каковы ваши дела, господин золотых дел мастер? — под­трунивали над ним знакомые.

— Дела идут, контора пишет. Дерьмо вожу — хлеб зарабатываю,

— отвечал он в тон шутникам. — Гораздо лучше иметь дело с дерь­мом, чем с колхозом...

Но единоличников не оставили в покое даже на таких «ароматных» работах. Чтобы доконать упорных единоличников, которые зарабаты­вают хлеб частным извозом, на своих лошадях, советское правитель­ство издало указ: обложить каждую лошадь единоличника тысяче­рублевым годичным налогом, который должен быть внесен в государ­ственную кассу вперед за год, единовременно.

— Ну, а каково теперь самочувствие у его ароматного величества?

— спросили знакомые у ассенизатора.

— Моя бочка не так воняет: декреты сильнее смердят, — угрюмо ответил ассенизатор...

Ему пришлось отказаться от лошади: он продал ее новостройке, при которой работал. Прослезился мужик, прощаясь с другом своим и кормильцем, когда отводил ее на конюшню новостройки...

Хотя он продолжал работать на той же работе и на той же лошади, но самочувствие его совсем изменилось. Он стал угрюмым и озлоблен­ным. — Теперь я не хозяин, а батрак, — говорил он...

{134}

Поселок единоличников

 

Колхозник из Болотного пробрался на заработки на Дальний Восток, на какое-то строительство.

Увидел, что земля там кругом пустует, людей нет.

Привез туда семью. С некоторыми другими семьями поселились колхозники-отходники в глуши, маленьким поселочком. Каждая семья заняла для себя отдельный участок земли. Стали землю обрабатывать, рыбу ловить. Зажили отрубниками-единоличниками. Радовались и не­доумевали: «Неужели от чертова пекла, от колхоза, избавились?!.»

Но через год розыскала их местная власть.

— Тут жить нельзя: это пограничная полоса... Прогнали этих поселян за 200 километров, в глубь страны. Перевелись. Хижины опять построили. Опять за земельку приня­лись.

А через год власть опять их прогнала: там военные объекты начали строить... Власть указала, чтобы эти люди переселились еще на 200 километров, в тайгу. И, кроме того, потребовала:

— Никаких единоличных хозяйств в Советском Союзе больше не может быть. Поселок должен быть колхозом. Видать, вы от колхоза крутитесь...

— Плюнули мы с досады на всю эту чертовщину: нигде жить не дают, дьяволы! — рассказывал колхозник. — И домой вернулись, в свое село... К начальству пришлось идти на поклон, с подарочком. Ну, тогда, вестимо, председатель колхозным бригадиром назначил.

 

Домашний батрак колхозников

           

В селе встретил я «раскулаченного» крестьянина, Ивана Федоро­вича, которого за антиколхозную пропаганду большевики в тюрьму отправили. Он отсидел в тюрьме год и вернулся в свою деревню.

— В колхоз я не пошел: это хуже окопов, — говорил этот старый солдат. — А в карпатских окопах я несколько лет промучился во вре­мя Германской войны, знаю их хорошо. «Ах, Карпаты, вы Карпаты, будут помнить вас солдаты!.. » — так воздыхала солдатская песня. Довольно мне одних Карпат: других не хочу... А сыновья мои (четы­рех орлов выростил!) после раскулачивания вступили в колхоз. Начальники {135} с ножем к горлу приступили: или в колхоз — или в лагерь, в Сибирь!... И старуха моя с ними. Потом, когда тут объявили набор на переселение, они уехали в украинский колхоз, в Харьковскую об­ласть. Пишут теперь, что жизнь там не так плоха, как тут, зовут к се­бе. Но я не хочу и туда ехать: совестно в чужое, разоренное гнездо залезать...

Задумался старик. Потом встрепенулся:

— А другие залезают. И не туда еще залезают...

И он рассказал любопытный случай. В тюрьме он встретил своего бывшего офицера: тот был начальником тюрьмы. Это был офицер-помещик, под начальством которого Иван Федорович в качестве унтер-офицера долго отбывал свою окопную страду на Карпатах, во время Русско-Германской войны. Бывший офицер откровенно рас­сказал Ивану Федоровичу о своей судьбе.

После большевистского переворота офицер многократно сидел в тюрьме, и над ним, по его выражению, «постоянно витала угроза смер­ти: от расстрела и голода... » Спасти свою жизнь и избавиться от этой угрозы он решил так: раздобыл необходимые документы, пере­ехал в другую область, вступил в партию и получил должность начальника тюрьмы...  Теперь над ним не витал уже страх смерти. Но...  теперь совесть стала сильно тревожить сердце. «Положение мое пиковое», — так говорил этот бывший офицер царской армии. — «Как может себя чувствовать русский патриот на службе у предателей родины?!. Как должен себя чувствовать честный человек на службе у разбойников?!. Каково положение офицера-помещика, который стал коммунистом и держит в тюрьме ни в чем неповинных мужичков, противников колхозного разбоя?!. »

Ивану Федоровичу этот офицер помог. Он взял его на легкую ра­боту в тюремную канцелярию. Помогал ему продуктами и одеждой. Ходатайствовал о досрочном освобождении из тюрьмы и добился этого.

Но по поводу партийного билета и должности большевистского тюремщика у своего бывшего офицера Иван Федорович укоризненно качал головой и недоуменно пожимал плечами...

— Ну, а как живешь теперь, чем промышляешь, старина? — спро­сил я.

— Да живу помаленьку, со дня на день. В колхоз я и после тюрь­мы не пошел. Председатель ко мне с этим больше не пристает: по {136} возрасту я уже не трудообязанный. Но хату мою колхозное начальство мне не отдает, хотя она, забитая, стоит и пустует... Вот и кочую я теперь по чужим дворам... У одного колхозника поживу недельку, у другого — недельку. За это время сделаю своему домохозяину что могу: огород вскопаю или прополю... изгородь поставлю... двор по­правлю... крышу починю... за детишками присмотрю... корове тра­вы нарву... Ведь колхозники времени для своих работ не имеют. Ну, и покормят меня за это, кто чем может...

— А в последнее время я кротами стал промышлять, — заулы­бался старик. — Какие-то агенты из города объявили тут, что за каж­дую кротовую шкурку будут платить по одному рублю. По собствен­ному патенту смастерил я кротоловки. И теперь ставлю их и ловлю кротов. За каждую шкурку получаю рубль и справку о сдаче их го­сударству. А когда покажешь справку, за полученный рубль продают мне в городе из государственного магазина целый килограмм хлеба. Вот и зажил я теперь так, что колхозники завидовать стали. — «Ты у нас вроде как бы опчественным батраком служишь, Иван Федоро­вич, — говорят. — А живется тебе лучше, чем нам, твоим хозяевам. Начальства над тобою нет, а хлеб ты от кротов себе промышляешь. Супом же тебя наши бабы кормят...

— Жаль только одного, — сказал старик на прощанье, — что ружьишка у меня нет. Зайцев теперь развелось видимо-невидимо! Никогда раньше их столько не было. Раньше на них охотились, а те­перь... «друзья народа» все ружья у народа отобрали... А жаль:

ведь я был первоклассным охотником. За зиму несколько десятков зайцев домой приносил. Целая бочка зайчатины в амбаре стояла. Если бы я имел теперь хоть какое-нибудь ружьишко, я не только сам имел бы вдоволь мяса, но кормил бы всю деревню зайчатиной. Кабы мне только ружьишко!..

Старик по-солдатски козырнул, круто повернулся и пошел на луг, к своим кротовым ловушкам.

{137}

5. БЕГСТВО ИЗ КОЛХОЗА

 

(Отходники и переселенцы)

 

После коллективизации мне пришлось встречать многих орловских колхозников, которые, спасаясь от голода, бежали из своих родных колхозов: в другие области на переселение или в города на заработки.

 

I. Переселенцы

 

После проведения коллективизации некоторые деревни на Украине и на Кубани оказались совершенно опустошенными. Население их было целиком сослано или сбежало. Тогда советское правительство пригласило колхозников из малоземельных колхозов России и Бело­руссии переселяться в эти пустые деревни.

Некоторые орловские колхозники, спасаясь от голода в своих кол­хозах, поехали на переселение. Они ожидали, что там будет лучше.

 

На Украине

 

Я встречал таких переселенцев. Один приехал в гости к родным, в родное село Болотное. Большая семья этого переселенца, бывшего раскулаченного, обосновалась на Украине, в колхозе Харьковской Области.

— На Украине живется лучше, чем в орловских краях, — рас­сказывал он. — На трудодень в нашем харьковском колхозе, напри­мер, выдали по два килограмма пшеницы. Хлеба хватает. И не черный хлеб, а белый, пшеничный. Других продуктов не хватает, ну, а хлеба едим вдоволь. А кроме того, при каждой хате в той деревне, где мы поселились, садик есть. Усадьба колхозников занимает один гектар, {138} а не ¹/₄ гектара, как на Орловщине. Но вот беда: уж очень недруже­любно украинцы из соседних колхозов относятся к нам, переселенцам. — Вишь, — говорят, — «наследники» выискались. Наших людей со­ветская власть в Сибирь сослала, а сюда голодранцев-москалей на­гнала...

— Не любят нас, переселенцев, расправой грозят. Вот что плохо... 

 

На Кубани

 

Встретил я также знакомую колхозницу, которая вернулась с пере­селения обратно в свою деревню. Из орловского колхоза она со своей семьей переселилась на Кубань.

— Земли там, — рассказывала, — в колхозе было много. Пшени­цы на трудодни тоже хватало. Но воды на этом колхозном поселке со­всем не было; ни колодца, ни ручейка — все степь да степь. Ближай­ший колодец был в 10 километрах от поселка. Лошадей в колхозе было мало. Воду привозили только колхозному начальнику. А всем остальным колхозникам приходилось собирать и часто использовать для питья горькую дождевую воду. Из-за воды было плохо. А еще — тоска доконала: по своим краям, по родным и знакомым людям...

Не выдержала этого крестьянка и вернулась с детьми домой, в свой орловский колхоз.

А другая семья, которая переселилась вместе с ней и жила на том же кубанском поселке, не вернулась. Та семья, раскулаченная, оста­лась жить там. У нее воспоминания о своей деревне были очень скорбные, и ее не так сильно тянуло на родину... Раскулаченные на второй родине прижились.

 

{139} 

ОТХОДНИКИ

 

Мимолетные встречи

 

В 1935 году карточная система продовольственного снабжения в городах была отменена, и деньги вновь получили значение. Тогда в город хлынула большая волна колхозников-отходников, которые оставляли свою семью в колхозе, а сами уходили на временные за­работки в город. Уехать с семьей они не могли: в городах жилищ не было; или из колхоза их с семьей не отпускали.

После 1935 года мне приходилось часто и во многих местах встре­чать знакомых отходников.

***

 

На вокзале большого города. Встретились два колхозника из одной деревни. Один уже работает в городе, другой только приехал. В от­репьях, с сундучком.

— Ну, что там в колхозе нового? Я уже два года там не был. Хлеб есть?

— Нету, брат, хлеба. Если был бы хлеб, кой чорт погнал бы меня сюда: таскаться, работу искать...

— Ну, пойдем со мной: на нашей новостройке работа найдется...

***

 

На станционном рабочем поселке. Стройка рабочих домиков. Ок­ликает плотник, сидящий на стропилах крыши. Оказывается, знако­мый колхозник из орловской деревни: был хуторянин-столыпинец, теперь — колхозник—отходник...

***

 

На улицах столицы встретился знакомый отходник, в специальной рабочей одежде Метростроя: работает на шахте при строительстве метро.

{140}

***

 

Знакомые рассказывали о колхозе, о своей работе, о судьбе некото­рых земляков-отходников.

 

Где умереть легче?..

 

Об одной девушке из колхоза сообщили жуткую историю.

Из деревни она уехала на поиски работы. Хотела заработать себе на пропитание и помочь матери и сестренкам в колхозе. Работы под­ходящей не находилось, денег не было. Поэтому девушка вынуждена была согласиться на первую подвернувшуюся работу. Поступила на шахтные работы при строительстве подземной железной дороги в сто­лице.

Очень тяжелая подземная работа в шахтах, частые обвалы, гибель многих рабочих, — все это так напугало деревенскую девушку, что она решила вернуться назад, в колхоз. Теперь ей стало казаться, что легче умереть на колхозном поле от голода, чем погибнуть в шахтах, под обвалом...

Но с работы ее не отпускали. Она уехала домой самовольно. Ди­рекция шахты послала по месту жительства девушки бумагу, в кото­рой просила местную милицию арестовать колхозницу, как «дезерти­ра социалистического труда», и вернуть ее на работу. Милиционер арестовал девушку, привел ее в районный город и посадил на ночь в арестную комнату, предполагая на следующий день отправить ее по­ездом, под конвоем, к месту работы.

Утром, отомкнув арестную комнату, милиционер остолбенел от удивления: перед ним висел труп «дезертира социалистического тру­да»...

Так бедная девушка на свой лад разрешила жуткую проблему, где колхознице умереть легче...

 

Квартира и судьба

 

В Болотном я натолкнулся на другую трагедию отходника. — Где твой отец? — ничего не подозревая, спросил я у знакомого паренька-колхозника, повстречавшись с ним.

{141} — Отец?! — вздрогнул подросток. — По... по...весился, — про­бормотал он, заикаясь, заволновался, прослезился и ушел домой...

Другие колхозники рассказали о судьбе его отца. Колхозник этот ушел на заработки и устроился работать на строи­тельных работах в Ленинграде. Но угол для ночевки вблизи большого города он найти никак не мог. Он смог найти жилье только в дале­кой, глухой деревушке: в 100 километрах от города и в шести — от железнодорожной станции. Такая неудобная дорога отнимала у него больше времени, чем работа. На сон у него оставалось так мало вре­мени, что он никогда не мог выспаться.

Из-за этого он однажды проспал и опоздал на работу на полчаса. Его за это судили и, по советскому драконовскому закону об опозда­ниях, приговорили к тяжелому штрафу: к выплате в пользу государ­ства 25 процентов заработной платы в течение шести месяцев.

Нервный и впечатлительный человек, хороший семьянин, колхоз­ник этот был убит горем: ведь дети его голодают в колхозе, а он те­перь не может оказать им никакой, даже малейшей, помощи, в тече­ние полгода!..

Ночью, вернувшись после суда на квартиру, он повесился...

 

Отец колхозного начальника

 

В один из праздничных дней ко мне на квартиру в городе заехал знакомый старик, колхозник из Болотного. Оказывается, он давно приехал из колхоза на заработки и устроился на работу неподалеку от моего города. Узнавши мой адрес, он решил заехать: проведать хо­тел, побеседовать.

Я знал его давно. Будучи малоземельным крестьянином, он еще с юных лет регулярно ходил на отхожие промыслы. На Украине он по­знакомился с сектой евангельских христиан, вступил в нее. Он не пил водки, не курил, не ругался, вел себя очень тихо и скромно, обходился со всеми ласково, работал и жил честно. В противоположность другим отходникам, которые большую часть своего заработка пропивали, он свои деньги аккуратно присылал жене и кормил свою большую семью хорошо. Во время войны он из-за своих религиозно-моральных убеж­дений отказался от вооруженной службы и выполнял военно-тыловые {141} работы. В годы нэпа он купил лошадь и успешно крестьянствовал. В период коллективизации голодал, как и другие колхозники.

Во время беседы старик-сектант рассказал о большом разладе, ко­торый произошел в его семье.

Сын его вступил в комсомол и сразу же получил пост председателя местного колхоза. С первых же шагов своей административной деятельности он пошел по стопам других деревенских коммунистов-началь­ников: стал воровать колхозные продукты, брать взятки, пьянство­вать.

Отец упрекал сына за такое поведение и призывал его к честной жизни, говорил, что за зло непременно последует возмездие. Он на­поминал сыну поучительный случай, который произошел с ближай­шим их родственником. Этот местный начальник, грабя крестьян, так привык к водке, что без нее жить не мог. Из за постоянного безудерж­ного пьянства потеряв партийный билет и службу, он уехал на зара­ботки и там весь свой заработок пропивал в первые дни после получ­ки, а потом приставал к каждому: «Поднеси стаканчик!»... Оконча­тельно опустившимся пропойцей он доживал свои жалкие дни, ва­ляясь у шахтерских землянок Донбасса...

— Смотри, сын, ежели ты будешь воровать, обижать людей и пьянствовать, то тебя постигнет такая же судьба. Накажет Бог, люди, жизнь накажет, — предупреждал отец своего сына...

Но на юного комсомольца, который после голодных лет дорвался до ветчины и водки и из вчерашнего колхозного раба превратился в кол­хозного «царька», предупреждения отца совсем не действовали.

— Если я не буду воровать в колхозе, то какой же мне смысл быть руководителем?!. — отвечал сын отцу. — Ведь колхозному председа­телю полагается начислять за каждый день службы только полтора трудодня. Это значит — 600 граммов на день, кусок хлеба — и ничего больше. При такой оплате нам опять впроголодь жить придется. Но голодать я больше не хочу: надоело! Очень не нравится мне голодать, отец!... Ежели ты хочешь по своему Евангелию вести честную, но голодную жизнь, то можешь голодать. А я хочу жить по Сталину:

«жить лучше, жить веселей...» Иметь в своем распоряжении кол­хозные склады с продуктами, фермы со скотом и птицею — и голо­дать?! Нет, отец, я такой глупости делать не намерен...

Тогда отец попросил сына-начальника отделиться от отцовской семьи и не позорить больше его дом своим безнравственным, грязным {143} поведением. Сын женился, построил себе новый дом и отделился от отца. Теперь юный колхозный начальник в своем доме жил с женою, сыт и пьян. А старик-отец ушел на заработки, чтобы честным тяже­лым трудом зарабатывать свой хлеб. Он стал работать землекопом на новостройке. Половину своей заработной платы старик регулярно по­сылал своей семье: старухе и младшему сыну-подростку.

Некоторые односельчане отца «чудаком» называли за его разлад с сыном-начальником. Другие одобряли.

Прощаясь со стариком, я с уважением пожал его заскорузлую, мозолистую руку.

«Летун»

 

Один отходник из орловского села посетил меня в городе и расска­зал о своих похождениях. В поисках более выгодных условий, он очень часто менял место работы. Таким людям дали прозвище: «лету­ны». За последние годы этот «летун» поработал уже в местном сов­хозе, на дорожном строительстве под Москвой, на лесных роботах в Архангельске, у калмыцких рыбаков на Каспийском море. А теперь возвращался из Биробиджана. Там работал он лето в качестве кол­хозного батрака в Еврейской Автономной области.

— Колхоз в Биробиджане имеет много скота и пастбищ, — расска­зывал он. — Государству же колхоз сдает продуктов и скота мало. А больше продает в городе и деньги колхозникам на руки выдает. Ме­стные жители там только колхозными начальниками служат. Все остальные вернулись жить в города: евреи — городские жители, в деревнях жить не любят. Всю рабочую силу, батраков, колхоз нани­мает из отходников, которые приезжают на заработки из малоземель­ных колхозов: из русских областей и Белоруссии. Нанимать рабочую силу, кроме специалистов, колхозам воспрещено. Но за большую взят­ку любой закон обойти можно, — подмигнул рассказчик...

— Побывал ты в различных местах, посмотрел много. Ну, и где же тебе больше всего понравилось? — спросил я у бывалого человека.

— Хорошо там, где нас нет, — ответил он шуткой... — Теперь везде плохо. Только по разному сапог жмет. У прикаспийских калмы­ков — рыбы много, но хлеба нет. В Архангельске — холодно. Под {144} Москвой — с квартирой очень трудно. А в совхозе и в еврейском кол­хозе — и кормят тощевато и платят скуповато.

Впрочем, платят при советской власти везде плохо. А прежде до революции, я гораздо боль­ше зарабатывал на отхожих заработках. Тогда я зарабатывал в месяц 20—30 рублей. И мог на этот заработок сам хорошо есть, одеться и семье посылать самое меньшее 10 рублей ежемесячно. Ежели не пропьешь только... А на эти 10 рублей семья могла купить... 25 пудов хлеба или два пуда сала! А теперь я могу заработать 200 со­ветских рублей в месяц. Но на одну сотню рублей самому впроголодь жить приходится. А за другую сотню семья, в лучшем случае, сможет купить себе... только пуд хлеба и больше ничего. А в иные времена и одного пуда хлеба купить не сможет.

— Ну, а если взятку дать ближайшему начальнику, то можно за­работать и больше, — добавил рассказчик. — Когда я работал на строительстве дороги, и работа была сдельная, то я каждое воскре­сенье угощал дорожного мастера. А он мне выписывал зарплату вдвое больше, чем другим рабочим: не 200 рублей, а 400. Да еще как стаха­новца везде расхваливал, хотя я больше других и не работал. Я тратил на угощение 100 рублей ежемесячно. А сам получал за это лишних 200 рублей зарплаты. Лишняя сотня в кармане оставалась. Есть смысл уго­щать начальство! — подмигнул бойкий весельчак.

— А впрочем, без взятки даже из колхоза невозможно вырваться, — закончил летун свой рассказ. — Пойдешь с пустыми руками к пред­седателю просить справку об отпуске из колхоза, чтобы идти на за­работки. А он тебя расчехвостит: «Шалишь, брат! Нашему колхозу рабочей силы не хватает. До зарезу нужна!... » И бумажку не даст. А без этой справки милиция не выдаст паспорта, и ни одно советское предприятие на работу не примет. Ну, а ежели председателю хорошую взятку дашь, то и рабочая сила в колхозе найдется, и бумажку полу­чишь. И даже на прощанье «счастливого пути и хороших заработков» колхозный начальник тебе пожелает. Известное дело: без подмазки — далеко не уедешь...

{145}

 

6. ВНЕШНИЙ ОБЛИК КОЛХОЗНОЙ ДЕРЕВНИ

 

(Дорожные впечатления)

 

В течении четырех предвоенных лет, в 1937-41 годах, я посещал село Болотное ежегодно. Я внимательно наблюдал и досконально изучал колхозные порядки и жизнь колхозников. В последующих очерках будут изложены результаты этого наблюдения и изучения.

 

Настороженность и страх колхозников

 

37-й год.

Полсотни километров от станции до села мы со знакомым колхоз-ком преодолеваем за два дня.

— Таковы теперь колхозные рысаки, — иронизирует подводчик.

Уже первые наблюдения над колхозниками и колхозными дерев­нями на пути от станции до колхоза о многом говорили.

 

Колхозники истощены и нищенски одеты.

 

Любопытна их реакция при виде нового человека. Бывало, когда по деревне проходил или проезжал новый, неизвестный человек, на него отовсюду смотрели лица с открытым любопытством и добродуш­ной улыбкой. Теперь нет улыбок на встречных лицах. Колхозная жизнь настолько тяжела и горька, что она согнала улыбку с лица. Вместо улыбки горькая печаль, вечная озабоченность, застывший испуг на ли­цах. Вместо любопытства в глазах отражается подозрительная насто­роженность, угрюмая враждебность.

В беседе возница подтвердил это наблюдение и объяснил его. Те­перь почти каждый новый городской человек в колхозе это какой-нибудь партийный уполномоченный. А он непременно несет колхозникам какое-нибудь зло, бедствие: то закон о налоге и займе, то приказ о {146} дополнительной трудовой нагрузке, о новом ограничении, то угрозу драконовским наказанием, то доклад с «разносом», то начинает след­ствие, которое заканчивается лагерем...

— Как увидишь в деревне какого-либо нового человека, — говорил возница, — так и думаешь: ась ?...  С какого бока он тебя укусит, пес?! Чем он тебя сейчас ахнет, разбойник?! .

Вот почему всякий новый человек встречает теперь в колхозной деревне такой настороженный, подозрительный, враждебный взгляд, пристально ощупывающий каждого нового человека, как врага и ве­роятного бедоносителя...

 

Молчащая деревня

 

Раньше еще далеко от деревни слышался гомон, в котором сме­шивались самые разнообразные звуки: лай собак, кудахтанье кур, мычание, блеяние, визжание скота во дворах, крики играющих детей, громкий разговор баб и мужиков, пение девушек.

Теперь в деревнях — тишина...  Словно вымерла деревня...

Не лают собаки: их теперь осталось одна-две на деревню. Не ку­дахчут куры: их теперь в колхозных деревнях очень мало, да и те без подкормки потеряли голос.

На дворе колхозника пустота: тощая коро­ва да еле живой поросенок.

Прежде каждая деревенская изба была забита детишками. В каж­дой семье на Орловщине, например, в доколхозные времена было в среднем 7 душ, из них большинство — дети различного возраста. Они заполняли всю деревенскую улицу.

А теперь? В колхозной деревне детишек осталось очень мало: в среднем два на семью. И те находятся вне дома и вне деревни. Млад­шие рыщут в поисках травы для своей коровы. А постарше, начиная с двенадцатилетнего возраста, уже находятся на колхозных работах.

Детишек в колхозных деревнях виднеется очень мало. Играют они молча: сидят и копаются в пыли... Молчат и взрослые колхозники. Изредка перебросятся парой тихих слов. Почему?

— У голодного сил нет, чтобы громко разговаривать, — объясняет колхозник-возница. — Да и опаска нужна при каждом слове: теперь за каждое слово погибнуть можно...

Заглохла песня в колхозной деревне: голодным людям не до песни.

{147} Пропал сельский гомон.

Деревня, прежде шумящая и гомонящая, голосистая и певучая, притихла. Теперь она стала иной: голодной и нищей, забитой и полу­мертвой... И поэтому в колхозных деревнях воцарилась мертвая тишина...

 

Пустые хаты

 

Проезжая по колхозным деревням, замечали: почти все окна в кол­хозных хатах наполовину забиты, тряпками или досками.

— Стекла нигде достать невозможно, — объясняет извозчик.

Под разными предлогами заходили в хаты колхозников.

В хатах темно и пусто...

Темно: окна наполовину забиты.

Пусто: если прежде крестьянская хата была завалена одеждой, посудой, то теперь в хатах нет даже тряпок...

 

А где нежилые постройки?

 

В Болотном поразили некоторые очень резкие внешние перемены.

Кроме хат, никаких других построек в селе не осталось: ни сенных сараев, ни овинов и пунь на усадьбах, ни маленьких амбарчиков. Все эти постройки пошли на дрова.

Снесены сараи: нет теперь у колхозников сена. А если колхозник и сумел запасти немного, то держит его близко, во дворе.

В селе нет риг (овинов): колхозники на своих участках не имеют никаких посевов зерновых. Им нечего сушить и молотить.

Снесены пуни на усадьбах: нет теперь у колхозников яровой со­ломы.

Снесены амбарчики, так как нечего хранить в них. Нет теперь у колхозников ни закромов с зерном, ни упряжи, ни холста, ни сукна, ни овчин, ни праздничной одежды и обуви.

Все эти постройки снесены и использованы на топливо: колхозники испытывают острую нужду в нем.

Даже ракиты, которые прежде были около каждой постройки, тоже повырублены на отопление. Нет теперь у колхозников лошадей — и нет дров...

***

 

{148}

Забитых, пустующих хат в селе стало теперь меньше, по сравнению с 1933 годом. Некоторые переселенцы вернулись. Другие избы отданы под квартиры учителям, агроному и другим служащим.

Джунгли «колуна-татарника», которые в период коллективизации полонили все село, теперь выкорчеваны. Около своих хат колхозники уничтожили их по собственной инициативе. На пустыре колуны были уничтожены тогда, когда там разбили колхозный огород.

{149}

 

7. КУСТАРНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ

 

В Болотном до коллективизации было 26 кустарных предприятий и машин. Большая часть их теперь, в колхозе, совершенно ликвиди­рована.

Была хорошая маслобойка. Теперь колхозники не сеют коноплю для себя, потому что не имеют для этого земли. А конопля с колхоз­ных полей сдается государству вся целиком, без остатка. Поэтому маслобойка ликвидирована в колхозе «за ненадобностью».

Прежде работали в селе три ветряных толчеи. Они толкли волокно от конопли: пеньку и замашки. Из пеньки крестьяне вили веревки, вожжи, а из замашек бабы пряли нити и ткали холст, полотно на ру­башки. Теперь у колхозников нет ни пеньки, ни замашек: все это сдается государству. Толочь нечего, и толчеи разрушены.

До коллективизации была в селе мастерская по выделке овчин. Ра­ботала также волнобойка, которая перебивала волну и подготовляла ее к пряденью. Теперь в колхозе нет мастерской по выделке овчин. А волнобойка бездействуя, валяется в заброшенном сарае. В этих кустарных предприятиях колхозники не нуждаются. У колхозников нет овец (нет сена, нечем кормить их). Следовательно, нет ни овчин, ни волны.

Прежде в селе работала крупорушка. Она очищала гречиху и снабжала крестьян гречневой крупой для каши. Теперь крупорушка превращена в колхозную овчарню. В колхозе крупорушка лишняя:

нет теперь у колхозников ни крупы, ни каши.

До коллективизации работали в селе три ветряных мельницы. Те­перь осталась только одна. Да и та работает с неполной нагрузкой. Так резко уменьшился перемол зерна в колхозе.

После коллективизации мельница была объявлена колхозной соб­ственностью. Мельник работает на ней в качестве колхозника за тру­додни. Он мелет муку для колхоза и колхозного начальства бесплатно, а для колхозников — за деньги.

{150} Работает мельница плохо. Мельник, работая за тощие трудодни, в хорошей работе не заинтересован. Председатель колхоза заинтере­сован только в деньгах: деньги за помол он забирает «на колхозные нужды»... Но что крыша худая, мельница разрушается — это его не интересует.

В селе работает кузница. Кузница теперь работает только для кол­хоза. Но колхозников она совсем не обслуживает. «Частные заказы» от них кузница не принимает: начальство воспрещает.

Личные потребности колхозников и частная деятельность ремес­ленников кажутся большевистским руководителям делом настолько «антикоммунистическим» («невыкорчеванные пережитки капитализма в экономике и сознании людей»!), что кузнецам запрещено принимать от колхозников «частные заказы» даже на дому, в послеурочное время.

— Если возьмешь от колхозницы какой-нибудь заказ на дом — лопату или кочергу сделать, ведро, кружку или миску починить, — рассказывал колхозный кузнец, — то прячешься с этим заказом от начальства где-нибудь на дворе, в уголке. Прячешься с работой, слов­но с дурной болезнью или с украденной вещью...  Боже упаси: про­ведают — упекут!...

Кустарные предприятия в колхозе работают плохо. Из-за ничтож­ной оплаты мастера совсем не заинтересованы в работе. Колхозный кузнец с поселка рассказывал:

— Прежде кузнец легко зарабатывал золотой рубль в день. На этот заработок можно было свою семью содержать недурно. За рубль можно было купить два пуда ржаной муки (32 кг). А теперь мне, как мастеру-специалисту, в колхозе за каждый рабочий день начисляют полтора трудодня. Значит, 600 граммов ржи. Денежной оплаты в кол­хозе нет никакой. Я подсчитал, что мой «заработок» в колхозе в 67 раз меньше, чем в дореволюционной деревне...  Теперь даже хлеба для самого себя не заработаешь... А семья?... А другие продукты?! А одежда, обувь и всякие прочие нужды?! На все эти нужды ничего не заработаешь. Ну, и работаешь соответственно, абы как... «По плате и работа»... 

 

***

 

Некоторые кустарные предприятия в колхозе, по сравнению с прошлым, даже расширены. Но пользы от этого для колхозников ни­какой нет.

Так, например, прежде была в селе маленькая «цигельня», мастер­ская по выделке кирпича. В ней работал только один старик: делал кирпичи и высушивал их на солнышке. Но эта маленькая мастерская удовлетворяла все нужды крестьян в кирпиче-сырце: из сырца делали печи. А обожженный кирпич крестьяне привозили с кирпичного за­вода.

Теперь в селе силами колхозников построен маленький завод, ко­торый начал изготовлять обожженный кирпич.

Но колхозников это не радует. Они строили завод, теперь работают на нем, а кирпич приготовляется не для них. Весь кирпич с завода предназначается исключительно «на нужды колхоза»: на постройку колхозной канцелярии, для колхозных скотоводческих ферм. А на личные нужды колхозников, даже на ремонт печки, председатель кол­хоза не отпускает ни одного кирпича. Не предполагается этого делать и в последующие годы.

Так печально обстоит дело с кустарными предприятиями в колхозе. Одни предприятия ликвидированы «за ненадобностью». Другие оста­лись, но работают исключительно «на нужды колхоза», совершенно игнорируя все личные нужды колхозников.

***

 

В деревне единоличников зимой каждая изба представляла собой домашнюю кустарную мастерскую.

Крестьяне зимой плели лапти, чинили валенки, вили веревки, чи­нили упряжь и телеги, делали сани, мастерили разные забавы для детей: салазки, скамейки для катания, деревянные коньки и лыжи.

Крестьянки зимой пряли нити из замашек и волны; ткали на руч­ных станках холст, мешковину, сукно; шили для семьи белье, мешки, чинили одежду.

А кроме того, зимой в крестьянских избах работали бродячие ре­месленники: шили одежду, чинили посуду, валяли валенки, делали новую упряжь.

{152} Теперь же нет у колхозников никаких материалов для всех этих перечисленных кустарных работ: ни пеньки, ни лык, ни замашек, ни волны, ни овчин, ни кожи. Поэтому не работают теперь ни прялки, ни ткацкие станки. Они валяются на чердаках и гниют...

Не ходят по колхозным селам и бродячие ремесленники. Совет­ская власть прикрепила каждого труженика или к колхозу, или к фабрике, или к промысловой артели.

И поэтому нет теперь у колхозников ни самотканого белья, ни самодельной обуви и одежды.

А советские государственные фабрики выпускают на рынок одеж­ду и обувь в таком мизерном количестве и по такой дорой цене, что для колхозников фабричная обувь и одежда стали недоступны.

Поэтому колхозники вынуждены теперь ходить в отрепьях, оде­ваться, как нищие.

 

 

8. «КОЛХОЗНЫЕ ЦАРЬКИ»...

 

Кандидаты на «хлебные должности»

 

 

Коммунистов в колхозах мало. В Болотном живут два-три партий­ца да три-четыре комсомольца.

Всякому обладателю партийного и комсомольского билета в колхо­зе автоматически обеспечена «хлебная должность», как выражаются колхозники.

Сын сектанта, вступив в комсомол, сразу же был назначен пред­седателем колхоза, хотя ему было только 18 лет и он не имел никакого опыта в сельском хозяйстве. А бывший председатель колхоза, пожи­лой человек, честный труженик, опытный землероб, избранный на свой пост колхозным собранием, — был тут же снят со своего поста райисполкомом, вопреки воле колхозников и даже безо всякой моти­вировки. «Пришить уклон» или какое-либо преступление ему не смогли. А записывать действительные причины увольнения не хотели:

он был беспартийный, следовательно, политически не надежен; кол­хозного добра сам не воровал, районному начальству колхозных про­дуктов не возил и «красных обозов»» не организовывал.

Вступила в партию колхозница, «задрипанная Матрешка», как ее называют в деревне, и сразу же получила пост: была назначена за­ведующей молочной фермой колхоза. А прежде она была самой плохой хозяйкой в селе: ни у кого не было такой тощей и занавоженной ко­ровы, как у нее. Свои служебные обязанности она не может выполнять из-за неграмотности: только с трудом научилась подписывать свою фамилию на ведомости. Вести же учет молока, кормов, отчетность по ферме она совсем не умела. Но даже неграмотность ее служебной карьере не помешала. Все канцелярские дела за нее выполняла одна {154} доярка, грамотная девушка-колхозница, которой была специально по­ручена эта работа. Был бы партийный билет, а деловые качества для партийного руководителя не обязательны: дело будет взвалено на пле­чи беспартийных «технических исполнителей».

Но, несмотря на то, что партийно-комсомольский билет — это га­рантия «хлебной должности», мало колхозников стремится к получе­нию этой гарантии. Слишком враждебна, смертельно ненавистна крестьянам, труженикам-собственникам, колхозная антикрестьянская политика большевистской партии эксплуататоров и экспроприаторов, или на крестьянском языке: «паразитов» и «грабителей».

Эта политика предъявляет к колхозным коммунистам такие тре­бования, которые далеко не каждый человек может выполнить: от­бирать у голодных колхозников последний кусок хлеба; постоянно подгонять голодных и истощенных людей на даровой работе, на бар­щине; да еще доносить по поводу каждого слова недовольства, которое вырвется у измученного человека.

В ответ на такую «деятельность» колхозные коммунисты должны принимать соответствующие реакции колхозной массы. Они должны непрерывно принимать от колхозников и ощущать на себе психиче­ские токи высокого напряжения: токи жгучей ненависти. Должны чувствовать на себе колючие взгляды, полные вражды и угрюмой опаски. Коммунисты должны постоянно наблюдать сердитые, злобные движения людей, вынужденных повиноваться и беситься молча. Должны слушать, не только от мужчин, но и от женщин, злую матер­щину, ругань, внешне как будто беспредметную, но на самом деле поч­ти всегда направленную именно против колхозного начальства и кол­хозных «порядков».

Простые русские люди, крестьяне, в массе своей — люди чувстви­тельные и добрые. Такими они остались и теперь. Из-за этих своих качеств редкий из них может стать теперь коммунистом, даже при условии, что бич голода подгоняет колхозников к «продовольственной карточке»: не каждый обладает каменным сердцем, железными нер­вами и бегемотовой кожей.

В коммунистическую организацию теперь идут только такие «кан­дидаты на хлебные должности», которые из-за полной кормушки способны задушить всех и «перегрызть горло» каждому.

Из колхозных деревенских коммунистов могли удержаться в партии {155} только те, которые имели эти качества или сумели их приобрести, будучи поставлены перед альтернативой: или активное участие в раз­бое коллективизации и сохранение билета и полной кормушки — или отказ от этого участия, исключение из партии, лагерь, голод; в лучшем случае — рабское и полуголодное положение рядового колхозника.

Во время коллективизации много коммунистов в районе было ис­ключено из партии за «правый уклон», за «гнилой либерализм», за «мягкотелость». Для проведения драконовской колхозной политики они оказались «неподходящими».

Немало коммунистов должны были при коллективизации держать очень тяжелый морально-психологический экзамен. Партиец-мили­ционер сельсовета Болотное должен был раскулачивать своих одно­сельчан, в том числе и своего отца. Другой коммунист из этого села, служивший в городе, по приказу своей партийной организации, при­езжал на свой поселок для личного активного участия в коллективи­зации. Он, вместе с другими партийцами и комсомольцами, забирал лошадей у поселян и отводил их в село, на колхозную конюшню: ни­кто из жителей поселка не соглашался выполнить акт самоубийства или убийства соседа — отвести лошадей и отдать их в колхоз. Пар­тиец с поселка «экзамен на колхозный разбой» выдержал и вернулся на место службы с характеристикой «преданного большевика сталин­ской закалки». А через некоторое время получил от матери коротень­кое уведомление: «Отец погиб в колхозе с голоду. От лошадиного кор­ма помер...»

Некоторые коммунисты крестьянского происхождения, вынуж­денные участвовать в «разбое коллективизации», были надломлены в морально-психическом отношении. Одни из них окончательно спились, превратились в горьких пьяниц. Другие постарались уехать как можно дальше от родных мест и порвали всякие связи со своими родными, чувствуя свою глубокую вину перед ними и острую непримиримую вражду родных к ним.

При нэпе среди деревенских коммунистов, кроме шкурников, были еще идейные и честные люди. Одни надеялись, что партия постепенно перейдет от диктатуры к демократии. Другие, особенно комсомольцы, мечтали о добровольном переводе крестьян в «социалистический рай». Третьи хотели служить народу в качестве добросовестных, культур­ных специалистов-чиновников.

{156} Но, начиная с периода коллективизации, когда каждый шаг боль­шевистского правительства стал смертельно враждебным крестьян­ству, народу, — в колхозных организациях идейных и честных пар­тийцев, которые считались бы с интересами народа, больше не оста­лось.

 

***

 

До какой степени безыдейности дошла партия, может проиллюст­рировать такой факт, произошедший в начале советско-финской вой­ны в одном районе Курской области. Партийцы рассказали об этом своим женам, те — кумушкам, и так этот факт стал известен всем.

В самом начале войны Советского Союза против Финляндии в этом районе, так же как и во всех других, была собрана районная конфе­ренция членов и кандидатов партии. На конференции было оглашено письмо Центрального Комитета Коммунистической партии с призывом ко всем коммунистам: записываться добровольцами в Красную Армию, на финский фронт, для того, чтобы усилиями Коммунистической пар­тии победить «фашистскую Финляндию» и превратить ее в «народную республику», т. е. присоединить к Советскому Союзу.

На этой конференции присутствовали все члены и кандидаты рай­она, около 500 человек. На призыв ЦК, который секретарь райкома партии огласил и обращал к каждому партийцу поименно, не отклик­нулся никто. Разжиревшие «кабаны» ссылались на «слабое здоровье»; беспутные развратники — на необходимость «опекать семью»; «рево­люционеры», не расстававшиеся с оружием и воевавшие с голодными колхозниками и беззащитными бабами, мотивировали свой отказ тем, что они «в армии вообще не служили и потому не уверены в своих военных способностях», и т. д. и т. п. В конце заседания выступил один коммунист и заявил, что, хотя у него большая семья, но он вступает в армию добровольцем, так как ему стало «стыдно за свою партийную организацию». Но и после того подражателей не нашлось...

До такого морального и идейно-политического уровня дошли кол­хозные коммунисты: до уровня корытной компании, у которой ни грамма политической идейности, ни капельки элементарной честности, даже по отношению к своей партии и своей власти, не осталось.

 

***

 

{157} Колхозники и местные интеллигенты рассказывали о жизни и де­ятельности некоторых из этих коммунистов, колхозных руководите­лей, которые в период коллективизации выдержали экзамен на звание «преданных большевиков сталинской закалки» и теперь делали «кол­хозную погоду» в Болотном и в районе.

В доколхозной деревне крестьяне называли сельских коммунистов иронически: «товарищами-комиссарами», ругательно: «пьяницами-босяками», «товарищами из Брянского леса» («волками»).

В период коллективизации их ругали «Соловьями-Разбойниками». Теперь колхозники иронически называют их «господами-товарищами», «новыми помещиками», «колхозными князьками», «царьками», а ру­гательно именуют: «драконами», «людоморами»...

 

«Голова колхоза»

 

В последние годы председателем колхоза в Болотном был комму­нист из соседней деревни, из другого колхоза, «босяк-пьяница». Рай­исполком назначил его без ведома колхозников, безо всякого, даже вынужденно-формального, согласия с их стороны. После того, как бывший председатель, комсомолец, был взят в армию, в село пришел с бумажкой от райисполкома новый председатель, сел в канцелярии правления и начал «править» колхозом...

По установившейся уже традиции, новый начальник прежде всего занялся организацией самоснабжения. Сразу же после вступления на свой пост он заполнил весь чуланчик при своей квартире бочками со свининой, сундуками с яйцами, мешками с крупой, пшеничной мукой. Целый шкаф заставил бутылками с водкой.

Безо взятки этот пьяница ничего не делал для колхозников, даже пустяковой бумажки не выдавал.

— К нашему начальнику без пол-литра водки не подходи, — го­ворили о нем колхозники.

Обирая людей, обворовывая колхоз, новый председатель еще из­девался над голодными людьми:

— Довольно кулачью шиковать!... Теперь вы на пище святого Антония посидите. А я буду есть так, как вам и на Пасху не приходи­лось...

{158} Не подражая прежним начальникам, которые эту свою «деятель­ность» старались скрывать, новый начальник воровал колхозные продукты совершенно открыто. Он брал все из колхозных складов и ферм, словно из своих собственных амбаров.

Наблюдая такое бесцеремонное воровство, голодные колхозники возмутились и однажды на колхозном собрании заявили районному уполномоченному:

— Вот вы, дорогой товарищ, все пугаете нас строжайшими наказа­ниями за воровство «священной социалистической собственности». И действительно: многие колхозники уже сидят немало лет в лагерях за колоски и картошку. А вы нам скажите, разрешается ли воровать колхозное добро начальнику?

— Что за вопрос?! Никому не разрешается!

— А ежели он все-таки ворует?

— Он будет снят с поста и отдан под суд.

— Ну, так снимайте с поста и отдавайте под суд нашего председа­теля колхоза. Мы все видим, как он ворует колхозные продукты и скот...

Уполномоченный с важным видом записал жалобу колхозников в свой блокнот. А потом люди наблюдали, как он пьянствовал с пред­седателем почти всю ночь и рано утром выехал в город на подводе, запряженной парой лошадей и тяжело нагруженной. После этого жа­лоба колхозников была «забыта»...

Назойливые крестьяне повторили свою жалобу другому уполно­моченному из района.

Тот не стал повторять комедию своего коллеги. Он накричал на них, чтобы «всякие там подкулачники больше не разводили злостной демагогии против большевистского руководства в колхозе!...»

Для всех стало ясно, что председатель воровал колхозные продук­ты не только для себя...

А сельский «князек», получив твердую поддержку со стороны рай­онного руководства, стал мстить колхозникам, которые осмелились жаловаться на него и публично обвинять его в воровстве.

Норму поставки пеньки государству колхоз выполнил. Остатки должно было раздать колхозникам. Но «голова колхоза» этого не делает. Остаток пеньки гибнет на конопляном поле, около деревни, а колхозникам чуни сплести не из чего...

{159} Начальник не снабжает работников даже соломой. Она гниет в поле а у колхозников коровы голодают, крыши худые и на дворе непро­лазная грязь. Солома выдается не всем колхозникам, а по выбору начальника и по его усмотрению...

Колхозники догадываются, в чем тут дело. Начальник-вор хочет спровоцировать колхозников на воровство, чтобы предъявить им обвинение в расхищении «социалистической собственности», а самых неприятных ему колхозников — отправить в лагерь.

Председатель безо взятки не дает своим колхозникам лошадь, чтобы привезти зимой дров из далекого леса, и они вынуждены мерз­нуть. Но он заставляет этих мерзнущих работников из Болотного возить на колхозных лошадях дрова для его родственников и собу­тыльников, которые живут в другой деревне и принадлежат к другому колхозу.

На работу этот начальник-самодур выгоняет колхозников, несмотря ни на какие обстоятельства.

Так, зимой он выгонял женщин-колхозниц в лес. Они должны были выкапывать дрова из-под глубокого снежного заноса, наклады­вать толстые бревна на сани, везти за 20 километров на спирто-водочный завод и там складывать их в штабеля. Вспотели бессильные бабы на этой тяжелой работе, простудились на холоде и заболели. А две из них сразу же умерли...

Таков этот маленький начальник, но большой самодур. Он любит величать себя «головой колхоза». Колхозники дали ему прозвище:

«колхозный царек».

А по поводу его претензии на звание «колхозного головы», бабы многозначительно перемигиваются и говорят:

— Ну ж, и «голова»! Хуже всякого инного места!..

 

«Блюститель советской законности»

 

Участковый милиционер в Болотном происходит из того же села. Он сын богатого крестьянина, который «вышел в люди» и дослужился до офицерского чина. С детства презирая крестьянский труд, как труд тяжелый и грязный, сын страстно мечтал о том, чтобы тоже «выйти в люди». Но первая попытка его на этом пути была неудачна: он поступил {160} учиться в гимназию, но вскоре был исключен оттуда за во­ровство.

После большевистского переворота этот неудачник понял, что освободиться от тяжелой крестьянской работы и «выйти в люди» те­перь можно гораздо более легким путем, с помощью партийного би­лета. Вступив в партию, он сразу же поступил на службу в качестве милиционера. Он сосредоточил главное свое внимание на разоблачении «антисоветских разговорчиков». Создавал соответствующие политиче­ские «дела» и, держа крестьян под постоянной угрозой и шантажируя, добивался от них беспрерывных «угощений», с целью «задабривания».

— Как я захочу, так и пойдет дело, которое я веду. Я могу его совсем замять, а могу и сварганить из него дельце, от которого небу станет жарко! — часто бахвалился он перед колхозниками...

Один колхозник рассказывал, как было «замято» его дело. Отбывши наказание в лагере за какой-то пустяк, он вернулся домой, «прихватив» с собой казенное одеяло из лагеря. Милиционер встретил его на дороге, обыскал, нашел в сумке одеяло, спрятал в свой рюкзак и сказал колхознику:

— Благодари Бога, что одеяло это новенькое: оно мне самому нужно... А ежели бы оно было старое, то я немедленно составил бы протокольчик, приложил бы к нему одеяло, как вещественное доказа­тельство, и тебя отправили бы опять в лагерь — лет на пять, прямым сообщением, без пересадки...

Дела о воровстве, после получения соответствующей «мзды», ми­лиционер, по своему обыкновению, «заминал». Или даже непосред­ственно помогал ворам.

Колхозники рассказали о таком случае. По рекомендации мили­ционера, кооперативное правление назначило вороватого местного жи­теля сторожем сельского магазина. Мужички говорили: «Доверили козлу капусту»... Их опасения скоро оправдались. Однажды в ко­оператив был доставлен сахар для продажи колхозникам. Вечером сторож долго совещался в своей хате с милиционером. А на второй день была объявлена новость: «Воры выломали окно, залезли в ко­оператив и украли весь сахар. А сторож был пьяный и проспал... »

Милиционер заявил, что сторож должен возместить убыток коопе­ративу, уплатить стоимость сахара. И тогда он «замнет» дело. Сторож тайно распродал украденный сахар (сахар был такой редкостью в кол­хозах, что сторож распродавал сахар не по государственной цене, а втридорога!), {161} возместил стоимость сахара кооперативу, а «прибыль» поделил с милиционером...

— С постоянными ворами, с ворами-специалистами, наш «мильтон» в ладу, он вместе с ними дела обделывает, — говорили колхозники.

Но зато дела о мелких кражах в колхозе, о кармане колосков или корзине картошки с колхозного поля, в том случае, когда провинив­шийся не имел средств на взятку, чтобы «заткнуть мильтонову не­насытную глотку», — милиционер раздувал и доводил колхозников до лагеря.

Людей, которые оказывали непослушание и сопротивление про­изволу местных властей, милиционер смертельно ненавидел и пре­зрительно именовал их «больно грамотными».

У одной крестьянки был отобран весь хлеб до последнего зерна. Она с горя хотела повеситься. Когда об этом факте узнал студент, приехавший к родственникам на каникулы, он отправил телеграфную жалобу на имя советского президента» Калинина, в Москву. Оттуда было прислано распоряжение: вернуть хлеб. Приказ был выполнен немедленно. Но милиционер, «блюститель законности», доведший женщину до петли, был так озлоблен «вмешательством какого-то беспартийного студентишки в правительственные дела», что после этого случая стал приставать к родственникам студента с грозным допросом:                                                  

— Скоро ли ваш больно грамотный студент уберется отсюда?..

— А разве он кому-либо мешает? — спрашивали те.

— Очень даже, — разволновался грозный начальник, — он вме­шивается не в свои дела. Бросает палки в наши колеса. Срывает пра­вительственные мероприятия по хлебозаготовкам. А главное — он со­вершенно подрывает всякий авторитет местных органов власти. Ежели он скоро не уберется отсюда, то я сумею сварганить дельце и на него, хотя он и того...  больно грамотный...

Однажды этот милиционер перевелся было на службу в город. Но вскоре вернулся назад, в колхоз:

— Там люди больно грамотные... Мне в колхозе лучше. При арестах за колоски и картошку, при вооруженных изъятиях имущества, колхозники нередко пытались обращаться к совести ми­лиционера. А тот важно и невозмутимо на это отвечал:

— За жалованье я должен служить начальству. И совесть мне ни к чему... Мне приказ важен: прикажут расстрелять — и я расстреляю {162} всякого, и глазом не моргну!... Потому, было бы вам известно; я блюститель советской законности и большевистского порядка!..

 

«Вождь районного масштаба»

 

Типичным «героем колхозного времени» является председатель местного райисполкома, «вождь районного масштаба», как он любит себя называть.

Он происходит из крестьянской семьи, из одной деревни соседнего района.

Как инвалид (у него с детства была искалечена рука), он не мог заниматься крестьянским трудом и все свои устремления направил на поиски службы. Многие его земляки стали интеллигентами: после ре­волюции из его деревни вышло около десятка учителей. В годы нэпа путь для ученья был широко открыт: образование на всех ступенях было бесплатное; для студентов рабочих факультетов, техникумов, институтов выдавалась стипендия. Но этот путь был труден: стипен­дия была полуголодной, а интенсивные учебные занятия были неле­гки. Поэтому практичный сельский паренек выбрал для себя другой, более легкий, путь — партийно-административную карьеру.

Вступив в комсомол, он поступил на службу секретарем сельсовета в своем селе. А потом, получив партийный билет, он стал упорно двигаться со ступеньки на ступеньку по служебной лестнице: стал председателем сельсовета, потом секретарем райисполкома и, наконец, занял пост председателя райисполкома в том районе, куда входит Болотное.

Люди, близко знавшие его, рассказывали о культурном облике этого районного начальника. Кроме газет, он ничего не читал. Разницу между «свиноводством» и «свинством» он никак не мог усвоить и по­этому в своих докладах постоянно путал эти термины. Даже ветхо­заветных вождей марксизма он не мог правильно назвать и именовал их по-своему: «Марс и Енглис». Лузганье семячек было его любимым развлечением и в авто и в служебном кабинете.

Но практически он был очень сметлив и по характеру вьюнообра-зен. Он личным опытом нащупал методы жизнеустройства в советском государстве. Наверное, самостоятельно он открыл большевистскую «механику карьеризма», с ее тремя Архимедовыми рычагами, посред­ством которых он и совершал свой подъем по служебной лестнице:

{163} во-первых, истинно собачья преданность партийному начальству и «бдительность» к его противникам; во-вторых, чрезмерная служебная исполнительность; в-третьих, ловкое взяточничество.

Каждого уполномоченного, партийного начальника, он встречал с подобострастием. Сначала хорошенько угощал. А потом, на собраниях, обмасливал его приторной лестью: «дорогой товарищ», «наш ува­жаемый руководитель», «ответственный работник районного мас­штаба». Доклад каждого начальника он характеризовал, как «историческую речь», а его указания, как «партийные директивы, под­лежащие неукоснительному выполнению на все 100 процентов».

 

Ни в какие «уклоны» он никогда не впадал, так как всегда при­держивался мудрого правила: «не должно сметь свое суждение иметь». А «генеральную линию партии» понимал всегда правильно, то есть как линию «партийных генералов», начальников...

По отношению к «уклонистам» и «антисоветским элементам» он рьяно проявлял «большевистскую бдительность», т. е. немало людей выдал на расправу...

Взяточничеством он занимался систематически, с самого начала своей административной деятельности, когда еще работал в сельсовете. Кустари, его земляки, рассказывали, как он вымогал с них взятки при проведении налоговых кампаний. Но делал он это очень умело: во-первых, очень скрытно, а, во-вторых, не только брал взятки, но и сам давал их, своему начальству. Из-за этого малограмотный сельсоветчик был «замечен» в глухой деревне и переведен на видный пост в город.

А теперь, на посту районного руководителя, при колхозной систе­ме, он придал этому делу взяточничества широчайшие масштабы и строгую плановость. Назначение работников, возглавляющих самые «хлебные должности», он никому не доверяет. Он непосредственно сам назначает колхозных председателей и кладовщиков в районе, склад­ских и торговых работников в городе. На все эти должности он на­значает «своих», «верных людей», прямо обязывая их при этом на­значении к регулярному выполнению «первой заповеди»: «приноси и привози!..»

Один из его «верных людей» в пьяном виде разоткровенничался и рассказал, как он получал назначение от этого начальника. Вызвал его председатель райисполкома в свой кабинет, закрыл дверь на ключ и сказал:

{164} — Вот что, друг любезный, я тебя знаю: ты хоть и беспартийный,         а жулик тоже хороший... Я тебя назначу на хлебную должность, заведующим складом. А ты должен разуметь, что и к чему... Ты ма­терый волк по этим делам и сам должен понимать. Жалованье мое маленькое, всего 800 рублей в месяц. Что на них купишь при этой дороговизне?! А расходов уйма: своя семья очень большая, у брата тоже не малая, да еще коханку завел. А все это аграмадных расходов требует. Ведь я коханке и костюмы, и пальто, и туфли купил. И вело­сипед, и часы, и патефон, и радио достал. А сколько платьев подарил — и не пересчитать! Так ты, дорогой мой, того... я тебе — сытную должность, а ты мне — из твоего склада все, что мне требуется... Регулярно и без дальнейших напоминаний! Ты сам бери... себя ты, конечно, не забудешь... Но и начальства твоего не забывай. О нем прежде всего памятуй. Иначе сразу же по шапке получишь!... Но чтоб все эти дела были шиты-крыты... Мою квартиру ты знаешь. На следующей неделе ожидаю визита. Понял?...

А «районному вождю» все нужно: и деньги и «натуральные по­ставки всех видов», как он шутливо говорил своим «верным людям». Даже из больничного склада он требовал: и хорошие кровати, и по­стельные принадлежности, и спирт, и рис, и сахар.

Других районных руководителей председатель райисполкома «при­крепляет для кормления» к определенным колхозам и совхозам. Та­ким образом, он организовал «круговую поруку», наладил «партийное кумовство», как говорят колхозники. Он устранил трения и столкно­вения, которые возникали у районных бюрократов, когда они беспланово толкались вокруг «районной кормушки». А себе он создал проч­ную опору среди районных руководителей.

Благодаря этой хитрой тактике взяточничества и верноподдани-чества, этот некультурный человек с низшим образованием успешно проделал свою карьеру от секретаря сельсовета до председателя рай­исполкома и устойчиво держался на этом высоком посту уже много лет.

Он завоевал себе известность среди областного начальства. Выс­шему начальству он угождает главным образом своим сверхусердием в налоговых делах. Да и «подарить» колхозную корову, свинью или бидон меда никогда не забывает...

От председателей колхозов и сельсоветов он настойчиво требует:

{165} — Делайте всегда так, как я делал, когда работал в сельсовете. Все налоги, займы, всякие поставки советскому государству выполняйте, во-первых, с превышением нормы, т. е. выше, чем на 100%, а во-вторых, досрочно. Так должны работать настоящие большевики ста­линской закалки!..

Выполнив огромные поставки и налоги, голодные колхозники бы­вают вынуждены везти в районный центр изрядное количество хлеба еще дополнительно, в виде «красных обозов».

Если по отношению к начальству «районный вождь» ведет себя очень угодливо, то по отношению к колхозникам он проявляет себя настоящим тираном, действуя по правилу: «Жми до отказа! Колхозник все вынесет»...

Председателям колхозов он дал строжайший наказ: выгонять колхозников на работу не только в будни, но и по воскресеньям.

— В колхозе работа всегда найдется, — говорит он. В одной деревне он собрал в канцелярии колхозников, которые имели от врача справки об освобождении от работы по состоянию здоровья, порвал врачебные документы, бросил клочки их по ветру и заявил:

— Видали, как полетели ваши бумажки?... Завтра же, к восходу солнца вы должны быть в поле, на колхозной работе! Иначе я при­кажу милиционеру арестовать вас и отправить в тюрьму: там мы вас подлечим!...  Вишь, господа какие, разнежились: болеть вздумали!...

Жестокая помещица, госпожа Скотинина, возмущалась: «Как она смеет болеть, крепостная девка?!» Новый, большевистский, крепост­ник, товарищ Скотинин, придерживается тех же благородных убеж­дений: крепостные колхозники болеть не смеют...

«Районный царек» любит разъезжать на автомобиле по своей колхозной вотчине, в сообществе своей толстой нарядной красотки, и пировать у своих подвластных колхозных начальников. Подъезжая к деревне, он приказывает шоферу гнать автомашину с предельной скоростью и при этом орет на людей во все горло:

— Берегись!.

Колхозники понимают незатейливые чувства, обуревающие «рай­онного вождя». И сопровождают промчавшийся автомобиль ядови­тыми замечаниями:

— Сразу из грязи да попал в князи. Вот и куражится...

{166} — Раздайся грязь: навоз ползет! ..

— Но как ни старается наш районный царек, а все же из хама не выходит пана...

Колхозники жалуются на своего районного начальника:

— Весь район разорил!.. Уж так зажал, так зажал, аж все пи­щат! ..

Многие колхозники так ненавидят своего начальника, что не на­зывают его по отчеству, а только по имени, зная, что это страшно бе­сит «районного вождя». А между собой крестьяне именуют его только прозвищем: «Храпон (Ферапонт) Сухорукий» или «Храпун Хапугин районного масштаба»...

Но областное начальство расценивает его иначе. За систематическое перевыполнение планов по сбору налогов, займов и поставок государству руководимый им райисполком неоднократно получал пере­ходящее красное знамя по области. Другими словами, «районный вождь», по оценке областного начальства, является одним из лучших районных руководителей в области.

Однажды грянул гром над головой «районного вождя»: в областной газете появилась статья с резкой критикой его деятельности. Оказы­вается, в район из центра случайно заехал литератор, наслушался от колхозников жалоб и, поддавшись этим впечатлениям, разразился в областной газете бичующим фельетоном.

Литератору не поздоровилось после этого. Он был обвинен в том, что «легкомысленно попался на удочку антисоветских враждебных элементов» и написал свой фельетон «не в духе социалистического реализма, а в духе гнилого буржуазного объективизма».

Но для «районного вождя» статья не принесла никакого ущерба. Руководители советско-партийных органов активно его поддержали. За него вступились его партийные коллеги, для которых он органи­зовал хорошую «кормушку» в районе. В защиту одного из лучших в области, краснознаменного сборщика налогов выступил облисполком.

Наконец, в защиту «верного, испытанного большевика», во всеору­жии своего высокого звания «члена правительства», выступил мест­ный Депутат Верховного Совета. А «член правительства» прекрасно знал «верного большевика», так как он совмещал звание Депутата Верховного Совета с обязанностями «личного друга» районного вож­дя...

{167} Председатель райисполкома устроил для свой «коханки» голово­кружительную карьеру. Сначала он специальным решением райиспол­кома объявил эту ленивую колхозную комсомолку «лучшей стаханов­кой колхозных полей в районе» и стал осыпать ее, как из рога изоби­лия, премиями. Потом представил эту плохую бригадиршу к ордену. Наконец, во время кампании выборов, через райком и обком он провел ее депутатом в Верховный Совет...

А теперь этот свежеиспеченный орденоносный «член правитель­ства» отплатил своему «личному другу» и покровителю услугой за услугу, отведя нависшую тучу и выручив из нагрянувшей беды. Давно известно, что «рука руку моет»...

 

 

{168}

9. СКОТ И ЛЮДИ В КОЛХОЗЕ...

 

Встреча на колодезной тропинке

 

Однажды в селе я шел по тропинке к колодцу. Встретился с двумя колхозными лошадьми, которые возвращались на конюшню после во­допоя. Лошади шли прямо на меня и не сворачивали при встрече. Пришлось свернуть и уступить им дорогу.

Я стал наблюдать другие случаи при аналогичной ситуации. И за­мечал всегда одно и то же: при встрече людей с колхозными коровами и лошадьми, дорогу всегда уступали люди, а не животные. Колхозный скот стал совсем «невежливым»...

Мне объяснили это явление так: колхозные животные ходят те­перь, по обыкновению, большими группами и поэтому при встрече не уступают дороги человеку.

Это, конечно, правильно. Но такая причина недостаточна для объ­яснения этого явления. Ведь даже отдельные колхозные животные не уступают дороги человеку. И наоборот. Прежде, в единоличной дерев­не, даже целое стадо животных при встрече с человеком уступало дорогу: расступалось перед ним, пропуская человека.

Откуда произошло это различие в поведении животных в колхозе?

Прежде, в деревне единоличников, была глубочайшая разница между скотом и человеком: крестьянин был хозяином скота, а скот был собственностью и слугой крестьянина.

Теперь, в колхозе, эти взаимоотношения коренным образом изме­нились. Скот расценивается начальством как главное достояние кол­хоза. Но колхозники это уже не хозяева социализированного скота, а только обслуживающий персонал при нем. Это положение аналогично тому, которое создавалось прежде у батрака с хозяйским скотом у плохого хозяина, который свой скот ставил выше, чем батрака.

{169} Этот новый жизненный уклад в колхозе невольно и бессознательно отражается на самочувствии и поведении людей и животных и на их взаимоотношениях.

Прежде крестьянин-хозяин никогда не мог поставить себя на одну плоскость со скотом, его собственностью. Он чувствовал свое не­сравнимое и неизмеримое превосходство над своим скотом, условия жизни которого и самая жизнь зависели исключительно от хозяина.

Поэтому крестьянин-собственник воспитывал свой скот еще сызмаль­ства, ежедневно — и наказанием и поощрением — в духе безуслов­ного повиновения и постоянной уступчивости перед человеком. В частности, скот приучали к тому, чтобы он входил в дверь или ворота только тогда, когда ему человек это разрешал, и чтобы животные всегда уступали дорогу человеку, сворачивая в сторону. И это при­знание превосходства человека, уступчивость перед ним вошли у скота в плоть и кровь, стали привычкою.

А теперь, в колхозе, скот к этому никем не приучается. Наоборот, колхозные порядки приучают и скот и людей к противоположному взаимоотношению. Теперь колхозник совсем не чувствует своего пре­восходства над скотом. Напротив, он повседневно видит и чувствует привилегии скота в колхозе и поэтому вынужден во всем уступать скоту.

Евангельская притча и колхозная действительность

 

Евангельская притча о блудном сыне поведала нам историю о том, как батрак богатого хозяина, живя в чужой стране, завидовал скоту, за которым он ухаживал: хозяин кормил свой скот лучше, чем бат­рака.

Теперь эта притча стала самым обыденным явлением в колхозной деревне.

Посмотрел я колхозных свиней и поросят в Болотном: они были средней упитанности. А некоторых свиней откармливали на ветчину начальству: те были жирные. Свинарки же, которые ухаживали за свиньями, были тощие, худые, изможденные...

Свиней на колхозной ферме кормят неплохо. Им дают картофель, свеклу, жито, муку, а поросятам — молоко с молочной фермы. А {170} сами свинарки картофеля имеют не всегда достаточно, хлеба же часто совсем не видят...

Колхозные поросята пьют «снятое» молоко. А детишки многих свинарок даже «снятого» молока не имеют: коровы нет или она яловая...

Колхозные коровы также выглядят более упитанными чем доярки...

Пахари завидуют колхозным лошадям, которые в рабочую пору в своем «меню» имеют муку и овес: у хлеборобов нет ни хлеба, ни овсянки...

Да, это парадоксальное явление сразу бросается в глаза в социали­стической деревне: колхозную скотину там кормят лучше, чем людей. У колхозного начальства есть строгие и точные инструкции о хорошей кормежке скота. О необходимости же хотя бы сносного питания для колхозников никаких «директив из центра» никогда не было...

Чем это вызывается?

Наглядную и ощутимую пользу от скота колхозное начальство на каждом шагу чувствует: оно повседневно кушает мясо, сало, яйца, сметану. Чувствует, одевая шерстяную фуфайку и кожаную куртку, теплую шубу и валенки. Чувствует эту пользу, когда разъезжает на колхозных лошадях.

А непосредственной пользы от колхозника для себя колхозное начальство не замечает. Колхозника оно не жрет: костист, проклятый, и потом воняет!... Ни сметаны, ни яиц от него начальство не ожидает. Шкуры на тужурку от колхозника не получишь: ни одной не оста­лось, все семь содраны... Ездить на колхознике можно было бы, но... на лошади все же удобней и спокойней: она сильнее, быстрее и не так норовиста, как озлобленный колхозник...

Коммунистическому начальству колхозник представляется только примитивным сельскохозяйственным орудием, которое устарело, до­живает последние годы и скоро должно быть заменено в крупном со­циалистическом земледелии трактором, комбайном, механизированным роботом. Для самого же колхозного начальства это совершенно бес­полезное существо: никакой пользы от него нет, за исключением тех случаев, когда у него вынудишь взятку...

Того же обстоятельства, что весь колхозный скот, так высоко оцениваемый со стороны начальства, людьми выращивается, что со­циалистическое животноводство на людях держится, — советское начальство {171} не замечает. Подобно крыловской «героине», не умея поднять рыло чуть повыше корыта, оно связи между «дубом» и «желудями» не видит и не разумеет...

Басни Крылова теперь из школьных хре­стоматий изъяты и мудрости житейской не учат: они проникнуты «чуждым духом»...

Скотоморы и людоморы...

 

Колхозный скот кормили на фермах сносно. Помещения для него построены тоже недурные: конюшни и хлева — солидные, утеплены, соломы для скота настлано много. А во дворах колхозников грязно, и ветер через плетни свищет: соломы нет...

Помещения для молодняка на колхозных скотоводческих фермах зимою даже отапливаются: колхозным телятам и поросятам тепло. А дети колхозников в своих хатах зимой мерзнут: дров нет...

Теперь, когда колхоз Болотное владеет кирпичным заводом, пред­седатель планирует построить новый свинарник, кирпичный. Но за целое десятилетие колхозной жизни в селе не построено ни одной новой избы... Никто даже не смог отремонтировать свою старую хату: леса купить не на что, привезти не на чем. Многие хаты сгнили и разваливаются. Соломенные крыши прогнили и протекают: началь­ство даже соломы для ремонта крыш колхозникам не отпускает...

Когда заболевает скот на колхозной ферме, то к нему немедленно привозят ветеринара. Но когда в селе не было больницы, к заболев­шему колхознику врача никогда не привозили. И колхозной лошади не давали, чтобы родные могли отвезти больного в лечебницу. Оста­нется больной жив — пусть продолжает тянуть колхозную лямку, а умрет — черт с ним: работа его будет взвалена на других, безо всякого ущерба для колхозного бюджета... Сочувствия к людям никакого нет, а ответственности за человеческую жизнь начальство ни перед кем не несет.

За гибель скота на ферме колхозных работников отдавали под суд и строго наказывали: «за халатность», «за вредительство», как «вра­гов народа», — в лагери ссылали.

Но за смерть колхозников от голода, холода, истощения,— а по словам местных врачей, именно от этих причин, главным образом, заболевают и умирают колхозники, — ни у кого из начальников-людоморов {172} даже волос с головы не упал: ни в колхозе, ни в районе, ни области, ни во всем советском государстве...

Скотоморы — это «псы-вредители», «враги народа», а людоморы — это... «друзья народа»...

Такой оригинальный подход к людям и скоту вдохновлялся лич­ным примером «отца народов» и директивами вождя коммунисти­ческого государства.

Когда руководители днепропетровских колхозов доложили Ста­лину, что они провели электричество в колхозные свинарники, и что колхозные свиньи чувствуют себя под «лампочкой Ильича» вели­колепно, — то он очень похвалил их за это. Но спросить сельских начальников о жизни и самочувствии колхозников «родной отец»... забыл... А потом, когда журналисты посетили эти прославленные колхозы, то оказалось, что электричество проведено там только на свинофермы, но в хаты колхозников оно не проведено... Такой при­мер «сталинской заботы о человеке» вызывает подражание у всех других советских начальников...

Директивы вождя действовали в том же плане. Подводя итоги коллективизации, вождь большевистского государства с неудоволь­ствием отметил, что в этот период в Советском Союзе погибло очень много скота. Но о гибели многих миллионов колхозников от голода он дипломатично умолчал... Иначе какое же впечатление мог бы про­извести этот доклад: ведь голодная смерть миллионов людей не вяжется с декламацией о «счастливой, зажиточной колхозной жизни». Если при «добровольной коллективизации» миллионы людей сосланы на каторгу и миллионы уморены голодом, то какое же историческое прозвище надлежало бы дать вождю «колхозной революции»: Отец Народов» — или Генеральный Соловей-Разбойник..

В своем докладе на партийном съезде в 1934 году вождь партии дал большевикам строжайшую директиву: во что бы то ни стало уве­личить поголовье колхозного скота, ибо живодноводство стало главной политической проблемой советского государства. В последующие годы деревенские коммунисты, сами роскошествуя, приложили все усилия к тому, чтобы колхозники «забыли вкус мяса» и, голодая, беспрерывно выращивали бы колхозные стада...

На каждом собрании и в каждом отчете советские начальники стали хвалиться достижениями в этой области.

{173} — Колхозное свиноводство в нашем районе находится на крутом подъеме, — говорили одни.

— Свинство в колхозах расцветает пышным цветом,—безграмотно, но поэтически, декламировали другие...

Докладчики были правы. Колхозное стадо действительно увеличи­валось, а колхозники вымирали... Свинство в колхозах расцветало пышным цветом, а человечность гибла...

 

«Песнь торжествующей свиньи»...

 

Эти парадоксы колхозной жизни закономерны. Это непосредствен­ный результат большевистской «заботы о человеке».

Корытная психология крыловской «героини под дубом» порождает людоморно-колхозную политику коммунистических  «Соловьев-Разбойников».

Колхозно-людоморная политика вызывает кладбищенские резуль­таты в селе и сносное положение на скотоводческой ферме.

А на этом колхозно-кладбищенском фоне пышно расцветает свин­ство, неустанно раздается «песнь торжествующей свиньи»... На колхозной ферме блаженно чавкают и хрюкают свиньи. В колхозном селе чавкает и хрюкает, пьянствует и похабничает орава новых, кол­хозных, господ Скотининых, справляющих нескончаемый «пир во время чумы»...

Вымаривая голодом колхозников, не имеющих достаточно хлеба и забывших вкус мяса, пирующие господа Скотинины восклицают:

— Нет на свете краше птицы, чем свиная колбаса! .. (Хрущев).

Этот пир богов справляется в «социалистическом раю» повсеме­стно: «от Москвы до самых до окраин». Советским царям и князькам вольготно, весело живется в СССР...

Уморив голодом десятки миллионов людей и справляя бесконечный пир во время чумы, цари-людоморы провозгласили любопытные идеи.

Голодным, вымирающим массам советская печать настойчиво ре­комендовала и рекомендует:

— Презирайте смерть! ..

А для себя цари-людоморы провозгласили другие лозунги:

— Мы живем в век коммунизма! (Каганович).

— Жить стало лучше, жить стало веселей!... (Сталин)

— Хочется жить и жить! (Киров)

{174}

10. КОЛХОЗНАЯ БАРЩИНА

 

Трактористы и погоняльщики

 

Ранняя весна. У околицы села стоят два трактора. Около них во­зятся два тракториста. Подходит группа сельских начальников: пред­седатель и счетовод колхоза, председатель и секретарь сельсовета.

Колхозные начальники предлагают трактористам немедленно вы­езжать в поле и начинать пахоту. Трактористы возражают, доказывая, что пахать еще рано: земля очень сырая, почва глинистая и тракторы не смогут работать, завязнут.

Начальники настаивают на своем и вынуждают трактористов вы­ехать в поле. Те приглашают с собой начальников: убедиться, воз­можна ли пахота.

Выехавши в поле, трактористы приступают к работе. Но на первой же борозде тракторы застревают в глине и останавливаются.

— Видите, что получается? — обращаются трактористы к колхоз­ным начальникам...

— От нас райком партии требует организации сверхраннего сева, -— оправдываются те.

Два тракториста и четыре колхозных погонялыцика уходят домой. Завязшие тракторы остаются в поле.

Возвратившись на свою квартиру, трактористы смеются:

— Начальники пойдут сейчас на почту и по телефону отправят райкому рапорт: «Трактористы в нашем колхозе выехали в поле и приступили к пахоте. Подготовка к сверхраннему севу начата. Кля­немся, что большевистскую весну организуем по-стахановски!.. »

— Так вот шумят и суетятся каждый год. Запланировали даже весну переделать: в большевистскую превратить. А она не желает, смеется над ними... Мобилизуются... орут... размахивают рука­ми...  А дело стоит . Недаром колхозники прозвали их: «рукомахи»...

{175}

Комбайн МТС и «бабушкин комбайн»

 

Через несколько дней я увидел еще одну машину в поле. У подножья крутого холма валяется опрокинутый комбайн. Со смехом и руганью встречные колхозники рассказали историю этой машины.

В прошлом году МТС прислала в колхоз комбайн. Председатель колхоза заявил комбайнеру:

— Жать поедешь в самый дальний угол нашего поля. Туда надо прежде всего поспешить: иначе соседи-колхозники там все колоски срежут и растащат. Их бригадиры следят только за своим полем. А на чужих полях воровать колоски не воспрещают. «Нам, говорят, до чужого колхоза никакого дела нет»...

Приехал комбайнер к указанному полю. И за голову схватился:

— Да ведь комбайн — не горный баран, товарищ председатель: он по горам лазить не умеет... Председатель вспылил:

— А ты заставь его лазить, ежели ты мастер своего дела! На ров­ной степи всякий осел, товарищ комбайнер, жать может... А ты сумей орудовать на наших косогорах. К нашему сожалению, мы не можем перетащить сюда украинские степи...  .

— Еще раз предупреждаю, товарищ председатель, что на косогорах комбайн работать не может: он тут за мое почтение опрокинется... На косогорах надо жать серпами, а на ровном поле — комбайном. За результаты вашего приказа я отвечать не могу...

— Я за все отвечаю, — заявил председатель. — А ты, дорогой, ва­ляй скорее, а рассуждай поменьше. Это не твоего ума дело. На это есть ответственные товарищи...

— Попробуем, товарищ начальник! — козырнул комбайнер. Поехал по косогору. Комбайн опрокинулся на первом заезде. И закувыркался вниз...  Комбайнера сильно помяло, а в машине многие части были поломаны.

Приехал начальник МТС. Осмотрел комбайн и заявил:

— Сломанные части комбайна заменить нечем: запасных частей нет. Машина сломана по вине председателя колхоза. Поэтому мы передаем ее в собственность колхозу. А стоимость комбайна будем взимать с колхоза деньгами и натурой в пользу МТС: для покупки новой машины.

Свой рассказ о судьбе комбайна колхозники закончили так:

{176} — Вот это поломанное чучело и валяется тут с прошлого года. А мы, колхозники, отдуваемся за самодурство глупого начальника: за сломанный комбайн долг выплачиваем...

— Ну, а как вы жали рожь? — спросил я.

— Известное дело, как всегда: серпами, или «бабушкиными ком­байнами». Так мы их теперь называем, — засмеялись колхозники.

— Благо еще с нэповских времен серпы остались. А то за последние де­сять лет ни одного нового серпа колхоз купить не мог.

— Ну, не только «бабушкиными», — дополнили другие. — Много приходится теперь орудовать и «дедушкиными комбайнами»: косами. Урожай-то в колхозах, известно, сталинский; рожь дует до самого колена... Серпом-то до нее и не достанешь.

 

«Сенокосная кампания закончена»...

 

Прохожу по лугу. Весь огромный луг, лучший в селе, покрыт чер­ными кучками прошлогоднего сгнившего сена. Все сено погнило, а сам

луг испорчен.

Колхозники рассказали, как это получилось. Чтобы похвалиться перед районным начальством, что «луг уже скошен, сенокосная кам­пания закончена», председатель колхоза отдал распоряжение: скосить сразу весь этот огромный луг, а уже потом убирать сено. За два по­гожих дня сплошной косовицы, в которой принимало участие все взрослое население колхоза, луг скосили. А потом наступили дожди, и сено погнило...

— Больше всего наш колхозный «голова» занимается выпивкой, — заключили колхозники свой рассказ о луге. — Но, иногда, получив приказ, схватится за колхозные дела с такой ретивостью, что, Боже упаси!... Усердие проявит не по разуму: усердие — неукротимое, а разумом Бог обидел... 

И вот результат: уничтожил горы сена за не­делю, испортил луг на несколько лет...

Никогда такого случая в деревне единоличников не было. И быть не могло. Прежде крестьяне ранним утром косили траву, а днем сушили ее и спешили убрать сено. Даже в самое дождливое лето сено никогда не гнило: его собирали, увозили домой и сушили в сараях под крышей.

{177}

Сбор бригады

 

Раннее летнее утро. Еще темно.

Бригадир-комсомолец подходит к избе каждого члена своей бри­гады, сильно стучит палкой по раме окна и кричит во весь голос:

— На ра-бо-ту!!!

Дребезжат окна. В хатах встают угрюмые колхозники. И сердито ворчат: — Проклятая каторга!..

***

 

Собирается колхозная бригада у околицы села. Если одна колхоз­ница запаздывает, ее ждут все. Нередко та или другая баба изрядно запаздывает при выходе на работу. Но без нее бригада на работу не двинется. Старая пословица — «семеро одного не ждут» — в колхозе не действительна.

Бригадир встречает запоздавших руганью и угрожающе разма­хивает палкой. Эта палка — символ его власти и постоянное оружие, подобно тому, как револьвер у председателя колхоза и сельсовета.

Но запоздавшие не остаются в долгу и «огрызаются»:

— Твоей бабе хорошо: «толстая лепеха» дома осталась. Ты ее к хорошему делу пристроил: она дома сидит, трактористам обед со сви­ниной варит. Потом пожрет с ними хорошо да на свой огород отпра­вится. А я дома больного ребенка одного оставила. Сама на колхозную работу идти должна... А что она мне дает, эта проклятая, каторжная работа?!.

— Ах, так ты про-ти-во-кол-хоз-ну-ю агитацию ведешь?!. Ха-ра-шо!... Придется доложить председателю, — угрожающе шипит бригадир.

Колхозница прикусывает язык, умолкает. Она хорошо знает, чем это «пахнет»: лагерь пострашнее бригадировой палки...

Когда вся бригада, наконец, в сборе, бригадир ведет ее в тюле, на работу. Колхозницы плетутся нехотя, голодные, угрюмые... За ними, с палкой на плече, выступает сердитый бригадир...

{178}

 

«Оправляться ходила»...

 

Осенний день. Бабы копают картофель на колхозном поле. Брига­дир сидит на куче картофельной ботвы: наблюдает за бригадой, по­крикивает.

Копают бабы колхозный картофель, а у самих беспокойные мысли в голове бродят: «...из этой колхозной картошки нам ничего не оста­нется... Скоро ударят морозы. А свой картофель на усадьбе не убран:

нет времени... Померзнет на усадьбе картошка — помирай семья с голоду»...

Бригадиру скучно: он зевает, дремлет. Потом встал, спустился в лощину, растянулся на пиджаке и блаженно захрапел...

Одна колхозница, усадьба которой находится поблизости от кар­тофельного поля, подмигнула своим товаркам, показывая на брига­дира:

— Подольше тебе, дьяволу, поспать-похрапеть...  .,

На четвереньках она поползла по картофельным бороздам к своей усадьбе. Стоя на коленях, быстро стала копать лопатой картофель на своем участке. «Вечером, думает, после колхозной работы, приду, подберу свою картошку и отнесу ее домой».

Работает колхозница украдкой на своей усадьбе, а сама тревожно посматривает на лощину: не проснулся ли погонялыцик?.. Но тот всхрапнул изрядно.

Через два-три часа, увидя проснувшегося бригадира, баба лукаво присела на корточки, а потом поспешила к колхозному полю... Бри­гадир, размахивая палкой, кричит бабе:

— Чего шатаешься по полю, как круговая овца?!. Колхозница отвечает в тон ему:

— Оправляться ходила, то-ва-риш-ш-ш- бригадир!...

Девичье сердце и неумолимый председатель...

Девушки-колхозницы вернулись с поля, как только солнышко спустилось за холмом. Поужинали. Сегодня суббота. На улицу вышли парни-односельчане. Они работают в городе. В {179} воскресенье имеют день отдыха и по субботам иногда приходят домой. Зовут девушек.

Собрались на улице девушки-колхозницы с парнями. Хоть изредка молодежи побалясничать в своем кругу хочется, почувствовать биение онемевшего сердца в груди...

Но нагрянул неумолимый начальник колхоза и грозно заорал:

— Марш по домам! Спать надо: завтра к восходу солнца все в поле должны быть! Тут райком партии приказал: «Прополочную кампанию закончить стахановскими темпами!» А они телячьими неясностями в рабочую пору вздумали заниматься... Завтра, того и гляди, на работу опоздают и государственный план важнейшей политической кампании сорвут! А мне за вас отвечать?!. Вы знаете, как нам райком голову намыливает?!. А потому: марш по домам — спать надо!...

Заворчали девушки:

— Что же это такое?!. Уж и вечером, после работы, посидеть с ребятами нельзя?!.

Они встали, глубоко обиженные, и поплелись домой... Вслед уходящему председателю раздалась неистовая матерщина парней. Некоторые юноши предостерегающе унимали своих расходив­шихся товарищей:

— Придержите язык за зубами. А то «голова» обозлится и сле­дующей раз не отпустит на заработки...

 

«Голову открутим...»

 

Бригадир доложил председателю, что один колхозник в воскре­сенье на колхозную работу не вышел, а весь день работал на своем огороде.

— Мы ему голову открутим за это! — закричал колхозный «ца­рек». — Как гусаку!..

И выразительным жестом он проиллюстрировал эту угрозу.

Эта эффектная операция так привычна для него: не один гусь и не одна курица в деревне пострадали от этого специалиста по откру­чиванию голов, когда он был еще небольшим пареньком...

{180}

 

Хозяева колхоза

 

За десятилетний период в колхозе Болотное сменилось много пред­седателей. Почти все они были партийцами или комсомольцами.

 Управлять государственным имением партия разрешает только ком­мунистам. Беспартийным же она этого дела не доверяет.

Назначение колхозных председателей происходит в райкоме, иног­да оформляется потом в райисполкоме. Через колхозные собрания эти назначения проводятся, хотя бы формально, очень редко. Райком пред­почитает совершенно обходить эту «лишнюю инстанцию»...

Коммунисты-назначенцы плохо руководят колхозами. До своего назначения на колхозный пост опыта работы в сельском хозяйстве они не имели: происходят они, обычно, или из деревенских бедняков, у которых хозяйство было плохое, или из городских жителей. Поэтому они являются прежде всего работниками несведущими, неумелыми.

Личной материальной заинтересованности в налаживании колхоз­ного производства у руководителей тоже мало. Прежде доход хозяина-собственника зависел исключительно от урожайности полей и про­дуктивности скота в хозяйстве, т. е. от прилежной и умелой работы сельского хозяина. «Что стопаешь, то слопаешь», — так определяла это крестьянская пословица.

Но доход колхозного управляющего зависит от других причин. «Не возьмешь — помрешь», «Бери смелей — жить будет веселей!» — так откровенно говорят колхозные руководили об этом основном источнике своих доходов. На свою заработную плату — полтора трудодня за один день службы, или, конкретно, для села Болотное, 600 граммов ржи в день, — председатель колхоза с семьей жить никак не может. Он мо­жет жить только теми продуктами, которые забирает в колхозе. Сам он определяет это свое действие термином «берет», а колхозники гово­рят: «ворует»...

Размер этого «основного дохода» в бюджете председателя не за­висит от экономического состояния колхоза. Один председатель может ограничиться скромным «доходом» даже из богатого колхоза. А другой безшабашно расхищает колхозное имущество и ведет роскошный образ жизни в самом бедном хозяйстве. Размеры этого дохода зависят не от экономического состояния колхоза, а от стяжательских аппети­тов и мошеннической ловкости председателя.

{181} Служебные интересы колхозного председателя тоже не направляют его внимания на хозяйственное благополучие колхоза и работников. Служба и судьба председателя зависят от районного начальства. Оно назначило его на «хлебную должность» и во всякое время и по любому поводу может лишить его этой должности.

Но районное начальство прежде всего и больше всего интересуется двумя делами: колхозными (и совхозными) продуктами лично для се­бя, во-первых; выполнением налогов и поставок для государства, во-вторых. А это тоже не стоит ни в какой связи с материальным благо­получием колхоза. Ограбляя государственное имение и колхозников, услужливый председатель бедного колхоза может полностью удовле­творить требования районного начальства. А руководитель богатого имения, в котором колхозники получали бы хорошую оплату за свой труд, — не мог бы долго удержаться на своем посту, если бы он не посылал колхозных продуктов районному начальству или не отклик­нулся бы на призыв из райкома: после выполнения всех поставок, организовать дополнительно «добровольный красный обоз» с продук­тами для государства.

Таким образом, личные интересы колхозного председателя, мате­риальные и служебные, приводят его к тому выводу, что заботиться надо только о себе да о требованиях ближайшего, районного, началь­ства.

С колхозниками же ему считаться совсем не следует, потому что председатель от них совершенно не зависит. Колхозники — это не хозяева колхоза, а только крепостные его батраки, бесплатная рабочая сила государства, «навечно» закрепленная для эксплуатации за госу­дарственным имением, колхозом.

Что касается колхоза, как хозяйственного предприятии, то руко­водителям приходится считаться с ним, но лишь «постольку-посколь­ку». Лишь бы не допустить полного развала этого хозяйства до такого состояния, при каком он не сможет выполнять роль, которая на него возложена: «кормушки» для председателя и районного начальства, главного налогоплательщика для государства.

 

Тощий трудодень

 

За свою работу колхозники получают... «трудодни». Трудодень это рабочий день с полной нагрузкой, день, за который выполнена {182} норма работы. Колхозные бригадиры ежедневно записывают трудодни в трудовую книжку колхозника.

Оплата трудодня устанавливается в конце года. После уборки уро­жая колхоз прежде всего сдает государству установленные натураль­ные поставки. Затем расплачивается с МТС за машины. Потом «за­сыпает» всякие колхозные фонды: семенной фуражный (для колхоз­ного скота), резервный, общественной помощи и т. п.

После сдачи всех государственных поставок, отправки «доброволь­ных красных обозов», оплаты МТС, «засыпки» всяких колхозных фондов, незаконных «фондов» для начальства, — учитывается остаток ржи и делится на сумму всех трудодней в колхозе. Так устанавли­вается оплата трудодня для колхозников.

Остатки эти невелики, и оплата трудодня в колхозах необычайно низкая. В Болотном в разные годы она колебалась от 200 до 400 грам­мов ржи на трудодень. В районе в качестве «образцового» прославляет­ся один колхоз, в котором выдается 800 граммов на трудодень. Но это специальный, «показательный», колхоз, с которого органы власти бе­рут гораздо меньше поставок. Средняя оплата трудодня в колхозах района не выше полкилограмма ржи.

Для взрослого колхозника, который летом работает на тяжелых сельскохозяйственных работах в среднем по 15 часов в день, требуется съесть килограмм хлеба, т. е. в два-три раза больше того, чем он сам зарабатывает в колхозе. Колхозник не в состоянии заработать себе в рабочую пору одного только хлеба на день...

В селе живет один вдовец, колхозник-одиночка. Работая в колхозе непрерывно, он заработал в 1940 году 200 трудодней и получил за эту работу от колхоза 5 пудов ржи (по 400 граммов на трудодень), т. е. получил хлеба только на полгода. Другую половину года он был вы­нужден обходиться без хлеба,

Но ведь колхозники-одиночки в деревне очень редки: в Болотном этот случай — единственный.

Рядом с этим колхозником-одиночкою живет вдова-колхозница с тремя малолетними детьми. Она выработала 160 трудодней и получила за них от колхоза 4 пуда ржи. Для ее семьи этого хлеба хватает только на один месяц. А остальные 11 месяцев в году семья должна обхо­диться без хлеба...  Или может использовать хлеб по другому:

употреблять кусок хлеба в качестве лакомства только каждое второе воскресенье...

{183}

Таков этот тощий колхозный трудодень. Работоспособный колхоз­ник-одиночка может есть заработанный в колхозе хлеб только через день. А колхозница с детьми может допустить эту «роскошь» только по праздникам.

Ничего, кроме хлеба, колхозники на свои трудодни не получают. Колхозный картофель, овес — частью используется на корм колхоз­ному скоту, частью сдается государству. Овощи с колхозного огорода председатель продает на рынке. Мясо, молоко, шерсть, яйца, конопля, гречиха — все это целиком идет государству.

Прежде в деревне высшую степень эксплуатации определяли так:

«работа за кусок хлеба». Это значило, что работник получает от хо­зяина только питание и жилье: выражение «кусок хлеба» в данном случае употреблялось не буквально, а фигурально.

Но колхозный труд не дает работнику даже питания.

Хуже того: колхозный труд не обеспечивает колхозника даже «куском хлеба» в буквальном смысле слова. Чисто символический ха­рактер трудодня колхозники разоблачают такой иронической поговор­кой:

— За свою работу мы получаем от колхоза... тридцать дней в ме­сяц...

 

Обильная работа

 

Колхозники Болотного имеют очень много работы.

Полевых работ они выполняют не меньше, чем прежде, в докол-хозном селе.

Но, кроме полевых, крестьяне имеют в колхозе еще много других работ.

За последние годы на пустыре разбит огромный колхозный огород. Колхозники подняли целину лопатами, сделали плетневую изгородь, а теперь они проводят все колхозно-огородные работы с ранней весны до поздней осени.

Посажен большой колхозный сад. Колхозники сделали изгородь, копали ямы, садили деревья. Теперь ухаживают за садом.

Колхозу принадлежит много скота: лошадей, коров, свиней, овец. Есть также и птицеферма. Уход за скотом и птицей производят кол­хозники, специально поставленные на эту работу: конюхи, пастухи, коровницы-доярки, свинарки, птичницы.

{184} В селе построено очень много помещений: канцелярия колхозного правления, семилетняя школа, больница, баня, кирпичный завод, ко­нюшни, молочная ферма, птицеферма, свинарник, овчарня, огромные амбары — зернохранилища, подвалы — картофелехранилища, овоще­хранилища, сараи для сена и яровой соломы, склады для машин и сельскохозяйственного инвентаря, сельский магазин и т. д.

Все строительные работы в колхозе — рубка леса, перевозка строи­тельных материалов, обработка дерева, земляные работы, само строи­тельство от начала и до конца — все эти работы колхозники прово­дили за обычные «трудодни» и наряду с сельскохозяйственными работами.

Из этих примеров видно, как много работы имеют колхозники, как перегружены они работой. Рабочих рук в колхозе не хватает. Немало людей за годы колхозной жизни вымерло, сослано в лагери, сбежало. Многие уходят из колхоза и теперь: в армию, в школы, на заработки.

Кроме того, многие колхозники физическим трудом не занимают­ся, начиная от председателя и кончая звеньевым. В колхозе около полусотни лиц принадлежат к администрации: председатель, его за­местители, члены и служащие правления, заведующие фермами, ру­ководители предприятий, бригадиры, звеньевые и т. п.

В одной только колхозной канцелярии сидит десяток чиновников:

председатель колхоза, два заместителя, председатель ревизионной комиссии, секретарь колхозного правления, счетовод, кассир, наряд­чик, агроном, буфетчик.

Точно по пословице: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». Трудо­вая нагрузка остальных колхозников от этого еще более увеличи­вается.

Немудрено, что из-за всех этих обстоятельств колхозники обреме­нены трудом. В селе рьяно осуществляют советские законы о кол­хозном труде. На работу выгоняют не только взрослых, но и под­ростков, начиная с 12 лет.

Колхозники летом работают от восхода до захода солнца, т. е. в среднем по 15 часов в день.

Все лето работают и в будни и в праздники, без выходных дней...

 

***

{185}

Во время коллективизации, призывая крестьян вступать в колхо­зы, большевистские агитаторы неустанно твердили: «Вся работа будет выполняться машинами: и пахота, и посев, и косовица, и жатва, и все другие работы. Колхозники будут только управлять машинами, по­свистывать да петь веселые песни о вольготной жизни в колхозном раю»...

Как же обстоит дело с механизацией сельского хозяйства в кол­хозе? Облегчен ли машинами труд колхозника?

— Ни капельки! — отвечают колхозники Болотного на этот вопрос.

Поломанный комбайн валяется в поле, а рожь колхозники убирают серпами и косами.

Правда, для пахоты каждое лето из МТС приезжают два трактора и производят вспашку колхозных полей, приблизительно до одной трети их. Но две трети колхозных полей колхозники вспахивают кон­ными плугами. А кроме того, пахотная площадь в колхозе увеличи­лась на одну треть, по сравнению с доколхозным периодом: вместо прежнего трехполья с паровым полем, теперь в колхозе — многополье, и парового поля нет. Таким образом, практически от тракторов кол­хозники никакого реального облегчения в пахотных работах тоже не получили.

Молотьба хлеба в колхозе производится прежним способом: кон­ными молотилками. Посев, бороньба, прополка, пропашка, косовица, перевозки, — все эти работы производятся в колхозе так же, как и в доколхозном селе — без механизации.

Так от машин колхозники Болотного, действительно, никакого об­легчения своего труде не получили.

***

 

Но зато от уменьшения конской тягловой силы в колхозе труд земледельцев стал гораздо тяжелее, чем раньше.

Конское поголовье в первые годы коллективизации уменьшилось в селе вдвое и с тех пор выше этого уровня не поднялось.

При этих условиях колхозные лошади получают двойную нагрузку в работе. Но и на колхозника, работающего с лошадью, падает такая же двойная нагрузка: если лошадь должна вспахать и заборонить вдвое большую площадь, то и пахарь тоже должен проделать двойную работу.

{186} Это увеличение трудовой нагрузки пахаря и лошади ведет к ухуд­шению качества работы: однократная вспашка — вместо двукратной, однократная бороньба — вместо многократной, мелкая вспашка и т. д.

Прежний крестьянин превратился в безлошадного колхозника-бобыля. А из колхоза для его личных работ лошади ему не дают, моти­вируя отказ тем, что коней в колхозе мало. И колхозники вынуждены теперь, кроме своей, выполнять еще много, как они говорят, «лоша­диной работы». Они обрабатывают свою усадьбу с картофелем исклю­чительно ручным способом: лопатой, цапкой. Они выносят навоз на усадьбу корзинами и ведрами. Урожай картофеля с усадьбы тоже приносят: в корзинах и мешках.

Приносят заработанное на трудодни зерно со склада: мешками, на спине. Несут рожь на мельницу и муку с мельницы тем же способом. Приносят солому с поля и даже дровишки из лесу. Отправиться в город по своим делам — что-либо купить или продать — колхозники могут только пешком, единственным, доступным для них способом, который они шутливо называют так: «на собственном единоличном коняке», или: «на персональном авто № 11»...

Так работа земледельцев не только не была облегчена механиза­цией, но стала гораздо тяжелее: из-за недостатка коней в колхозе и безлошадности колхозников.

***

 

При такой тяжелой работе да жизни впроголодь колхозникам те­перь не до песен и посвистывания. «Не до жиру — быть бы живу»... Теперь они, стиснув зубы, молчат. Или кряхтят, охают, стонут и злобно ругаются... Работают теперь колхозники очень много и тя­жело.

 

Колхозные мученики

 

Прежде крестьянин-единоличник выполнял все земледельческие работы охотно, с радостью: он наглядно видел плоды своего труда. С веселыми думами выходил он в поле:

{187}

«Посмотрю пойду,

Полюбуюся,

Что послал Господь

За труды людям».

 

Любуясь на золотую ниву, он с умилением восторгался урожаем:

«Эка Божья благодать! .. Закрома хлебом наполню».

А теперь? Колхозник выполняет свою работу с озлоблением, по­тому что она бесполезна для него, как Сизифов труд: на этой работе хлебороб не может заработать себе даже куска хлеба.

Но эта тяжелая, бесполезная для него работа вновь и вновь на­валивается на него, словно камень, постоянно скатывающийся с горы на Сизифа. Это происходит в колхозах повсеместно. Наглядный при­мер этого — Болотное.

 

Сначала там были только полевые, луговые работы и уход за ско­том. Затем прибавились садово-огородные работы. Позже разверну­лось строительство всевозможных помещений и предприятий в колхозе.

Потом начальство стало нагружать колхозников работой также и зимой. Колхоз берет зимой транспортные подряды на перевозку грузов (дров, картофеля, зерна, строительных материалов и т. д.) для госу­дарственных учреждений и предприятий. Наконец, было запланиро­вано строительство новых колхозных помещений — капитальных, кирпичных.

А если сверху будет «спущен» приказ — варить для социалисти­ческих свиней специальные обеды, ежедневно купать их в ваннах, услаждать их радиомузыкой — колхозное начальство бездумно и не­замедлительно начнет его «провертывать по-большевистски». При монопартийной диктатуре и «колхозных трудоднях» все возможно...

Начальники наваливают на людей работы все больше и больше. Они все больше камней сваливают на колхозного Сизифа, так как владеют безграничной властью и пользуются бесплатным крепостным трудом.

От увеличения работы в колхозе общий фонд заработной платы колхозников не увеличивается. Но оплата трудодня уменьшается: все тот же одинаковый остаток хлеба от государственных поставок делит­ся теперь не на прежнее количество трудодней, а на большее. Стало вдвое больше работы в колхозе, вдвое больше трудодней, — значит {188} на каждый трудодень выпадает в два раза меньше граммов хлеба. Только и всего. «Проще пареной репы», как говорят колхозники...

Такова новая, колхозная, бухгалтерия. Такова новая, большевист­ская, теория и практика «расширенного воспроизводства» в социали­стическом земледелии.

Из-за такой практики в колхозе пропала цель труда, польза для работника. Труд приобрел характер бесполезной, бессмысленной, абсолютно принудительной работы. Пропала радость труда, осталась только мука.

Колхозная работа превратилась в Сизифов труд. Живые колхоз­ники превратились в легендарных Сизифов.

 

***

 

Но во время уборочных работ в колхозе эти муки Сизифова труда достигают крайней степени. Пахать голодному тяжело и мучительно. Но убирать хлеб — это для голодного работника бесконечно тяжело и нестерпимо мучительно: жать, возить рожь — и не иметь хлеба, мо­лотить — и голодать!... А именно так организовано дело в колхозе.

Во время уборочных работ единоличные крестьяне прежде, до ре­волюции, питались очень хорошо: ели сало, мясо, яйца, сметану, ко­ровье масло. А теперь и на уборочных работах колхозник питается только пустыми щами да картошкой, даже без хлеба, без масла, го­лодает.

 Прошлогодний хлеб он поел еще зимою. А хлеб из нового урожая правительство воспрещает выдавать колхозникам до тех пор, пока все поставки государству не будут выполнены и все колхозные фонды не будут «засыпаны», т. е. практически до конца календарного года.

Каким большим торжеством в каждой крестьянской семье был прежде «праздник первого снопа»! Первые снопы сжатой ржи, укра­шенные веселыми ленточками, торжественно привозили домой. Друж­но, с песней, их обмолачивали — непременно по-старинному, цепами, — и зерно потом мололи на мельнице. А затем тут же бабы выпекали из этой муки «новый хлеб»: такой свежий, мягкий, пахучий, очень вкусный!

Ребятишки с кусками этого нового хлеба выбегали на улицу и хва­стались друг перед другом:

{189} — Мамка уже нового хлеба испекла! Мед, настоящий!... Не ве­ришь? На, покушай! ..

Уборочные работы прежде были праздником для всех крестьян. И у всех было радостное настроение.

Бабы с песней возвращались с жнива. Мужчины, возящие рожь, весело улыбались. Старички дома приветливо их встречали и подбад­ривали:

— Урожай — слава Богу! Теперь день — год кормит...

А ребятишки больше всех радовались урожаю. Они лакомились зеленым горохом, поджаренными колосками ржи, печеной картошкой. На возах со снопами, сияя от радости, бывало, по крылатому слову Некрасова, каждый «Ванюха в деревню въезжает царем!... »

А теперь, в колхозе?.. Не праздником, и даже не буднем, а сплош­ной «страстной пятницей» стало в колхозе время уборочных работ.

Евангелие воспрещает при молотьбе завязывать рот волу: в это время пусть досыта наедается работающее животное. Но в колхозах во время уборочных работ завязывают рот людям, голодным работни­кам. Им в это время совсем не дают хлеба из обмолоченного нового урожая, ни малейшего аванса. Их отправляют в лагерь за горсть съеденных на жниве колосков...

От раннего утра до позднего вечера жать рожь на огромных кол­хозных нивах, неделями работать над хлебом и среди хлеба во время уборки и молотьбы — и в тоже время...   голодать, быть без куска хлеба, не имея даже возможности пожевать горсть зерен!... Разве это не муки Тантала?! .

Впрочем, нет: это — нечто большее. Вода удалялась от Тантала, как только он, жаждущий, стоя в воде, наклонялся к ней, чтобы на­питься. Ветви с фруктами моментально поднимались высоко вверх, лишь только голодный мученик пытался сорвать фрукты, висящие над самой его головой. Но колхозное жито не удаляется от земледель­ца, когда он, голодный, хочет покушать его на жниве или на молотьбе. Нет, колхозное зерно хлещет колхозника, словно бич со свинцовым наконечником: бьет десятилетней каторгой «за расхищение священной, неприкосновенной, социалистической собственности».

Так в колхозной деревне хлеб стал врагом хлебороба, а хлебороб — врагом хлеба. Колхозный труд стал врагом работника, а работник — врагом труда. Труд стал подлинным проклятием людей...

{190} Колхозники выполняют тяжелый, но бесполезный для них Сизи­фов труд. И в то же время они испытывают муки Тантала. Древние мифы о самых жгучих муках людей в преисподней стали живой по­вседневной явью в «социалистическом раю»...

 

Ненавистная работа

 

Земледельцы расценивают колхозный труд не только как бес­полезный, но даже как очень вредный для них.

— Колхозная барщина выматывает у нас все силы, — жалуются они. — Поработаешь долгий летний день — все силы иссякнут. А чем их восстановить, ежели колхозная работа даже куска хлеба не дает?!.

— Но этого мало: эта проклятая каторжная работа отнимает у нас и время. Она не оставляет нам времени для нашей работы, которая нас, хоть и плохо, а все же кормит. Огород дает нам овощи, усадьба — картошку, а коровка наша — молоко. Без этого личного хозяйства мы давно протянули бы ноги. Но это маленькое хозяйство требует много труда и времени. Без работы не будет ни картошки, ни овощей, ни молока. Одно только содержание коровы от нас требует теперь уйму времени. Прежде, в светлые доколхозные времена, наша Буренушка всегда корм имела: зимой — сено и яровая солома, а летом — свобод­ное пастбище. А теперь? Нет у нашей коровы корма, как и у колхоз­ника. Пастбища теперь используются только для коров колхозной фермы, а коровы колхозников пастбища не имеют.

Наша корова и летом стоит на дворе и требует корма. На зиму мы тоже должны при­готовить корове корма: все сено и всю яровую солому забирает колхоз — для колхозной фермы, а для коров колхозников остается только ржаная солома. Но на одной ржаной соломе корова не выживет, как и колхозник на трудоднях... Вот тут и подумай: наше маленькое, нищенское хозяйство спасает нас от голодной смерти, но оно требует много времени. А где его взять?..

— Мы много раз просили и колхозное и районное начальство: пос­ле того, как колхозник свою дневную норму, трудодень, выполнит, отпускать его домой. Пусть он после колхозного трудодня вечером свою работу делает: на усадьбе, в огороде, во дворе. При таком поряд­ке каждый колхозник стал бы напрягать все свои силы, чтобы поско­рее выполнить норму и иметь часок для своей работы . Такой порядок {191}

был бы полезен и нам и колхозу. Но колхозные и советские началь­ники нас и слушать не хотят.

«Ежели, — говорят,— колхозник вы­работал одну норму, то он должен выполнять вторую норму. Совет­ский закон говорит точно: летом колхозники обязаны работать от восхода до захода солнца, без выходных дней! А закон подписан вож­дем товарищем Сталиным и руководителем правительства товарищем Молотовым. Мы не можем в этом законе изменить ни одной буквы. Работайте и не ворчите: до вашего огорода и до вашей коровы нашему правительству никакого дела нет!.. »

 

***

Колхоз за сданные продукты получает от правительства денежную плату. Но плата эта — ничтожная. За килограмм ржи правительство платит колхозу 4 копейки, а продает потом в своих магазинах кило­грамм печеного хлеба за рубль! За килограмм пшеницы власть платит 6 копеек, а сама продает потом килограмм пшеничного хлеба за 4 рубля!

Деньги, вырученные за продукты, поступают в колхозную кассу: в колхозный фонд, «на нужды колхоза». А колхозникам из них ничего не выдают.

Немудрено, что при такой оплате, при которой работающий не по­лучает за свою работу даже буквально «куска хлеба», у людей нет никакого интереса к этому труду и никакого желания работать в кол­хозе.

Колхозники стараются вырваться от государственной барщины на другую работу, в которой они материально заинтересованы. Порабо­тать на своем личном огороде, который расположен на усадьбе и обеспечивает колхозникам овощи. Поработать на своей усадьбе, кото­рая снабжает семью картофелем (вся усадьба, включая огород, за­нимает 0,25 гектара и выделяется на каждый колхозный двор). На­рвать травы для своей коровы, которая кормит молоком. Отнести в город сумочку овощей или несколько литров молока, чтобы на вы­рученные деньги купить самое необходимое. Люди вообще стремятся уйти из колхоза на лето: в соседний совхоз или на заработки в город.

Но советское правительство обязывает крестьянина, принуждает его к колхозной работе драконовскими законами. По советским законам {192} каждый взрослый колхозник обязан выработать в колхозе свою годичную норму — 180 трудодней, а каждый подросток от 12 до 16 лет из колхозной семьи — 120 трудодней. За невыполнение этой нормы советские законы устанавливают для «нерадивых колхозников» наказание: тюремное заключение.

Для этой же цели, понуждения к труду, учреждена и многочислен­ная колхозная администрация. Колхозники метко назвали этих чи­новников «погонялыциками». Так называли прежде, до революции, жестоких и тупых хозяев, которые на лошадях ездили, работали, но погоняли их не овсом, а только кнутом.

Подгоняемые драконовскими законами и многочисленными по­гонялыциками, колхозники вынуждены идти на государственную барщину. Но, голодные, истощенные и незаинтересованные, работают там вяло: равнодушно или даже с ненавистью к делу.

 

На уборочных работах

 

Прежде, когда крестьяне работали на своих полях, они работали усердно и добросовестно. Они выбирали картофель до-чиста. Они подбирали не только картошки, которые после сохи оказались наружи, но и те, которые были засыпаны землей. Крестьяне разгребали вспа­ханную борозду руками и находили засыпанную картошку. В земле ничего не оставалось.

А теперь колхозницы собирают картошку на колхозных полях по-иному. Они собирают только ту, которая валяется наружи, а в земле ее не ищут.

Мало того. Нередко броском ноги они засыпают даже и ту, которая лежит наружи. Так противна бабам эта колхозная картошка, которая пойдет на спиртоводочный завод, на «мужицкую отраву», а у колхоз­ниц отрывает время и не дает им возможности выкопать свою кар­тошку, какая спасает их от голодной смерти.

 

***

Во время жнива на своих полях крестьянки аккуратно брали горсть ржи и осторожно подрезали ее серпом, не вытрясая зерен из колосьев. С такой же осторожностью крестьяне косили яровые хлеба.

{193} А теперь, на колхозных полях, колхозники жнут рожь и косят яровые небрежно, безо всякой осторожности, сердитыми рывками. Так ненавистна им эта работа, которую вынуждены выполнять голод­ные люди, вопреки своему интересу, своей воле.

Безо всякой осторожности они связывают снопы, небрежно пере­брасывают их, складывая на полях или укладывая на телеги. Много зерна осыпается во время сбора урожая и его перевозки.

 

***

 

 

Прежде, бывало, крестьяне своевременно свозили рожь с полей и перед обмолотом в дождливые годы сушили в овинах («ригах»). В колхозе нет овинов. Нет даже крытого тока.

Теперь рожь и яровые хлеба долго лежат на колхозных полях под открытым небом: от начала «жатвенной кампании» до конца «кампании по обмолоту».

Лежат снопы под открытым небом и гниют. В некоторые годы только по этой причине в колхозе пропадает до четверти колхозного урожая.

***

 

А в результате такой работы, которая выполняется колхозниками с ненавистью и нарочитой небрежностью, поля вспаханы плохо, уро­жай собран неряшливо, много картофеля в земле остается, уйма зерна вытрясается на землю.

Когда я ходил по колхозным полям после уборки ржи и овса, то был поражен: поля покрыты мышиными норами и гнездами. Та­кого обилия мышей никогда на крестьянских полях прежде не было.

Крепостной, принудительный труд в колхозе породил удивитель­ные результаты: голод — для хлеборобов, изобилие — для мышей...

 

Трудодни и аренда

 

До революции по соседству с селом на помещичьем поле жила одна крестьянская семья. Происходя из дворовых крепостных, она совсем не имела собственной земли. Вскоре после освобождения крестьян от {194} крепостной зависимости эта семья получила от своего помещика уча­сток земли — 13,2 гектара (12 десятин) — в аренду. Так она жила и работала на этом участке с тех пор до самого большевистского пере­ворота. Земля была арендована на обычных условиях испольщины:

половину всего урожая с этого участка семья арендатора платила помещику в качестве арендной платы.

Жила эта семья неплохо. Имела хорошую двухкомнатную избу, две лошади, корову, свиней, овец и птицу. Жила без нужды.

Теперь новое поколение этой семьи живет в Болотном и работает в колхозе. Глава этой большой семьи говорил, что аренда земли у помещика давала его семье гораздо лучшие возможности для жизни, чем работа в колхозе. И заявил, что охотно сменил бы теперешний «свободный колхозный труд» на прежнюю «кабальную помещичью испольщину»...

— Прежде, — рассказывал этот арендатор, — помещик забирал за арендованную землю только половину результатов нашего труда. А теперь разве земледельцам достается половина колхозного урожая? Нет: советское правительство и всякие начальники-воры забирают из колхоза все, а нам на трудодни оставляют только крохи с их господ­ского стола...

Расспрашивал я колхозного счетовода по этому вопросу. Тот ни одной абсолютной цифры не сообщил: «государственная тайна»... Но он сказал, что распределение колхозного валового урожая ржи про­изводится приблизительно в таких пропорциях: больше половины сдается государству; четверть — колхозу; меньше четверти — остает­ся колхозникам на трудодни.

А с других полей и лугов колхозники Болотного ничего не полу­чают: ни с ярового, ни с поля кормовых трав, ни сена с лугов.

Значит, колхозники получают для себя 25 процентов валового урожая с озимого поля. А со всей земельной площади колхоза (четы­рех полей и луга) они получают только 5 процентов урожая...

Следовательно, труд колхозника оплачивается советским прави­тельством в десять раз хуже, чем труд арендатора помещичьей земли на условиях «испольщины»...

{195}

 

Барщинно-оброчная система

 

Колхозники — грамотные и неглупые люди. Они читали в книгах о крепостном праве. Пожилые — слышали рассказы от стариков-очевидцев. Теперь они часто сравнивают колхозные порядки с кре­постным правом. И это сравнение говорит не в пользу колхозов.

— Колхозная барщина куда тяжелее барщины помещичьей! — говорили многие колхозники. — Можете сравнить сами. Старики нам рассказывали, что при крепостном праве в имении нашего бывшего барина, помещика, было около 1 000 десятин, а у крестьян, в трех де­ревнях, было около 3 000 десятин земли, т. е. втрое больше, чем у помещика. А теперь? Советское государство забрало себе всю нашу землю, а нам, крестьянам, оставило только жалкие крохи: по 1/4 гек­тара на колхозный двор. А до революции на каждый крестьянский двор в среднем в нашем селе приходилось не по четверти гектара, а по 8 десятин, или по 8,8 гектара. (Десятина равняется 1,1 гектара)

— Каково?! — вырвалось у одного колхозника. — Нашу мужиц­кую земельку советская власть обкорнала в тридцать пять раз!..

— Земли мы теперь имеем во много раз меньше, чем прежде. А работать в советских имениях, в колхозах, мы должны гораздо боль­ше, чем крепостные на помещичьей барщине, — вступали в разговор все новые собеседники, которым, как они говорили, «колхоз в печенки въелся»...

— Наши дедушки рассказывали, что на помещичьей барщине они работали только три дня в неделю. А мы на колхозной барщине рабо­таем все семь дней в неделю. За все лето мы не имеем ни одного вы­ходного дня! Работаем, как проклятые... Да, колхозная барщина го­раздо тяжелее помещичьей! ..

— А ведь в колхозе мы не только барщину выполняем, но и гро­мадные оброки государству платим, — дополняют другие колхозники.

— Какие оброки? — спрашиваю.

— Самые настоящие: и натуральные оброки и денежные, — по­ясняют колхозники. — Прежде помещик принуждал своих крепо­стных выполнять только одну повинность: трудовую — барщину, дво­ровую службу, или оброчную — натуральный или денежный оброк. А вот советские помещики заставляют нас, колхозников, одновременно {196} выполнять барщину и платить оброк! Хозяйство у колхозника теперь нищенское: усадебный участок — четверть гектара земли, полуживая корова да пяток кур. И вот с такого-то бобыльского хо­зяйства мы должны платить государству огромный оброк. Натураль­ные поставки: ежегодно 2 пуда мяса, 200 литров молока, 150 яиц. А кроме того, власть наложила на нас еще громадный денежный оброк:

налоги и заем, 600 рублей на каждый двор! Под такими прессами ухитрись выжить...

 

— В школе, на уроках, наши дети часто читают об «ужасах кре­постного права» и «счастливой колхозной жизни» — рассказывают колхозники. — Но мы-то хорошо знаем, на своих спинах изучили:

хоть помещичье крепостное право было для крестьян очень тяжело и очень горько, но колхозное крепостное право для нас еще тяжелее и горше...

 

«Отработки» и барщина

 

До революции в пореформенной русской деревне, кроме денежной и натуральной арендной платы, иногда практиковалась и трудовая плата, которая называлась «отработками». Крестьянин арендовал у помещика землю, а платил ему за это работой в помещичьем имении, отрабатывая определенное число рабочих дней за каждую десятину арендованной земли.

В одном районе Курской области, в большом совхозе, была вве­дена такая система оплаты труда, которая была подобна «отработкам».

Сначала совхозные рабочие получали денежную плату: по 130 руб­лей в месяц. А хлебный паек они оплачивали по государственной цене. Эта зарплата была гораздо выше оплаты колхозного трудодня, но ниже зарплаты городских рабочих.

А потом директор совхоза, желая больше заинтересовать рабочих в труде, сделал такой опыт: по предложению самих совхозников, он, вместо денежной заработной платы, выделил по 4 гектара совхозной земли на каждого рабочего. Совхозники стали работать в совхозе без зарплаты: только за землю, которую совхоз дал им для использования. Семья совхозного рабочего, обычно, колхозника из соседней деревни, очень прилежно работала на этом личном участке и получала хороший урожай, гораздо лучший, чем на соседних колхозных и совхозных {197} полях. Этот урожай мог сносно кормить семью рабочего. Совхозник, получив большую заинтересованность в труде, стал лучше работать в совхозе. А совхоз, резко сокративши свои денежные расходы на зарплату и получив заинтересованных рабочих, стал экономически укрепляться.

Слух об этом опыте широко распространился по колхозам и сов­хозам соседних районов и областей. Колхозники приставали к руко­водителям местной власти с предложением:

— Верните нам нашу крестьянскую землю. А помещичью можете оставить в государственных имениях, в совхозах. За это мы согласи­лись бы отбывать совхозно-государственную барщину: три дня в не­делю работать в совхозе бесплатно, как наши дедушки выполняли помещичью барщину при крепостном праве. А остальные три дня в неделю будем работать на своей земле, для себя.

Дело об этом оригинальном опыте дошло до Москвы. Центральный Комитет партии и советское правительство прислали специальную комиссию для срочного расследования этого «странного дела».

Комиссия обследовала этот опыт и резко осудила его, как «анти­советское вредительство» и «экономическую контрреволюцию».

По заключению комиссии, этот опыт наглядно дискредитировал систему социалистического земледелия в глазах крестьянства. Во-первых, он вновь подтверждал превосходство собственного, индиви­дуального хозяйства над социалистическим, совхозно-колхозным, и звал назад, к единоличному хозяйству, к системе столыпинских хуто­ров.

Во-вторых, этот опыт разоблачал большевистскую легенду о «свободном колхозном труде»: в действительности, этот труд был для колхозников тяжелее «кабальных отработок» и хуже помещичье-крепостной барщины.

Как отмечалось в решении партийно-правительственной комиссии из центра, этот «контрреволюционный эксперимент возрождал среди колхозников реакционные, антисоциалистические настроения отста­лого крестьянства о ликвидации колхозной, социалистической системы земледелия».

Инициаторы этого опыта, директор совхоза и секретарь райкома партии, местные крестьяне по происхождению, попали в тюрьму, как «враги народа», «антисоветские вредители» и «реставраторы капита­лизма»...  Хуторки совхозных рабочих были немедленно ликвидиро­ваны. Совхозно-колхозная социалистическая форма земледелия была {198} признана «не подлежащей никакой реставраторски-капиталистической ревизии».

Таким образом, советское правительство категорически отказало совхозным рабочим в их просьбе: заменить «свободный социалистиче­ский труд» в совхозах системой «кабальных отработок»...

Так же категорически советское правительство отказало колхоз­никам в их еще более оригинальной просьбе: чтобы власть, возвратив крестьянам их исконную землю, которая была отобрана у них при коллективизации, заменила бы колхозную барщину совхозной, в го­сударственных имениях (три дня в неделю), аналогичной помещичьей барщине при крепостном праве...

 

 

 

{199}

11. СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

 

Упадок растениеводства

 

Председатель колхоза цифры о колхозном урожае содержит в строжайшем секрете, соблюдая приказ правительства. Он хранит эту тайну также и по личным соображениям: колхозники постоянно бы кололи глаза председателю этими цифрами. А теперь колхозники, ру­гая колхозное начальство, точными цифрами свою критику подтвер­дить не могут.

Не мог получить точных данных об урожайности в колхозе и я. Но, сравнивая на глаз колхозные поля с бывшими единолично-крестьянскими, я мог твердо установить, что колхозный урожай был приблизительно вдвое хуже единоличного урожая на тех же самых полях. Прежде основные массивы ржи на единоличных крестьянских полях определялись так: «рожь по грудь», «рожь до пояса». А на удобренных полосах, на хуторских и на поселковых полях рожь опре­делялась: «стеной стоит», «в рост человека».

Теперь на колхозных полях нет ржи «в рост человека» или «по грудь». Массивы колхозной ржи — это «роясь до пояса», «рожь до колена».

Прежде рожь серпами жали. Только на некоторых, самых глини­стых, холмах иногда приходилось косить ее. Теперь, на колхозных полях почти половину ржи колхозники выкашивают косами: такая она низкорослая.

Другой пример может дать наглядное сравнение не прошлого с настоящим, а современного — с современным. Это сравнение каждый может увидеть на рядом расположенных участках земли: урожай картофеля на колхозных полях и овощей на колхозном огороде в два-три раза низке, чем урожай картофеля и овощей на усадьбе колхоз­ника.

{200}

 

***

 

Откуда же на колхозных полях быть хорошему урожаю? Навоз с колхозных ферм годами не вывозится на поля.

Голодные и истощенные колхозники принуждены работать там бесплатно, из-под палки. Поэтому все сельскохозяйственные работы в колхозе выполняются гораздо хуже, чем на полях единоличников. Хуже производится пахота и бороньба. Хуже проходит прополка, про­пашка. Уборочные работы проводятся «из рук вон плохо», как говорят колхозники.

 

***

Колхозные урожаи сильно страдают от полевых вредителей: поле­вых мышей и зайцев. Зайцев развелось очень много: нет ружей, нет охоты.

Потравы колхозного урожая —огромные.

За колхозными стадами пастухи присматривают не особенно вни­мательно. Голодных колхозных крепостных мало интересуют колхоз­ные поля, луга и колхозный скот.

А голодный скот колхозников — коровы, телята, поросята — летом вообще остается безо всякого присмотра. В лучшем случае скот оста­ется под присмотром малолетних детей (до 12 лет), которых еще не вы­гоняют на колхозную барщину (но часто «выводят» на колхозную ра­боту школьников целыми классами).

Своих коров колхозникам воспрещено выпускать со двора. Но не­редко коровы вырываются на пустырь, а оттуда дальше, на колхозные поля и луга. Однажды две голодные коровы колхозников вырвались на клеверное поле и паслись там с обеда до вечера. С голодухи обож­рались и подохли.

Выпускать телят и поросят на пустырь в селе, под присмотром детей, колхозникам разрешено. Но этот пустырь выбит так, что на нем нет ни травинки: даже крапива, бурьян и «колуны-татарники» на нем теперь все поедены... Голодные телята и поросята рыщут не­утомимо в поисках корма, натыкаются на плетневую изгородь кол­хозного огорода, пробираются под ней, через нее или сквозь нее на колхозный огород и опустошают его. Ребятишки, присматривающие за {201} своими телятами и поросятами, не очень спешат выгонять своих пи­томцев с огорода...

Не очень старается об охране колхозного огорода также и огород­ник. Председатель колхоза возложил на него «по совместительству» две работы, которые трудно совместить: колхозного мельника и ого­родника. Причем, мельница находится от огорода на расстоянии целого километра, и от мельницы огород совсем не виден.

Нередко голодные телята и поросята пробираются и на колхозные поля, примыкающие к самому селу. Тогда они с остервенением на­брасываются на рожь или овес и «молотят» зерновые так старательно, что молотить их повторно на колхозном току едва ли будет целе­сообразно... Все взрослые колхозники в поле, на работе. А мало­летние ребятишки при такой ситуации спрячутся по хатам и лукаво притаятся: словно они ничего не видят и ничего не слышат... Но вечером они расскажут родным, как их телята, поросята и куры «подкормились сегодня на колхозном поле»...

 

***

В результате всех этих обстоятельств, урожай на колхозных полях и на огороде гораздо ниже, чем в селе единоличников.

А при доставке на колхозные и государственные склады и во время хранения там колхозный урожай еще уменьшается. Он гибнет: рас­сыпается, гниет, мерзнет, пожирается мышами. Продукты расхища­ются начальниками и всякими работниками, соприкасающимися с перевозкой и хранением.

Только на пропагандном языке колхозный урожай называется «богатым». Колхозники оценивают его по-другому: «никудышний урожай».

Местные колхозники определяют средний урожай ржи на колхоз­ных полях Болотного в 25-30 пудов с гектара. Такой урожай был в эпоху крепостного права. А средний урожай в пореформенном селе, перед революцией 1917 года, был: в общине — 50-60 пудов с гектара; на отрубах и хуторах — от 80 до 100 пудов.

Колхозный, «сталинский», урожай упал до уровня урожая в кре­постной деревне. Сельское хозяйство при колхозной системе попяти­лось на сто лет назад. Бывшая «житница Европы» превратилась в некрасовскую деревню Неурожайку, в голодную Русь...

 

{202}

 

Упадок скотоводства

 

Скотоводство в колхозе находится в таком же запущенном состоя­нии, как и полеводство.

Поголовье скота в колхозном селе сильно уменьшилось, по сравне­нию с дореволюционным временем.

Колхозники не имеют теперь в личном владении ни лошадей, ни овец. А на колхозной ферме их теперь вдвое меньше, чем было у крестьян в дореволюционном селе.

 

***

 

Прежде в каждом крестьянском дворе, за исключением нескольких бобыльских, были свиньи: одна или две. А теперь у колхозников нет свиней. Свиньи есть только на колхозной ферме. Но их там в 4-5 раз меньше, чем было в доколхозном селе.

Прежде, кроме свиней, на каждом крестьянском дворе было от 5 до 10 поросят: маленьких и больших, «подсвинков». А теперь только ле­том в каждом дворе выхаживается по одному поросенку. Весной кол­хозник покупает на колхозной ферме одного маленького поросенка, кое-как кормит его до осени, а потом продает, чтобы получить деньги на выплату налога и займа.

Общее количество свиней и поросят в колхозном селе стало в не­сколько раз меньше, чем было в дореволюцинном.

 

***

Коров в колхозном селе тоже стало меньше, чем было их в до-колхозный период.

Прежде, в дореволюционном селе, было около десятка бескоровных дворов. А теперь их число увеличилось раза в четыре. Не имея пастбищ и не получая от колхоза кормов, многие колхозницы не в силах кормить ни корову, ни теленка.

Прежде крестьяне содержали от двух до пяти голов крупного ро­гатого скота на каждом дворе: в худшем случае — корова с теленком, в лучшем случае — две коровы, два теленка и большая телка.

{203} Теперь же у колхозника в лучшем случае есть только корова с теленком, а у многих — только одна корова: от бескормицы многие коровы остаются яловыми.

Общее поголовье крупного рогатого скота в колхозном селе на ферме и в единоличном владении — далеко отстает от того количества, которое было в доколхозном селе.

 

***

Ущерб скотоводству причиняют хищники.

Если колхозные поля сильно страдают от мышей и зайцев, то кол­хозные стада страдают от волков.

В больших лесах, Брянских и Курских, теперь развелось очень много волков: с самого начала коллективизации у крестьян были ото­браны охотничьи ружья (другое оружие советская власть отобрала сразу же после Октябрьского переворота).

Волки теперь всюду рыщут по колхозным полям, а зимой и по деревням, безо всякой опаски. Нет теперь в колхозных деревнях ни ружей, ни охотников, ни собак (если прежде в каждом втором кресть­янском дворе была собака, то в период коллективизации их вывели: кормить нечем).

Поэтому волкам, так же, как мышам и зайцам, очень вольготно живется на колхозной Руси. Эти хищники свободно и без опаски бро­дят по полям, лугам и оврагам, незаметно подбираются к стадам (со­бак нет даже у пастухов), смело нападают и похищают овец и ягнят, телят и поросят.

 

***

Но «двуногие волки» расхищают и пожирают колхозный скот еще более немилосердно, чем их четвероногие «товарищи из Брянского леса».

Колхозный председатель и заведующий складом, их семьи, родные и близкие обеспечены всеми видами колхозных продуктов, в том числе и мясом, вдоволь.

Хорошо обеспечены также и ближайшие начальники и сотрудники колхозных руководителей: председатель сельсовета, секретарь пар­тийной ячейки, милиционер, бухгалтер, ветеринар.

{207} Что касается районного начальства, то оно от «колхозных князь­ков» получает продукты тушами и возами. Управляющие колхозными имениями систематически дарят своим начальникам: гусей, поросят, телят, баранов, свиней, коров.

Денежные фонды на личные нужды (на одежду и обувь, на радио и мотоцикл, на дом и мебель и т. д.) колхозные руководители тоже создают за счет общественных продуктов, главным образом, животно­водческих.

 

***

В результате всех этих обстоятельств, колхозная деревня и в обла­сти животноводства пришла к странному парадоксу. Колхозники, вы­хаживающие скот, «забыли вкус мяса». А поголовье скота в социали­стической деревне, несмотря на «великий пост» земледельцев, далеко отстает от дореволюционного уровня...

 

***

Обеднело колхозное село и в области птицеводства. До революции в каждом крестьянском дворе было от 10 до 20 кур зимой. А летом к ним добавлялись одна-две дюжины цыплят, от одной или двух на­седок. Теперь же колхозники не могут содержать больше 5 кур: нет корма.

Прежде у многих крестьян были, кроме кур, также гуси и утки, а у некоторых — индюшки. Теперь, в колхозном селе, совсем нет такой птицы.

Куриная ферма в колхозе есть. Но общее количество птицы в селе — и на ферме и у колхозников — в несколько раз меньше, чем было в дореволюционный период.

Итак, поголовье скота и птицы в колхозном селе сильно уменьши­лось по сравнению с доколхозным периодом, как дореволюционным, так и нэповским.

 

***

{205} Кроме того, резко снизилась также продуктивность скотоводства и птицеводства в колхозе.

Яйценоскость кур резко снизилась: на колхозной ферме из-за тесноты и плохого ухода; на дворе колхозников — из-за недостатка корма для птицы.

 

***

Прежде крестьяне резали двух-трех откормленных свиней в год. Каждая свинья была от грех до шести пудов весом. А теперь вес ху­дого поросенка — подсвинка со двора колхозника не доходит до двух пудов, а вес свиньи с колхозной фермы чуть выше.

Прежде крестьянские коровы давали молока от 10 до 15 литров в день, или до полутора ведер-«доенок». Прежде крестьяне из­меряли его ведрами. А теперь голодная истощенная корова колхоз­ника дает от 3 до 6 литров молока в день, и корова с фермы — столько же.

— По удоям коровы «догнали» теперь козу... Надо надеяться, что скоро ее «перегонят», — горько шутят по этому поводу колхозники.

 

***

У колхозников нет кормов для скота. Председатель колхоза не вы­дает для личного скота земледельцев никаких кормов: ни сена, ни яровой соломы, ни картофеля, не выделяет даже пастбищ. Крестьян­ское стадо получает пастбище только после уборки всего урожая с полей, т. е. глубокой осенью.

На колхозной же ферме кормов для скота при разумном исполь­зовании было бы достаточно. Но там корм используется неразумно:

кормят скот неравномерно, много корма пропадает под ногами живот­ных, в навозе, немало расхищается.

 

***

За колхозным скотом нет вообще хорошего ухода. Сельские начальники — плохие хозяева. Они интересуются только мясом, молоком, яйцами. Но их мало интересуют свиньи, коровы и {206} куры. Эти крыловские «герои» охотно пользуются «желудями», но не любят заниматься вопросом об их выращивании.

Что касается колхозников, ухаживающих за скотом — конюхов, коровниц, свинарок, птичниц, — то колхозные порядки превратили их тоже в плохих работников. Колхозники не имеют никакого интереса к своей работе на ферме. Они ненавидят эту работу, как бесплатную, принудительную, мешающую им работать на себя.

Они непроизвольно переносят недовольство государственной бар­щиной и на колхозный скот.

Кормя колхозных свиней, свинарка озабоченно думает: «А чем же мне накормить моего поросенка, чтобы он не подох?! . А подохнет, --где же мне тогда взять денег на налог?!».

Ухаживая за колхозными коровами, скотница невольно злится на них: «Вам, обломам, председатель и сено, и яровую солому, и даже картошку отпускает. А моя Буренушка от одной ржаной соломы по­дыхает... »

Если же доярка не имеет своей коровы (в селе более трети бес­коровных!), тогда она думает о колхозных коровах еще злее: «Я вас, дьяволов рогатых, кормлю, пою, ухаживаю за вами. А молока-то от вас ни я, ни детки мои ни капельки не получаем... Ну, зачем мне ста­раться — хорошо ухаживать за вами?! Да пропади вы пропадом!... И с председателем... и с коровьей начальницей вместе! .. »

 

 

***

Озлобленные, голодные крепостные переносят свое озлобление и на работу, и на орудия труда, и даже на скот. Колхозники обслужи­вают скот, но он принадлежит не работникам-животноводам, а их жестоким угнетателям: советским крепостникам, «новым помещикам».

 

***

«Колхозная революция сверху» привела к тому, что лучшие хо­зяева в селе были «ликвидированы, как класс». А вместо них во главе сельского хозяйства были поставлены люди неумелые, нерадивые и нечестные. Эти люди, колхозные начальники, работают «из рук вон {207}

плохо». Но расхищают и разоряют сельское хозяйство они очень основательно...

Колхозники — ограбленные, голодные, истощенные, работающие из-под палки, крепостные советского государства — не имеют никакой личной заинтересованности в колхозном труде. Мало того: жестокие и неразумные колхозные порядки вызывают у них глубокую не­нависть и к государственному имению и к работе в нем.

А эти обстоятельства привели к печальному экономическому ре­зультату. Колхозно-крепостническая система привела к снижению урожайности, к упадку скотоводства, к разорению всего сельского хозяйства. Хозяйство в колхозной деревне сброшено в болото, утопает там и не может выкарабкаться...

Разорение сельского хозяйства привело к голоду страну, которая прежде была «житницей Европы»... Колхозная деревня превратилась в некрасовскую Пустопорожнюю волость в Подтянутой Советской Империи...

 

«Второе крепостное право»

 

Во время коллективизации кто-то из крестьян ночью повесил за­душенную курицу на столбе, около колхозного правления, и под ней прибил записку: «Лучше повеситься, чем вступать в колхоз. — Че­стная труженица Курочка Петухова».

Спустя несколько лет, мне пришлось услышать в колхозе анекдот, который перекликается с этой ярой антиколхозной прокламацией, выявляя все то же непримиримо-враждебное отношение крестьян к колхозу.

«Политический комиссар, — рассказывает анекдот, — на полити­ческих занятиях в армии спрашивает у молодого красноармейца-колхозника:

— Что означают буквы — ВКП(б)?

— ВКП — это значит: второе крепостное право... Комиссар удивлен и озадачен...

— Ну, а что же, в таком случае, обозначает буква «б» в скобках?...

— А «б» — это уже такое слово, которое я вам, товарищ комиссар, повторить не смею: непечатное выражение... Потому и закрыто, для приличия, скобками...

{208} И в этих красочных примерах острой антиколхозной агитации и в повседневной колхозной практике ярко выявляется отношение кре­стьян к колхозу. Колхоз — это не их хозяйство, а чужое имение, чужое дело, не только чуждое, но даже враждебное крестьянам. Кол­хозный труд — это даровой, подневольный, крепостной труд, про­клятье колхозника. Колхозная барщина, тяжелее барщины поме­щичьей. «Второе крепостное право», колхозно-государственное, тяже­лее первого, помещичьего.

И колхозники испытывают острую вражду к этому, ненавистному им, государственному имению и к этой постылой, проклятой, колхозно-крепостной барщине...

{209}

 

12. «НЕ ЖИЗНЬ, А МУКА...»

 

Бюджетный разговор с кузнецом

 

В селе я встретил знакомого кузнеца. С первых же слов он стал жаловаться на то, что «хлеба нет».

— Как же так: ты крестьянин, а хлеба у тебя нет? — спросил я.

— Какой я крестьянин?! Я колхозник, крепостной батрак, — угрюмо заявил кузнец. — А ты посуди сам, как колхоз нас оплачи­вает. Возьмем, к примеру, мою семью. У меня в семье пять душ: трое рабочих — я, жена и взрослая дочь; да двое малолетних детей — школьники до 12 лет. Заработали мы в прошлом году уйму трудодней:

600 трудодней! Заработали в колхозе трудодней больше всех одно­сельчан. А что получили за свою работу? Только 15 пудов ржи: в прошлом году выдавали по 400 граммов на трудодень. Нам этого хлеба едва до Пасхи хватило. А с той поры мы живем без хлеба. Хлеб де­лаем, а без хлеба живем. Вот она, друг ситцевый, заковыка какая...

Почесал он затылок по поводу «заковыки» и продолжал:

— Ты знал нашего раскулаченного соседа, Ивана Васильевича? Я утвердительно кивнул головой.

— Ну, так вот, этот сосед раньше, до революции и при нэпе, каж­дое лето нанимал батрака и батрачку. Батрачке он платил 40 пудов ржи за лето, а батраку — 50 рублей деньгами. Рожь тогда стоила в деревне 40 копеек пуд (в лавке — 50 копеек). Значит, батрак мог ку­пить за свое жалованье 125 пудов ржи.. Вот и учти, милый человек, сколько хлеба мы втроем могли заработать, если бы работали мы в батраках. Я, как батрак, 125 пудов да мои бабы — жена и дочь — 80 пудов; значит, вместе 205 пудов ржи! А теперь от колхоза мы втроем получили за свою годичную работу... 15 пудов! Во сколько раз мень­ше? Ну-ка, смекни: ты—человек грамотный.

{210} — Это...  в 14 раз меньше, — подсчитал я.

— Вот как, в 14 раз меньше!.. А?! Видал, миндал, что получается?! — засмеялся мужик.

И удивленно покачал головой.

— Да, ведь, хозяин кормил своего батрака. А мы работаем в кол­хозе на своих харчах. В колхозе, как видишь, мы работаем почти бес­платно: мы там себе даже хлеба не зарабатываем. Но я должен рабо­тать не только на колхоз: я должен платить государству громадные налоги — и натуральные и денежные.

— Налоги?! — удивился я.

— Да еще какие!... За корову с меня сдирают и мясной и молочный налоги: два пуда мяса в год и половину всего молока, которое корова дает за год. Из-за молочного налога нам самим остается молока в обрез, так что для продажи молока не имеем. На мясной налог мои ребята с большими трудами выхаживают в течение лета теленка. Ведь выпаса для ваших телят колхоз не дает. Поэтому все лето траву ребята сами кое-где собирают — для коровы и для теленка.

— А кроме натуральных, я должен уплатить государству еще и огромный денежный налог. Вместе с «добровольно-принудительным» государственным займом 600 рублей в год! Это на каждую семью в селе столько налогу навалено: 600 рублей!...

— За что же?   

— А пес их знает, за что! Плати — да и все тут! Семь шкур с колхозника сдирают...

— Но где же берешь денег на налоги?

— Прежде, когда я был единоличником, у меня был полный двор скота и птицы: пара лошадей, две коровы, две свиньи с поросятами, десяток овец, полтора десятка кур, гуси были. А теперь у меня на дворе пусто: одна корова и пяток кур. Летом еще теленок да поросе­нок. Потому — кормить скотину и птицу нечем. Раньше я откармли­вал на сало две свиньи за год: одну резал к Рождеству, другую — к Пасхе. А теперь я куплю в колхозе на свиноферме маленького поро­сенка и с большим трудом могу вырастить его. Осенью вынужден продать подсвинка неоткормленного: откормить на сало нечем. Должен продать на налог. Поэтому-то мы со времен коллективизации и забыли вкус мяса...

— А с маслом как? {211} — Вкус масла тоже забыли. Нет коровьего масла: молока мало. Конопляного масла тоже не спрашивай. Прежде я картофеля на усадьбе садил немного, а большую часть картошки садил в поле. А на усадьбе выращивал коноплю и имел свое конопляное масло. А теперь колхоз отобрал у меня поле, и я должен выращивать на усадь­бе и картошку, и свеклу, и капусту. А вся усадьба с гулькин нос:      ¹/₄ гектара, двадцать пять соток. Конопли сеять негде. Масла нет. Обхо­димся совсем и без мяса, и без сала, и без масла. Жуем теперь всухо­мятку: капусту да картошку, картошку да капусту. Чтоб им было пу­сто! .. — не выдержал, ругнулся кузнец.

— А на заработки в город не ходил? — спросил я его.

— Председатель колхоза не отпускает. Без кузнеца колхоз как без рук: ведь на кузнице весь инвентарь держится. Поселковый кузнец может хоть изредка на дому мелочишку заработать от частных за­казов. А я и этой возможности лишен: в селе — кругом начальство. Преследуют жестоко...

Кузнец расспросил меня о городском житье-бытье.

Выслушав рассказ, позавидовал:

— У вас, в городе, стало быть, лучше: хлеба в достатке и чайку с сахарком можете попить. А у нас и того нет... Потом помолчал, вздохнул, встал взволнованный:

— Вот так и бьемся мы, как рыба об лед: чтобы честным трудом прожить, чтобы хоть как-нибудь прокормиться, чтобы не умереть с голоду... Рассуди сам, как тут, в колхозе, жить можно?!. А может быть, что-нибудь и присоветуешь?.. — пытливо заглянул он в глаза.

Ни «рассудить», ни «присоветовать» я ничего не мог. Уж если та­кая семья, в которой трое здоровых, работоспособных и трудолюбивых работников, среди них мастер-специалист, — если такая семья бьется в колхозе, как рыба об лед, чтобы не умереть с голоду, — как же тут можно «рассудить» и что же тут можно «присоветовать»?!.

 

« Одет, как колхозник...»

 

Неказиста была одежда у орловских мужичков до революции. Холщовая самодельная рубашка, холщевые крашеные штаны у большин­ства мужиков. Холщевая рубашка и ситцевая юбка у баб. Армяк («сибирка», «зипун») из грубого самотканого сукна, сделанного из {212} волны; полушубок из овчин. На ногах лапти из лык или чуни из веревок; зимою — теплые валенки.

Это была рабочая, повседневная одежда и обувь, домашнего изде­лия. А кроме самодельной, была обувь и одежда фабричного производ­ства: ситцевые или сатиновые рубашки, брюки городского типа у мужчин. У девушек и баб были сатиновые юбки, шелковые кофточки и платки. Почти у всех жителей деревни для воскресных дней были сапоги или ботинки. Это была праздничная одежда: в будни она бе­режно хранилась в сундуках. Отходники и зажиточные крестьяне ходили в кожаной обуви и в будни.

Теперь же колхозники не могут изготовить для себя самодельной одежды и обуви: нет у них для этого ни холста, ни пеньки, ни волны, ни овчин.

А одежда и обувь из советских фабрик поступает в продажу в провинциальных городках очень редко и в мизерных количествах.

Что касается цены, то текстильные и кожаные товары, как говорят колхозники, «очень кусаются».

Заглянул я в государственный магазин в районном городе. Там висела одна единственная рубашка: «русская рубашка» из льняного полотна фабричной выделки. Цена ее — 80 рублей. До революции она стоила полтора рубля.

Никакой обуви в магазине не было.

На базаре увидел я обувь: пара поношенных сапог и две пары по­ношенных мужских ботинок. За сапоги хозяин просил 400 рублей, а за ботинки была назначена цена по 200 рублей за пару. Кроме этих трех пар старой обуви, никакой другой на базаре не было.

Многие ли колхозники могут купить себе обувь и одежду при та­ких ценах?!

Советское правительство платит колхознику за пуд (16 кило­граммов) ржи 64 копейки. Значит, за одну рубашку, которая соткана изо льна, сданного колхозником, на государственной фабрике и про­дается в государственном магазине, — за эту рубашку колхозник должен продать (сдать правительству по государственной цене) 125 пудов ржи!..

Но сам колхозник в среднем зарабатывает в колхозе за «трудо­день» 400 граммов, или за год (за 200 трудодней) — 5 пудов ржи (80.000 гр.= 80 кг.). Значит, для покупки в государственном магазине одной льняной рубашки колхозник должен работать в колхозе на {213} государство... 25 лет, т. е. всю свою недолгую жизнь «трудообязанного колхозника»... И только при том условии, если сам колхозник заработанный им хлеб есть совсем не будет, а весь его продаст госу­дарству.

А для покупки сапог или ботинок всей жизни бедного колхозника не хватит...

Вот поэтому-то колхозники и вынуждены ходить в нищенском тряпье. В ветхих, истлевших рубашках. В рваных штанах. В лучшем случае, штаны и рубашка колхозника состоят, главным образом, из заплат. Верхняя одежда колхозников — это отрепья, остатки от «зи­пунов» и полушубков нэповских времен. Это совершенно замызганные пиджаки и ватники неопределенного цвета. Ходят колхозники босиком или в опорках, перевязанных бечевкою: опорки надеты на босу ногу и из дыры выглядывают пальцы... Зимой встречались в деревне люди, идущие по снегу совершенно без обуви: ноги обернуты тряпками, об­вязанными бечевкой...

Тряпье и опорки колхозники носят до тех пор, пока они не истлеют окончательно и не рассыплются в прах...

— Так и носим это барахло, доколе с плеч или с ног не свалится, — говорят колхозники.

— Да, дондеже не свалится, — подтвердил колхозник, бывший дьячок.

Прежде крайнюю степень неблагополучия в одежде определяли так: «Одет, как нищий». Теперь в Советском Союзе говорят в таких случаях по-другому: «Одет, как колхозник»... Прежде крестьяне но­сили одежду грубую и небогатую. Но эта одежда была крепкая, теп­лая и хорошо соответствовала своему практическому назначению: она хорошо защищала людей, все время работающих под открытым небом, от холода и непогоды.

А теперь колхозники ходят «голы и босы, разуты и раздеты. Колхозные деревни — это некрасовские нищие деревни: Дырявино, Заплатово, Разутово...

Колхозная одежда не предохраняет даже от стыда... Штаны у мужичков нередко бывают в таком печальном состоянии, что, по их выражению, «весь срам виден: и спереди и сзади»... Бабы при встре­че не могут удержаться от невольного смеха. А мужикам — стыд­но... И выхода из этого трагикомического положения нет: починить штаны нечем, тряпки для заплаты нет. Двойной стыд испытывают {214} колхозники от своей одежды. Стыдно им носить такое убогое, ни­щенское одеяние. А еще стыднее — оттого, что оно даже «срамные места» прикрыть не может...

Но советская печать упрекает разутых и раздетых колхозников в том, что они будто бы сами в этой беде виноваты. Писатель Алексей Толстой на страницах советских газет писал:

— Обуви недостаточно потому, что каждый мужик, который прежде ходил в лаптях, теперь желает приобрести ботинки и галоши... Читая такие упреки, колхозники говорили с глубокой обидой:

— Мы рады были бы сплести себе лапти или веревочные чуни. Да ведь нет у нас теперь ни лык, ни пеньки... Неужели этого не по­нимает писатель?!

— Наши бабы и теперь, как прежде, напряли бы и наткали холста и сукна. И до сих пор еще бабы на чердаках берегут и самопрялки и ткацкие станы. Да, видать, напрасно: нет у колхозников теперь ни конопли, ни замашек, ни овец, ни волны...

На страницах советской печати разутые и раздетые колхозники читали не только упреки, но и утешения. Так, в «Правде», они прочли «веселый» очерк писателя-коммуниста Серафимовича. (наст. имя: Попов Александр Серафимович; 1863-1949; ldn-knigi).

Очерк о том, как дед-колхозник на Кубани, в родных краях писателя, пас колхоз­ное стадо гусей и каждый раз, когда встречался с колхозницами, прятался в канаву с крапивой. Оказывается, единственные штаны ста­рика были в таком состоянии, что «срама» прикрыть не могли... И деду была очень неприятна каждая встреча с бабами...

В очерке писатель величественно похлопывал деда по плечу и утешал:

— Это пустяки, дед, что у тебя порты худые. Ты должен гордиться тем, что делаешь великое дело: помогаешь строить величественное здание социализма!...

Указывая на такие статьи в газетах, колхозники отплевывались и неистово ругали их авторов. Комментарии их к таким статьям были очень злы.

— Конешно, писатель прав, — говорил колхозник степенно и серьезно: ну, зачем колхозному деду штаны?! Что ему жениться, что ли? Ему уж давно пора помирать. А вот писателю, тому без пре­красных костюмов не обойтись, хотя бы он и был дедом. Дед-то он дед, а любит быть щеголем одет. Потому — на вольных хлебах писатели-подпевалы {215} откормлены изрядно и чувствуют себя молодо, даже в стариковском возрасте. Наш брат, колхозник, к сорока годам так наголодается, так намучается, что без приказа председателя получает из колхоза «бессрочный отпуск» и переселяется в «Царство Землянское»...

А те, сказочники, что для нас байки пишут, они так рано помирать не собираются. Вот, к примеру, этот самый сказочник, ко­торый безпорточного деда так старательно утешал. Недавно двою­родный брат ко мне из Москвы заезжал: служит там парикмахером. Слухов всяких, анекдотов, возы привозит. Так вот, он рассказывал, что этот самый «дед-утешитель» в семьдесят лет женился на моло­денькой красивой девушке-колхознице. Она спасалась от голода и нанялась к нему в прислуги на дачу. А дед-сказочник девушку от голода спас и себя «утешил»... Ну, скажите, а разве перед молодой красавицей можно предстать в худых портах?! Колхозники рассмеялись.

— Вот тоже и другой сказочник, — продолжил разговор колхозный агроном. — Тот самый сказочник, который упрекает колхозников, что они хотят иметь обувь. Молотов назвал его: «товарищ-граф». Разве графу можно жить в нужде? В нужде не любят жить ни «товарищи», ни «графы». А тем более «графы-товарищи». Когда граф Алексей Толстой вернулся из-за границы в Советский Союз и написал книжку «Хлеб», то об этом анекдот ходил: «Хлеб-то граф испек плохой. Но за этот дурной хлеб он получил вагоны прекрасного масла...» Да одного масла «товарищу-графу» мало. Как только Западную Украину заняла Красная армия, граф немедленно поехал туда со своими мил­лионами. И привез оттуда несколько вагонов всяких драгоценностей. За это его окрестили теперь «графом-барахольщиком»...

— Что и говорить, жулики эти сказочники, — вмешался в разговор еще один колхозник. — Вот у меня со времен гражданской войны сохранилась библиотечка книг Демьяна Бедного.

Подписывался бойко:

«Демьян Бедный, мужик вредный, просит братьев-мужиков поддер­жать большевиков».

В одной его книжечке оказался портрет Демьяна. Показал я этот портрет моему отцу. А он изумился: «Это же граф, а не «мужик бедный». Это откормленный кабан, а не мужик в наши голодные времена»...

Так вот, этот Демьян Бедный веселые книжицы пописывал. Некоторые из них я наизусть помню. В одной книжечке он упрекал мужиков за то, что они в обмен за свой, кровным трудом заработанный хлеб, требовали с горожан то, что мужику было необходимо: {216} мануфактуру, соль, одежду или обувь. Это мужицкое тре­бование советский писатель излагал издевательски:

 

«Как таперь мы все равны,

То... снимай-ка, брат, штаны! ..»

 

А теперь партия Демьянов Бедных устроила порядки куда спра­ведливей: она оставила «братьев-мужиков» и без хлеба и без штанов...

 

***

 

После таких бесед с нищими, оборванными колхозниками, разуты­ми Щедриными и Гоголями в худых портах, вспомнились народные пословицы.

Вспомнилась пословица испанская:

— Под плохим плащем, встречается, добрый парень скрывается, Припомнились и русские пословицы.

— На кресле ворона, а на вороне — корона.

— По одежке встречают, а по уму провожают.

Несовпадение, а нередко и полную противоположность, богатства ума и богатства одеяния русский народ испокон веков мудро замечал и остроумно отмечая в пословицах и сказках.

 

« Дрова — беда наша... »

 

Прежде, в свободной деревне, крестьяне не испытывали нужды в топливе. Привезти хвороста из леса каждый мог, лошади почти у всех были. У кого не было лошади, тому сосед мог привезти. Стоил же воз хвороста несколько копеек.

А теперь? Ближние лесочки, местного значении, давно уже выруб­лены. А до огромного государственного леса 15-20 километров. Как привезти дров оттуда? Чтобы получить колхозную лошадь, нужно дать председателю взятку: иначе он подводы не даст. А «типовая норма» у него немалая: пол-литра водки и полкило колбасы, а это стоит 20 рублей. Но где же колхознику взять денег для такой взятки? {217} И поэтому колхозники вынуждены таскать зимой дрова из дале­кого леса «пешеходно-ручными средствиями»: вязанками на спине или волоком по дороге...  За 15-20 километров!...

Прежде в каждом крестьянском дворе были легкие самодельные ручные санки («салазки»). На них сено скоту привозили из сарая, ре­бятишки катались зимой. А теперь у колхозников нет даже и этих санок, которые могли бы облегчить доставку дров. Нет ни долота, ни буравчика, ни гвоздей, а без этого санок не сделать. Но без санок много ли дров можно наносить, на спине, за два десятка километров?!

Поэтому холодно теперь зимой в избах колхозников. Очень холод­но. Сидят люди в хатах, одетые, в своих лохмотьях, и в руки дуют: мерзнут... Или валяются кучею все на печке...

— Дрова — это беда наша, — кряхтят колхозники...

Колхозное село превратилось в некрасовскую «деревню Знобишино»...

 

Батрачка и нищий

 

Встретил я бывшую батрачку того раскулаченного крестьянина, о котором упоминал кузнец.

Рассказала она о своем житье-бытье.

— Как жила я прежде в батрачках, то 40 пудов ржи за лето за­рабатывала. А теперь мы вчетвером в колхозе работаем: я, муж мой, сын пятнадцати и дочка тринадцати годов. И хлеба получили на тру­додни только 12 пудов...  Раньше я зарабатывала хлеба на всю свою семью. Мы втроем тогда жили: я, мать-старушка да сестра-подлеток. А теперь мы четверо в колхозе, не зная отдыха, работаем, но хлеба себе не заработали... Прежде мой хозяин, у которого я в батрачках жила, нам дров на всю зиму бесплатно со своего хутора привозил. А теперь мы без дров бедствуем... Прежде мы были обуты-одеты. А теперь — вишь, в чем хожу...

Она была босиком. Одета только в ветхой холщевой рубашке, которую донашивала еще с доколхозных времен. Ни платка, ни юбки на ней не было...

— Да что тут и говорить, — продолжала она. — Прежде, известное дело, мы жили бедно. Но ни холода, ни голода мы не знали. А те­перь?! .

{218} Она сердито отмахнулась рукой от этого «теперь» и поспешила в поле...

 

***

 

После этого разговора с батрачкой захотелось мне встретиться со слепым-нищим. Прежде, до революции, этот слепой жил с матерью и нищенствовал. Потом, в годы нэпа, он женился, обзавелся семьей. Теперь он жил в колхозе с женой и двумя детьми-подростками. Зашел я к нему в хату: любопытно было с ним побеседовать.

— Ну, как живете, Митрофаныч? — спросил я его.

— Хотел было я Вам ответить по-старому, — начал степенно сле­пой: «Живем да хлеб жуем». А потом во-время спохватился: зачем же говорить неправду? Ведь, хлеб мы теперь в колхозе редко жуем...  Заработала моя жена с двумя детьми за год 10 пудов хлеба, давно-давно его поели... А из колхоза мне помощи никакой. Родным, со­бутыльникам, молодым, вдовушкам председатель дает иной раз по­мощь, а мне, слепому, нет...

— Ну, а прежде разве Вам лучше жилось? — спросил я.

— Нельзя Бога гневить: хлеб всегда был. Как только хлеб вы­водился, надевал я сумку на плечи, брал свою лиру, приглашал какого-нибудь паренька поводырем и шел в одну из соседних деревень. Обойдешь деревню — худо-бедно пуд хлеба в сумке есть. Попросишь, чтобы не печеным хлебом, а мукою давали, — слепому не отказывали:

давали мукою. Находились добрые люди, которые для слепого даже небольшой шматок сальца отрежут. А в большой праздник обойдешь деревню, — то принесешь пирогов, мяса, яичек...

Слепой замолчал: ушел в воспоминания...

— Ну, а теперь милостыню собираете?

— Нет, теперь, при колхозах, баста!.. Больше уже за милостыней по колхозам не хожу. Никто не подает: сами колхозники ничего не имеют. Все стали нищими... Правда, картошки подадут. Но картошку я, слава Богу, сам на своей усадьбе имею. Теперь только иногда в ба­зарный день в город сходишь: на базаре с лирой посидишь, поиграешь. Не перевелись еще добрые люди: несколько монет в шапку горожане бросят, на килограмм хлеба соберешь. Да и то милиционеры часто про­гоняют. «Уходи,— говорят, — отсюда: нищенствовать советская власть запрещает...» — «Да я не нищенствую, — скажешь им. — Я ничего {219} не прошу. Я просто любитель-музыкант: старинные стихи пою и играю. Разве я кому-нибудь мешаю?!»... Ну, отстанут... А на иного мильтона ничего не действует: все же прогонит...

— Да, так вот и живу теперь, как и прочие колхозники, — закон­чил свой рассказ слепой. — Хлеб редко жевать приходится, а все на картошку налегаем...

Он усмехнулся и протянул руку к миске: там был картофель в «мундирах».

***

Нищий-слепой и батрачка — это были самые бедные люди в до­революционном селе. И они колхозом недовольны. По собственному опыту судят: прежде даже им жилось лучше...

 

Предсмертные желания

 

В колхозе я видел двух умирающих старух.

Одной из них очень хотелось покушать перед смертью селедки.

— Хоть бы пососать теперь селедочный хвостик! — приставала она к своим родным с ноющей просьбой.— Я потом умерла бы спокойно...

Родные сходили в город. Ни селедки и никакой другой рыбы там найти не могли.

Написали письмо знакомым в областной город. С таким же успехом:

нигде не было ни рыбьего хвоста. Россия, страна океанов, морей, озер и бесконечного количества рек, стала безрыбной страной... А в газе­тах люди читали: «Из-за недостатка тары и соли рыбозаготовительные организации не принимают привезенную рыбаками рыбу. И ры­баки вынуждены выбрасывать целые лодки наловленной рыбы в море... »

 

***

Другая старуха, жена того конюха-колхозника, который «помер от лошадиного корма», лежала «на смертном одре»: на припечке, на куче тряпок. Лежала, раскрывала запекшийся рот, словно рыба, выбро­шенная на берег. И стонала: {220} — Хочу испить сладенькой водички... Дайте мне водички с са­харком! ..

Дочь ее металась в поисках сахару или меду. Но ни крошки сладо­стей нигде найти не могла...

Так и умерла эта бедная старуха, не испив «сладенькой водички».

Даже перед смертью не могла она подсластить горький роковой конец своей горькой жизни...

Так люди в нищете горько живут и в муках умирают в советско-колхозном селе, некрасовском Терпигореве...

 

Колоски и лагерь

 

У смертного одра этой старухи я встретил одного из ее сыновей: он недавно возвратился из «исправительно-трудового лагеря». Там он отбывал семилетнее заключение за то, что в самые голодные годы кол­хозной жизни накопал для детей корзинку картофеля на колхозном поле...

Встретил я также колхозницу, которая провела пять лет в лагерях, за колоски. Она во время жнива набрала с колхозного поля карман колосков для своих голодных детишек...

Я осведомился у этик пострадавших людей, знали ли они раньше тот советский закон, который так жестоко карает за кражу колхозной, государственной собственности.

— Вестимо, знали, — ответил колхозник.— Нам все уши прожуж­жали об этом законе, о «священной и неприкосновенной социалисти­ческой собственности»...

— Да, ведь, когда дети от голода плачут, — на все пойдешь, —

добавила баба. — Голод — не тетка... Где же материнскому сердцу вытерпеть такую муку?!

— Колоски!... Боже мой!... — воскликнул сосед умирающей ста­рухи. — Прежде, бывало, ребятишки любили полакомиться поджарен­ными колосками ржи. Нарвут пучки колосков, поджарят их на огоньке и с удовольствием жуют поджаренные зерна: вкусно!.. Рвали везде, на любых полосках, как грибы в лесу. Прохожие тоже, бывало, рвали колоски и дорогою жевали их. Рвали их и сами мужики и бабы. Все рвали в полях колоски, когда захочется и где вздумается. И в святом Евангелии рассказано, что сам Христос и святые апостолы, проходя {221} по полям, тоже колоски рвали и кушали их. И никто не ругался за это, не осуждал людей за колоски. Ни в Палестине, ни в России. Ни в старину, ни в наше время, перед колхозом. А теперь?! За колоски — в Сибирь!... За колоски — в лагерь!.. За колоски — на каторгу, на десять лет!.. И кого же? Хлебороба, кто хлеб выращивает!.. Голод­ного труженика, кто работает, а хлеба не имеет!.. Земледельца, кому ржаное поле испокон веков принадлежало... Если бы рассказать это нашим родителям, то они бы не могли поверить этому. Нет, таких по­рядков не могли выдумать люди. Это сделали нелюди... Драконы сделали, о каких нам сказки старые люди рассказывали. По наущению самого сатаны!...

 

Колхозный обед

 

Я многократно видел колхозников за обедом. Обычно ели кар­тофельный суп или свекольно-капустный борщ, ничем не заправлен­ные — ни маслом, ни салом.

Хлеба нет. Вместо хлеба «прикусывали» очищенную картошку.

Когда было молоко, на второе подавали нарубленный картофель с молоком.

Когда же молока не было, обед состоял только из одного блюда. Молока же нет в каждом втором колхозном дворе: в каждом третьем дворе нет коровы; во многих дворах коровы от истощения яловые.

— Никакой в них сытости нету, в наших харчах, — жаловались колхозники. — Живот наполнил, а сам голоден. Вылезешь из-за стола, а есть хочется...

— И силы этот харч не дает для работы, — добавляли другие. — Придешь на работу, а силы нет. Работаешь из последних паров, вялый, бессильный. Не ты с напором работаешь, как прежде бывало, а работа тебя одолевает... Работать с таких харчей трудно. Хочется лечь и спать...

 

«Царский борщ»...

 

Однажды, когда только что подали на стол такой обычный кол­хозный обед в хате, приехал знакомый, городской гость, который был тут же приглашен к обеду.

Гость достал дорожную колбасу из своего чемоданчика и разделил ее на две части. Одну половину подал больной хозяйке дома которая {222} лежала в постели, а другую положил на стол, для остальных членов семьи.

Семья была большая, кусок колбасы невелик. Члены семьи по­советовались, как целесообразнее использовать колбасу.

Решили: на­резать ее мельчайшими кусочками и положить в борщ, чтобы «под­красить» его.

Приступили к еде. «Подкрашенный» борщ все ели жадно, с боль­шим аппетитом и удовольствием. Глаза блестели. Все улыбались, ра­достные, возбужденные, и хвалили «чудесный борщ».

Особенно страстно его расхваливал глава семьи, бывший раскула­ченный.

— Как повстали колхозы, с тех пор мясной крошки во рту не было, — говорил он. — С той поры не видали мы ни мясца, ни сальца, не едали уж мясного борщеца! .. А теперь вот, Бог послал, даже кол­баски покушать привелось. На век запомним... Вот так борщ! Распречудесный борщ! ..

Он запнулся, придумывая сравнение, и закончил восторженно:

— Одним словом, настоящий царский борщ! ..

На постели сидела больная колхозница, хозяйка дома, и ела кол­басу с картошкой. Ожившая и повеселевшая, она жевала колбасу и вслух сама с собой разговаривала:

— Вот Бог послал нечаянную радость! Нет, теперь я не умру... Я оживу... Поживу еще... Я еще поживу!..

Надежда женщины оправдалась. Подкрепившись в течение недели хорошими продуктами, которые привез в подарок гость, больная кол­хозница, собиравшаяся уже помирать, встала с постели — выздоро­вела...

 

Харчи мужицкие

 

Прежде, в дореволюционном орловском селе, пища крестьян была самая простая, неприхотливая. Но люди имели ее достаточно и были сыты. Никто в селе не голодал.

Мясо крестьяне ели только по праздникам да в страдную рабочую пору. Рыбы, фруктов, сахару могли покупать недостаточно: это было для них дорого. {223} Но хлеб сельские жители ели вдоволь, безо всякой нормировки и ограничении. Во время завтрака и обеда на столе была положена це­лая гора нарезанного крупными кусками хлеба. Коврига хлеба лежала всегда на столе. Каждый член семьи или батрак мог в любое время, когда ему захочется, отрезать себе краюху хлеба, или, как шутили в деревне, «кусочек с коровий носочек». Ребятишки особенно охотно пользовались этим правом. Часто их можно было видеть на улице с куском круто посоленного хлеба в руках.

Об измерении хлеба граммами в прежней деревне и не слыхали. Рожь измеряли пудами, (Пуд = 16,38 килограмма ) а печеный хлеб — не граммами и фунтами, а ковригами.

— Теперь осталось у нас две ковриги, — говорила крестьянка. - Надо печь новые хлебы.

И хозяйка приготовляла огромную «дежу» (бочку) с тестом, а завт­ра пекла свежий хлеб. Вытаскивала из печи несколько огромных ков­риг— на неделю.

Никакой «хлебной нужды» в единоличной деревне не было. Не­даром же русскую деревню поэты называли «ржаной деревней», а мужицкое отечество— «ржаной Русью».

За завтраком к картофелю добавляли сушеные грибы или соленые огурцы.

К обеду подавали щи или суп, хорошо заправленные салом. На второе — картофель с яйцами или конопляным маслом. На третье — гречневая или пшенная каша с молоком.

Все эти продукты крестьяне ели вдоволь, досыта, или, как говори­ли в деревне, «от брюха».                      .

А теперь, вспоминая об этих «харчах», колхозники глотали голод­ные слюнки, вздыхали и мечтательно говорили:

— Вот было блаженство! ..

Они не имеют теперь ни хлеба, ни каши, ни сала, ни масла, ни яичек. Люди вынуждены теперь ограничивайся пустыми щами и немасленной картошкой, да и то не всегда вдоволь...

Так питаются хлеборобы в бывшей «житнице Европы». «Ржаная Русь» превратилась в некрасовскую деревню Нееловку, стала Ком­мунистической Подтянутой Империей...

{224}

 

Начальники пируют

 

Но не все колхозники живут плохо. Колхозная верхушка роскош­ничает.

Мне принялось наблюдать семью одной колхозной буфетчицы. За столом всегда было мясо, водка.

О колхозном кладовщике его соседи говорили:

— Яйца в его доме в корзинах, как картошки насыпаны!.. На столе каждый день мясо. Какое душе угодно: жареное, вареное, ветчина, студень. Огурцов, моркови, помидоров — вдосталь, с колхозного ого­рода.

Кухарка колхозного председателя рассказывала:

— Прежде я в кухарках у попа и лавочника служила. Хорошо кушали мои господа! Очень хорошо! Ну, а теперешний мой барин из босяков вышел. Но что касаемо поесть, то в этом деле он им не усту­пит!..

 Утром, как только встанет, отомкнет свой чуланчик, принесет оттуда помидоров, огурцов, пяток яиц, большой кусок ветчины или сала. И велит: яичницу-глазунью ему поджарить. Пол-литра водки единым духом вылакает. Яичницу всю до крошечки с большой сковороды под­берет и ухмыльнется: «Ну, кажись, я готов!..» И, посвистывая, за­шагает к колхозной канцелярии. А к вечеру заказывает: курицу или поросенка ему поджарить... К обеду редко приходит: днем больше в буфете закусывает.

 

Колхозный буфет

 

В колхозах были организованы буфеты. Заглядывал я в них. Там продается водка, колбаса, мясо всех видов, хлеб, и белый и черный.

Хотя буфет этот «колхозным» называется, но создан он не для колхозников. Нищий крепостной не в состоянии купить ни мяса, ни колбасы, ни водки: эта роскошь ему не по карману. Ему хотелось бы купить дешевой рыбы: селедочки, тарани. Но в буфете это не про­дается. Колхозник хотел бы купить черного хлеба по государствен­ной цене. Но хлеб в буфете продается только тем посетителям, кото­рые покупают выпивку и закуску.

Колхозник забредет иной раз в буфет, постоит сиротливо около двери, облизнется, проглотит набегающие слюнки... Потом почешет {225} затылок. И, не солоно хлебавши, уходит обратно, вспоминая бабуш­кины присказки: «Дедушка видал, как барин виноград едал»; или: «По усам вино текло, а в рот не попало»...

Колхозники говорят, что эти буфеты созданы, главным образом, для угощения начальства. Без буфета раньше было неудобство. По­надобилось колхознику с какой-нибудь просьбой к местному началь­ству обратиться, — предварительно нужно было сходить в город, что­бы купить водки и колбасы для угощения. А теперь дело это очень облегчено и упрощено. Заходит колхозник в канцелярию, просит на­чальника «на минутку в буфет». И там, за бутылочкой, дело устраи­вается удобно и быстро...

 

«Трудящийся да не ест!»

 

Колхозники работой задушены, а едят впроголодь.

Болтуны же, деревенские начальники, за счет этих голодных тру­жеников роскошничают и бражничают. У колхозных начальников пир на весь мир. Они пируют и дома и в буфете.

В первые годы после революции советская власть провозгласила в качестве одной из важнейших основ своей политики принцип перво­начального христианства: «Нетрудящийся да не ест!» Даже в Консти­туцию его записала.

Давно уже в советском государстве этот принцип на практике от­менен и совершенно забыт.

Теперь в колхозной жизни он заменен новыми, совершенно проти­воположными ему, принципами паразитарой идеологии и безудержно — эксплуататорской политики:

— Трудящийся да не ест! ..

— Бездельник пусть ест и пьянствует!...

 

Вымирающее село

 

— Сколько стариков в вашем селе? — поинтересовался я. — Что-то их теперь не видно?

— А как же их можно увидеть, если их нет?! — ответил знакомый колхозник. {226} Он начал считать стариков, старше 60 лет. Дело это оказалось не­сложным. По этому подсчету, в 1941 году, весною, их оставалось в живых только десять... На 600 жителей села.

А прежде, в дореволюционном селе, старые люди от 60 до 100 лет, старик, старуха или оба вместе, встречались почти в каждом дворе.

По оценке старожилов до революции в 130 дворах Болотного про­живало около сотни стариков. А теперь их осталось десять...

— Не нравятся что-то нашим дедам колхозы, — горько пошутил один мужик: как появились колхозы — пропали старики...

Колхозная жизнь, при голоде, холоде, изнуряющем труде, настоль­ко тяжела и разрушительна для организма, что колхозники не могут дожить до старости. Едва-едва они дотягивают до 40, редко — до 50 лет.

Поэтому колхозное село «омолодилось»: старики стали в нем му­зейной редкостью.

Но, если по возрасту колхозное село «омоложено», то по своему физическому состоянию и внешнему облику население состарилось. Молодые девушки, истощенные голодом, чрезмерным трудом и завяд­шие в одиночестве, выглядывают пожилыми женщинами. Люди сред­них лет имеют совершенно стариковский вид.

 

Стариков в колхозе нет. Но нет и молодежи. Колхозная нищета выморила стариков, загубила юность и превратила молодежь в по­жилых людей...

***

 

Из колхозов много мужской молодежи уходит на работу в города И оседает там. Из-за этого многие колхозные девушки не могут выйти замуж. Поэтому число браков в колхозном селе резко сократилось. А из-за этого рождаемость детей значительно снизилась.

 

***

 

О количественных изменениях населения в селе Болотное за по­следние годы старожилы сообщили приблизительные сведения:

До Октябрьской революции в селе было около 130 дворов. В нем жило тогда около 900 душ населения. {227}

За годы революции и гражданской войны в 1917-20 годах населе­ние уменьшилось приблизительно на сотню человек.

Но в годы нэпа, когда жизнь улучшилась, население опять стало увеличиваться. К 1929 году был восстановлен прежний, дореволю-ционный, уровень числа населения: около 900 душ.

А весной 1941 года, до войны, в селе Болотное, вместе с поселками, числилось около 600 душ населения. Значит, с 1929 до 1941 года, за десятилетие колхозной жизни, население уменьшилось на 300 душ, или на одну треть.

Из них только полусотне жителей удалось вырваться в города на постоянное жительство или переселиться в колхозы других областей. Эта полсотня переменила место жительства: переселилась из деревни в город или в другие деревни.

Остальные 250 человек вымерли: одни в лагерях, другие в самом колхозе. Вымерли от голода, холода, истощения... Каждый третий, четвертый житель колхоза умер от преждевременной смерти...

И этот процесс вымирания колхозного села продолжался с 1930-го и вплоть до 1941 года. За десятилетие колхозной жизни не было ни одного года, когда число родившихся было бы больше, чем число смертей.

В колхозом селе людей умирает больше, чем рождается. Для всех жителей и наблюдателей села этот факт очевиден. Ясны и причины этого явления. От нищеты и рабства люди вымирают. Продолжитель­ность жизни сокращается. Число браков уменьшилось, и рождаемость снизилась.

Начиная с периода коллективизациии, колхозное село вымирает... Процесс этот идет неумолимо и безостановочно.

 

Рождение новых пословиц

 

— Ну, как живется? — спрашиваю при встрече знакомых колхозников с соседнего поселка.

— Жизнь наша известная — колхозная, — уныло отвечают они...  .

— Какое там «живем»?! . Не живем, дорогой, а мучимся, — по­правляет меня другой. {228} — Да, ведь, вы когда-то, помнится, ваш поселок «райским уголком» называли? — спрашиваю.

— То было при нэпе. А теперь совсем другое дело. Теперь в кол­хозах везде «рай»: ложись и помирай...

Был наш поселок «райский уголок», а теперь — это «адский уголек»...

— Ну, заплакали, заныли, запричитали, как бабы над мертвым! -— вмешался в разговор бойкий молодой колхозник. — Совсем забыли, что «жить стало лучше, жить стало веселей»... Недаром же наш избач-комсомолец написал аршинными буквами плакат в избе-читальне: «Спасибо дорогому товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» Ну, а мы, меж собой, этот привет вверх тормашками пере­кувыркиваем: «Спасибо счастливому товарищу Сталину за нашу до­рогую жизнь!...» Так-то правильней будет...

 

***

Новое время — новое горе — и новые пословицы... После этой встречи с колхозниками думалось: что это за умница — русский мужик!.. Какая неуемная сила творчества! Нужда, как спрут, душит его, а он все философствует, этот лапотный мудрец. Он создал богатейшую в мире сокровищницу народной мудрости, огромный океан пословиц. Когда господа называли его презрительно «серым мужиком», «серою скотинкою», то он отвечал на это своею пословицей: «Мужик сер, да ум у него волк не съел»...

Ум русского крестьянина пока не сгорел даже в колхозном аду. Мужик продолжает философствовать и творить пословицы. Теперь в жизни колхозника так много горечи, житейских парадоксов и не­примиримых противоречий между высокими словами и низкими де­лами его теперешних господ, — что современные пословицы приобрели по преимуществу иронически-саркастический характер. Они «облиты горечью и злостью».

Вымирают в колхозе люди. Но нарождаются новые пословицы:

злые, насмешливые. Это критика режима смерти со стороны тех, кто, удушаемый, не желает умирать, жаждет жизни и сопротивляется. Это протест мучеников против своих мучителей...

{229}

 

Нужда — спрут

 

Колхозники метко определили свою жизнь: «Не жизнь, а мука»;

«не живем, а мучимся»... Всю жизнь они бьются, как рыба об лед, в безысходной нужде.

Во время коллективизации большевистские «Соловьи-Разбойники» ограбили крестьян: отобрали землю, скот, инвентарь.

А потом их принуждают работать на колхозной барщине: от темна до темна, без выходных дней, почти бесплатно.

За мизерный усадебный участок и корову власть облагает колхоз­ника невыносимым оброком, натуральным и денежным.

И уйти от этой колхозной каторги земледелец не может. Он госу­дарственный крепостной, которого рабовладельческая власть прико­вала кандалами к своему имению для пожизненного отбывания при­нудительных работ...

Но жизнь колхозника — это не только каторга. Одновременно эта каторга является и сумасшедшим домом. Колхозники живут среди та­ких жутких и нелепых парадоксов жизни, которые могут быть только в сумасшедшем доме...

Колхозники-хлеборобы... живут без хлеба... Работая на огром­ных государственных полях, в бывшей «житнице Европы», хлеборобы и скотоводы... вымирают от голода...

В стране, которая прежде была завалена пенькой и холстом, ко­жами и овчинами, теперь люди ходят... «разутые и раздетые»... В отрепьях ходят люди, которые... выращивают на колхозных полях коноплю, лен, хлопок, а на колхозных фермах — скот, т.е. шерсть, овчины, кожи, или производят одежду и обувь...

Живя по соседству с непроходимыми лесными дебрями, колхоз­ники... мерзнут в хижинах-завалюшках, болеют и гибнут от хо­лода!...

Где, кроме дома для сумасшедших, могут встретиться такие не­лепости?!. Да и то лишь в том случае, если власть в этом доме была бы захвачена отделением буйно помешанных...

Трагедия колхозной обыденщины заключается прежде всего в ни­щете и голоде, в неизбывной нужде колхозника. В это непролазное болото нужды загнала колхозника большевистская бесчеловечная власть, ограбившая мужика до-гола и эксплуатирующая его неотступ­но и беспощадно.

{230} После коллективизации нужда, как спрут, присосалась к ограблен­ному колхознику и жадно высасывает из него всю кровь, убивает все жизненные силы, физические и душевные...

Нищета-спрут терзает колхозника всю жизнь, повседневно и еже­часно, превращая его в вечного мученика.

Спрут нужды сковал земледельца своими мощными, безжалост­ными, отвратительными щупальцами. Это чудовище неотступно душит его мертвой хваткой. Душит неумолимо до тех пор, пока на половине жизненного пути, в сорок лет, измученный, истощенный и обессилен­ный, колхозник не падает бездыханным...

Спрут-нужда это символ колхозной Голгофы...

Но одновременно спрут является также и символом самого боль­шевистского рабовладельческого государства. Вселенских масштабов спрут, страшилище-душитель, чудовище-кровосос, — это и есть сим­волическое олицетворение коммунистического государства...

Это страшная личина бесчеловечной власти, с ее девизом джунглей:

«Кто кого может, тот того и гложет!.. »

{231}

13. МОГИЛЬНЫЙ РЕЖИМ...

 

Три вида преждевременной смерти

 

Когда дело доходит до откровенности, то сами коммунисты опреде­ляют партийный билет, как «продовольственную карточку» или «ордер на жизнь». Это — меткое определение: партбилет — это гарантия «хлебной должности», а без «хлебной должности» в колхозе нет права на жизнь. Беспартийные колхозники, не владеющие «ордером», права на жизнь не имеют: они имеют только право на смерть, на преждевре­менную смерть..

Преждевременная смерть бывает: медленная, ускоренная или мо­ментальная.

 

Медленная смерть на колхозной каторге

 

Первый вид смерти подробно обрисован в предыдущих очерках. Это медленная преждевременная смерть крестьян, как неизбежное следствие колхозной жизни впроголодь и впрохолодь, как результат чрезмерного истощения. Это — смерть, растянувшаяся на полжизни.

 

Мелкие кражи — путь в лагерь

 

Обреченные на медленное умирание, голодные колхозники пы­таются защищаться от такой мучительной вынужденной смерти мел­кими кражами колхозных продуктов.

Однажды мне пришлось наблюдать, как колхозный кладовщик отлучился на минутку, не замкнув склада, а колхозник юркнул в склад и с лихорадочной быстротой успел насыпать себе два кармана зерна.

Но эти мелкие кражи продуктов часто ведут колхозников в лагерь.

{232} Прежде, в доколхозной деревне, о таких «преступлениях», как «воровство колосков» или «кража муки у лошадей», никто не слыхал.

Не только самостоятельный крестьянин был сыт. И батрак был сыт. Поэтому ему и в голову не могла прийти мысль — воровать муку у хозяйских лошадей, которых он кормит. Деревенские ребятишки часто рвали в поле, на ближайших полосах, колоски незрелой ржи и поджаривали их: это было лакомство для детей. Но никто из крестьян это «преступлением» не считал. Детей за это не наказывали и не ру­гали.

А теперь в социалистическом государстве за это «воровство» осуждают на многолетнее заключение в лагерях. Причем, осуждают «хозяев» этой колхозной земли, которым она будто бы «передана на вечно». Осуждают тех работников, которые своим тяжелым трудом вырастили колхозную ниву.

Теперь земледельцев на много лет отправляют в лагерь за воров­ство одной корзинки картофеля на колхозном поле.

А в доколхозном селе за такое «воровство» не наказывали, В преж­ней деревне в предосеннюю пору, будучи в ночном или днем пася лошадей, крестьянские мальчишки любили развести костер и печь картофель. И яркий огонь и печеная картошка доставляли ребятам большое удовольствие. Картофель для этой цели выкапывали на бли­жайших полосах, то есть, как правило, на чужих полосах. И за это никто ребят не наказывал и не ругал.

А теперь за корзинку картофеля приговаривают к многолетнему заключению в лагере того голодного колхозника, который вырастил этот продукт.

Мелкие кражи часто ведут колхозников в лагерь. А оттуда для многих возврата нет. Для большинства заключенных лагерь — это верная смерть: советский суд дает сроки большие, а условия жизни там ужасные.

— Отправлен в лагерь и сгинул без вести, — часто сообщают кол­хозники о судьбе своих односельчан.

Так попытка колхозников, воруя продукты, спастись от медленной голодной смерти, приводит многих из них в лагерь, то есть к ускорен­ной смерти. Колхозники попадают «из огня да в полымя». Получается заколдованный круг...

Руководители жестоко защищают колхозную собственность от вся­кого посягательства. Для этого у них есть серьезные основания. В благодарность {233} за «продовольственную карточку» они услужливо выпол­няют приказ хозяина, драконовские законы большевистского прави­тельства. Начальники с остервенелостью цепных псов охраняют кол­хозные фонды от хлеборобов также и потому, что это — их личные фонды. Ведь их должности являются «хлебными» из-за того, что значительную долю колхозных продуктов они разворовывают сами.

 

Шемякин суд...

 

Не менее рьяно деревенские коммунисты охраняют свою власть от всякого на нее посягательства и не менее беспощадно расправляются со всеми недовольными и непослушными колхозниками.

В Болотном произошел такой случай. Председатель сельсовета нанял группу местных плотников-колхозников, обязавшись по дого­вору уплатить им за постройку школы 200 пудов колхозной ржи. Но, когда плотники построили школу, он отказался платить им за работу по договору, а перевел им эту плату на колхозные трудодни, то есть уменьшил эту плату во много раз. Плотники бесконечное число раз приходили к председателю и, предъявляя письменный договор, про­сили выплатить им заработанный хлеб. А сельский начальник грубо выгонял их из своей канцелярии.

Один из плотников, нервный человек, не выдержал этого издева­тельства. Он обругал председателя «разбойником» и замахнулся, на­мереваясь «заехать ему в рыло». Откормленный начальник схватил тщедушного плотника за горло, избил его и выбросил вон из канце­лярии. Вышло по пословице: «За мое же жито, та й мене и побито»...

Но этим дело не ограничилось. В назидание всем строптивым кол­хозникам, плотника арестовали и «сварганили» громкое дело: «о тер­рористическом покушении врага народа на ответственного советского руководителя во время исполнения служебных обязанностей»... Бедный «террорист» был приговорен советским Шемякиным судом к пятилетнему тюремному заключению...

 

«Большевистская бдительность»...

 

Но коммунисты беспощадно расправляются с колхозниками не только за попытку нападения. Они наказывают даже за малейшие проявления недовольства властью, шпионя среди беспартийных.

{234} В отплату за «хлебные должности» деревенские коммунисты не­обычайно усердно проявляют свою «большевистскую бдительность», донося органам НКВД, через свои партийно-комсомольские организа­ции, по каждому поводу, часто совершенно пустяковому.

Местные милиционеры всячески поощряют такое доносительство об «антисоветских разговорах».

— Меня вчера задержала на базаре милиция, черт бы ее побрал! — ругнулась баба, рассказывая свои приключения в городе.

— Ой, и плохо, ах, и тяжко живется теперь на свете! — вздохнула колхозница, беседуя с соседкой.

— Колхозы не вечны, — сказал один крестьянин. — Прежде их не было. Наступит время, когда их опять не будет.

Эти разговоры были подслушаны «бдительными» деревенскими коммунистами. В результате — доносы в райком партии об «антисовет­ских настроениях». Оттуда — распоряжение начальнику районного отделения НКВД. В НКВД — дела «об антисоветской и антиколхозной пропаганде», аресты и ссылки.

Один колхозник чуть не попал в лагерь...  за сновидение!...

Он рассказал своим односельчанам сон. Во сне он видел, как на небе появились Гитлер и Маркс и схватились драться. «В этой драке им обоим здорово досталось: у одного был вырван чуб, а у другого сильно пострадала борода»... Комсомолец настрочил донос. Мили­ционер произвел допрос колхозника, «сварганил дельце» и уже гото­вился арестовать мужика-колхозника за «хитрую контрреволюцион­ную пропаганду, замаскированную антимарксистским сном»... Не­сомненно, быть бы незадачливому сновидцу в лагере да вспыхнувшая советско-германская война помешала этому: сон оказался пророче­ским...

 

Большевистские опричники

 

Одного учителя-партийца беспартийные коллеги упрекали за донос по поводу «антисоветского разговора». А он оправдывался тем, что в этом случае он не мог промолчать: этот антисоветский разговор слы­шали комсомольцы и донесли. За умолчание он был бы немедленно исключен из партии. Ведь Центральный Комитет партии издал спе­циальный строжайший приказ о том, что все коммунисты, под угрозой немедленного исключения из партии и комсомола, обязаны систематически {235} доносить об антисоветских настроениях беспартийных, о каж­дом антисоветском разговоре. Каждый коммунист обязан контроли­ровать «большевистскую бдительность» другого.

Таким образом, роль деревенских коммунистов не ограничивается только ролью «погонялыциков» на колхозной работе и «выжималь-щиков» непосильных налогов у голодных людей. Они обязаны также быть бдительными шпионами, большевистскими ищейками в среде беспартийных...

В отплату за «хлебные должности» они обязаны выполнять роль беспощадных опричников жестокого большевистского правительства, которое отправляет колхозников в лагерь и за «колоски», и за «на­мерения», и за «антисоветские разговорчики», и даже за «антимарк­систский сон»...

 

Каждый третий домохозяин — репрессированный

 

Как-то в беседе один местный колхозник подсчитал, сколько жите­лей Болотного за 24 года революции, от 1917 до 1941 года, главным образом, за годы колхозной жизни, были отправлены в лагери и тюрьмы. Таких оказалось в селе около 40 человек на 130 дворов, то-есть треть домохозяев села...

А до революции, за полустолетие, которое местные старики пом­нили, только два односельчанина сидели один месяц в тюрьме, за во­ровство: они украли лыки у ночевавшего в селе обоза.

В свете этих данных так убедительно звучит анекдот. В огромной, всеохватывающей советской анкете есть, конечно, вопрос: «Были ли Вы при советской власти в лагере или тюрьме?» Нехватает только дополнения к нему: «А если нет, то почему?»...

В тюрьмах и лагерях жизнь еще более тяжелая, чем в колхозах. Там подготовляется смерть ускоренная. Многие колхозники из лагерей не вернулись. Другие вернулись, но после лагеря прожили недолго.

 

Смерть моментальная

 

Моментальная смерть тоже нередка среди колхозников. Как пра­вило это — смерть от безграничного произвола большевистских властей. От безграничного произвола самодуров гибли люди от голода {236} в годы коллективизации. Из-за этого же погибли отходники-само­убийцы. По той же причине люди гибли и позже, в годы «нормальной» колхозной жизни.

 

«.Огрызнувшийся дезертир»

 

Колхозники Болотного рассказывали: в соседней деревне в первые месяцы советско-германской войны произошел такой случай. Молодой колхозник-красноармеец, после того, как его воинская часть была окружена и взята в плен немцами, совсем недалеко от его родной деревни, — выскользнул из окружения и пришел домой. Узнав об этом, чиновник районного НКВД арестовал «дезертира» и повел его в город, в котором еще сохранялась советская власть. В пути энкаведист ругал арестованного красноармейца за «дезертирство» и давал ему строгое наставление:

— Не бежать домой, на печку, хотя бы и на один день. А немед­ленно вступать в другую воинскую часть Красной армии и бороться за советское отечество до последнего своего дыхания!...

Красноармеец ответил энкаведисту:

— Коммунисты гонят на фронт беспартийных, чтобы защищать свою власть. А сами сидят в тылу и воюют с бабами...

Этот упрек попал не бровь, а в глаз чекисту. Не выдержало этого ретивое сердце большевистского опричника. Он тут же застрелил аре­стованного, своего односельчанина и школьного товарища...

И даже хвастался потом своим «геройским» поступком.

— Такая решительная расправа будет учинена со всеми противни­ками советской власти, со всякими критиканами!...

Так погиб «огрызнувшийся дезертир»...

 

Гибель на «трудовом фронте»

 

Погубить колхозников самодуры-начальники легко могут и на «трудовом посту», в колхозной обыденщине.

Вот, например, другой случай, который произошел в селе. Председатель посылает колхозников зимою в город, за 15 кило­метров, привезти семенной фонд из районного склада. Погода была плохая, метель начиналась. Колхозники просили своего начальника {237} отложить поездку: погода опасная, а времени до посевной кампании еще очень много. Но властолюбивый начальник накричал на «злост­ных саботажников» и настоял на своем.

Люди подчинились, поехали.

День и ночь бушевала вьюга.

Домой колхозники не вернулись.

А утром, на второй день, родные отправились на розыски и нашли их в поле, недалеко от села, замерзшими. Метель замела дороги. Люди заблудились, застряли в сугробах снега и, плохо одетые и истощенные, замерзли... Замерзли все шесть подводчиков. Лошади выжили, а люди погибли.

Из-за большого самодурства маленького чиновника погибло шесть человек, осталось шесть вдов и дюжина сирот... Говорят, что для поездки начальник выбрал колхозников, которых он особенно не лю­бил...  .

Ни один волос не упал с головы начальника-самодура, погубив­шего столько людей. Вот, если бы погибли колхозные лошади, тогда его судили бы за «вредительство». А за людей... за погубленных лю­дей в стране «социалистического гуманизма» начальники не отве­чают...

Родственники погибших никуда не жаловались. Они, на основе многолетнего опыта, хорошо знали, что в «самом демократическом го­сударстве мира» жаловаться некуда... Везде такой же произвол, от глухой деревни до столицы. Повсюду такие же начальники, от сель­ского до «мирового»...

 

Наказание за колоски и за убийство

 

Впрочем, бывали и суды за убийство людей самодурами, если ви­новником оказывалась мелкая беспартийная сошка.

Один шофер, служащий райисполкома, рассказывал: как-то, бу­дучи совершенно пьяным, он на грузовике «мчался как угорелый», «хотел попугать баб», налетел в деревне на толпу колхозниц и «раз­давил трех баб сразу»...

Шофер рассказывал об этом со смехом, как об очень забавном при­ключении... Духом бесшабашного произвола и безграничного пре­небрежения к людям прониклись не только большевистские началь­ники, но и их челядь. {238} Родные погибших пожаловались, был суд. Шофер-убийца был при­говорен к шести месяцам принудительных работ, без тюремного за­ключения и с выполнением работ по месту службы. Фактически «на­казание» свелось только к штрафу: к отчислению 25% полугодичного жалованья в пользу государства.

Таким образом, в коммунистическом государстве за двадцати­минутное опоздание на работу и за убийство трех людей наказание одинаковое...

За горсть колосков с колхозного поля советский суд карает голод­ного хлебороба неизмеримо строже (многолетним заключением в ла­гере!), чем бандита-самодура за убийство трех людей...

В Советском Союзе такой «правопорядок» называется: «советская законность», «правопорядок социалистического гуманизма»...

Право на жизнь и «право на смерть»...

 

При таком «социалистическом правопорядке» основная масса кол­хозников уже от самого рождения приговорена к медленной голодной смерти — в колхозе.

Другие, в более позднем возрасте, приговариваются к ускоренной смерти — в лагерях.

А все вынуждены еще видеть над своей головой Дамоклов меч моментальной насильственной смерти, ожидая ее каждый день от лю­бого, даже самого маленького, разбойника-самодура.

Установивши в стране режим неслыханного террора и организо­вавши экономическую систему невиданного голода, раздавая только избранным «ордера на жизнь» и на «хлебные должности» в коммуни­стическом государстве, — кремлевские владыки создали для себя главную опору: партию коммунистического чиновничества, армию опричников большевистского правительства.

Коммунистические чиновники, владея неограниченной властью и монопольно распоряжаясь государственным имуществом в стране голода и террора, приобретают, таким образом, не только «право на жизнь», но и «право на смерть». Это — «право на чужую смерть», право на убийство, открытое или замаскированное.

Применяя по отношению к беспартийной массе колхозников три категории смерти — моментальную, ускоренную или медленную, — {239} они осуществляют это свое чудовищное «право» и терроризируют колхозников.

Терроризируя колхозников, коммунисты добиваются от них стро­гого выполнения тех задач, которые большевистское правительство ставит перед земледельцами:

— Работать на колхозной барщине без отлынивания!

— Выплачивать государству огромные налоги и займы, отдавать ему все, до последнего куска хлеба!

— Соблюдать большевистское «табу», то есть абсолютную непри­косновенность социалистической собственности, колхозных и государственных (общепартийных) фондов!

Но прежде всего коммунисты с беспощадной жестокостью добива­ются от населения повиновения большевистскому государству и его чиновникам. Они требуют от народа повиновения злейшему его врагу — коммунистической партии, советскому антинародному правитель­ству.

Причем, всеми мерами добиваются от населения абсолютного, бес­прекословного повиновения: без единого слова возражения, протеста или критики. Вырвавшийся вздох («ой, тяжело живется!») коммуни­стические тираны считают политическим протестом, неугодное сно­видение — нетерпимой критикой...

Раболепие, молчание, послушание, угодничество — возводится во всеобщий абсолютный закон социалистического строя, ставится во главе «советских добродетелей».

 

Немая жизнь и рыбья смерть...

 

Богатейшую, красочную речь русского народа большевистские унтеры Пришибеевы стараются свести к убогому советскому словарю, кратчайшему в мире: «приветствуем мудрого», «выполним на сто!»...

Коммунистические Держиморды стремятся превратить говорливую деревню в немую.

Советские Юпитеры расценивают свободное правдивое слово, как своего злейшего врага. Они знают свою неправоту и боятся правдивого слова. Справедливое слово приводит к единодушию и к организован­ным действиям. Инакомыслие, критическое слово — признаки потен­циального, «несдавшегося» врага. А «если враг не сдается — его надо {240} уничтожить», — таков закон террористического большевистского го­сударства.

И поэтому постоянные приказы из центра: о «большевистской бди­тельности», о партийно-комсомольском шпионаже. Указы и приказы:

«Тащить и не пущать!..» Коммунистические руководители хотят вы­ловить каждое справедливое, критическое слово и задушить его, вме­сте с его носителем.

Так коммунистические Пришибеевы устанавливают в колхозной деревне рыбье молчание, могильный правопорядок, режим смерти.

Даже умирать колхозники вынуждены молча, без протеста, по-рыбьи...

Умирать — и не сметь шагу ступить для своего спасения...

Умирать — и не сметь пальцем пошевелить для своей защиты...  .

Умирать — и не проронить слова протеста, не вздохнуть громко...

— Не пищать, даже умирая!.. — таков краеугольный камень могильно-большевистского правопорядка, коммунистической тирании.

Не владея самым элементарным правом — на жизнь, — колхозники зато владеют всей полнотой «права на смерть»...

Террористическое большевистское  государство,  Государство-Дракон, предоставило колхозникам только одно «право» — на вынуж­денную смерть: вынужденно-преждевременную, вынужденно-беззвуч­ную, смерть без протеста, немую, рыбью смерть...

Во многих государствах власть управляет своими подчиненными «методом кнута и пряника». Но большевистское террористическое правительство расценивает этот метод, как детскую забаву. Организо­вав режим смерти, оно орудует не кнутом и пряником, а жизнью и смертью своих подданных.

Так Государство-Дракон посредством террора и страха смерти ста­рается превратить колхозную деревню в некрасовскую «деревню Столбняки, уезда Недыханъева, Испуганной Империи»...

 

{241}

 

14. КОЛХОЗНЫЙ ГАРЕМ...

 

Без мужа

 

При посещении колхозных деревень резко бросается в глаза огром­ное численное преобладание женщин в колхозе. Среди взрослых кол­хозников женщин в два-три раза больше, чем мужчин.

— Колхоз — это бабье царство, — говорят в деревнях.

Много мужской молодежи находится в армии. На военную службу забирают молодежь с 18 лет. Юноши уходят туда неженатыми. А после военной службы многие не возвращаются в колхоз, а устраиваются в городах и рабочих поселках.

Немало мужчин уходит на заработки в города. Некоторые отрыва­ются от семьи и оседают там.

Изрядное количество мужчин попало в лагери, оставив своих жен и детей надолго, нередко — навсегда.

Из-за этих причин больше половины женщин-колхозниц вынуж­дены жить без мужа.

Во время коллективизации по деревням летала легенда об «общей сельской спальне», об «одном колхозном одеяле». На практике колхоз­ная жизнь обернулась к женщине неожиданной стороной: колхоз от­нял у женщины мужа, оставил большинство колхозниц без мужа.

Положение в Болотном представляет типичную картину: женщин там втрое больше, чем мужчин.

 

Девушки — «вековухи»

 

В колхозе теперь многие девушки не имеют никакой возможности выйти замуж. В доколхозные времена в Болотном только две девушки всю свою жизнь провели без замужества. Они не могли выйти замуж из-за {242} своих физических недостатков: одна была глухонемая, а другая — кривая. Таких незамужних девушек звали в деревне «вековухами»:

век свой живущие без мужа.

А теперь «вековух» в колхозе полно. Много также в колхозе и вдов.

 

Вечные вдовы

 

Прежде вдовы нередко повторно выходили замуж, за вдовцов. А теперь они этой возможности не имеют. Вдовцы из-за колхозной нищеты предпочитают оставаться одинокими. А если некоторые же­нятся, то на девушках, которых в колхозе такое множество.

 

***

Характерный случай произошел в селе. Одинокий пожилой вдовец женился, было, на своей молодой соседке, вдове с тремя детьми. А через два месяца они разошлись.

Стали колхозники допрашивать мужика:

— Почему же ты, дядя Мирон, развелся с соседкой? Али тебе мо­лодая баба не понравилась?

— Баба, как баба, — степенно разъяснил мужик. — А только по­словица не даром молвится:

«Жениться — не напасть, да как бы, же­нившись, не пропасть... » Так оно в колхозе и получается. Одному мне хлеба с трудодней на полгода хватало. А с такой оравой — не успел оглянуться, а хлеба уже ни зерна не осталось... А потом дело обернулось еще лучше.

Колхозный «голова» вызвал в канцелярию, оскалился и говорит: «С молодой женой тебя, дядя Мирон, поздрав­ляю... Только должен тебя предупредить: как вы теперь с соседкой женились, то записал я вас как один колхозный двор. А на один кол­хозный двор полагается, по инструкции, которая нам из самого центра спущена, только одна усадьба, а не две. По такому законному поводу наш колхоз другую усадьбу у вас отберет»... Значит, не только хлеба не будет, а и картошки недохватка... Вот какая веселая свадьба получилася. Если женишься, то, стало быть, живи без хлеба и без кар­тошки, вой волком и помирай с голоду!... Потому мы и развелись. Вот {243} где собака зарыта. А что касаемо бабы, то я про нее плохого слова молвить не могу. Баба — как баба: молодая, работящая, со всеми причендалами, как и другие протчие бабы...

Так и расстроилась эта женитьба. Вдовые соседи остались жить по­рознь: каждый в своей хате, каждый на своей усадьбе.

 

***

Дважды перед многодетными вдовами мелькала надежда. Вот дети получат от колхоза или от государства материальную помощь. Жить с детьми-сиротами станет легче, и шансы вдов на повторное замуже­ство повысятся. Но, мелькнув эти надежды быстро потухали.

Сначала это было тогда, когда в колхозах приступили к организа­ции всяческих «колхозных фондов». Речь шла тогда и о фондах для сирот.

Но потом, в ответ на просьбы многодетных вдов, колхозные на­чальники разъяснили, что из этого фонда помощь может оказываться только круглым сиротам, у которых нет ни отца, ни матери. Но таких сирот в селе нет. Как только дети остаются круглыми сиротами, их забирают в город, в районный детский дом.

 

***

Другой раз эта надежда вдов на помощь для детей вспыхнула у них в связи с указом правительства о помощи многодетным семьям. После проведения всеобщей переписи в Советском Союзе в 1937 году правительство убедилось в том, что в результате коллективизации не только поголовье скота неслыханно сократилось, но также резко со­кратилось и людское «поголовье». И в целях поощрения рождаемости советское правительство издало указ о денежной помощи многодетным семьям, в которых было пять и больше детей.

Ряд многодетных вдов и вдовцов окрылились, было, надеждой на получение этого пособия. Детей будет содержать легче. Скорее можно будет восстановить нормальную семейную жизнь.

Но эти надежды, возбужденные указом правительства, быстро по­гасли.

{244} Один вдовец с тремя детьми хотел жениться на вдове с двумя детьми. Предварительно навели справки о своих перспективах на по­лучение пособия для многодетной семьи. В советских учреждениях вдовые люди получили разъяснение, что, в случае такого брака, они пособия все же не получат.

По инструкции пособие выдается только в том случае, если все пятеро детей в семье происходят от одних и тех же родителей. На сводных детей этот правительственный указ не рас­пространяется...

Советские чиновники иронически «утешили» вдовца и вдову:

— Да, на этих пятерых детей вы никакою пособия не получите. Но, если после этой свадьбы вы будете иметь еще пять детей, ваших общих детей, тогда же пособие непременно получите. Если, конечно, до тех пор не будет нового декрета или новой инструкции...

Женитьба расстроилась.

Другая вдова, мать пятерых детей, от трех до пятнадцати лет, тоже тешила себя надеждой на это пособие для многодетных. Но и ей в по­собии отказали, разъяснив, что пособие выдается только в том случае, если в многодетной семье есть ребенок до двух лет.

Так у этой многодетной вдовы рухнула надежда на пособие. Вместе с ней погасла и надежда на то, что она сможет улучшить жизнь своих детей, а, может быть, даже и найти себе мужа, детям — отца.

Вдовы в колхозе не имеют никаких шансов выйти повторно замуж. Овдовев, колхозницы остаются теперь вдовами на всю жизнь, «вечными вдовами».

 

«Соломенные вдовы»...

 

В Болотном живет с детьми жена одного из «районных вождей». Этот «районный вождь» завел себе любовницу из своих канцеляри­сток, дал ей для жительства особняк в городе, рядом со своим домом. Но со своей женой он официально разводиться не счел нужным. Он просто оставил ее в деревне, когда сам переводился на службу в город.

Оставленную жену и детей он материально обеспечил хорошо, за счет колхоза. Для своего родственника он добился соответствующего назначения — кладовщиком в колхозе. И дал ему наказ: «кормить его детей и бывшую жену так же хорошо, как свою семью». Кормить — {245}

из колхозного склада, конечно. В колхозе она только числится, не работает, но продуктами обеспечена и живет припеваючи...

Одежду и обувь для оставленной жены и для детей районный комиссар присылает из города.

Обеспечив материально эту свою бывшую жену, районный началь­ник потребовал от нее соблюдения только одного условия: чтобы она признала свое положение «жены в отставке» и «не мешала ему жить», то есть не скандалила бы с ним и его любовницей.

Это условие официальная жена районного комиссара соблюдает. И обеспеченно и тихо живет в колхозе.

 

***

Таких бывших комиссарских жен, брошенных после официаль­ного развода или без развода, колхозники прозвали «соломенными вдовами». Это «вдовы», потому что живут без мужа. Но это вдовы «соломенные», ибо мужья их живы.

Таких «соломенных вдов» в колхозе немало. В Болотном, кроме упомянутой выше, есть еще две.

Одна жена бывшего председателя сельсовета. Этот местный ком­мунист, переехавший на работу в другое село, развелся со своей женой-колхозницей и женился на молодой девушке.

Третья «соломенная вдова» — это бывшая жена местного секретаря сельсовета, партийца. Он переехал на работу в другой район.

Там он женился на молоденькой учительнице, а с женой-колхозницей раз­велся.

Коммунисты вообще, а деревенские в особенности, ведут кочевой образ жизни. Они недолго удерживаются на одном месте: партийные комитеты беспрерывно «перебрасывают» их с места на место. Учиты­вая ситуацию колхозов, как «бабьего царства», партийцы при переезде на новое место службы своих жен обыкновенно с собой не берут. Ци­нично заявляют при этом: «Этого ,,добра" везде хватает»...

Жен своих они оставляют на месте, бросают их. А на новом месте работы они опять женятся на молоденьких девушках. В результате, в каждом селе, на каждом новом месте — новая жена: разбросанный гарем временных жен...

{246} Многие деревенские начальники-коммунисты предпочитают посту­пать еще проще. Они вообще официально не женятся и не разводятся, а пользуются, как они выражаются, «колхозной клубничкой»... В «бабьем царстве», среди голодных колхозниц, в большинстве своем вынужденных жить без мужа, это занятие особых затруднений не встречает.

 

«Комиссарские сироты...»

 

У «соломенных вдов», оставленных комиссарских жен, есть дети. Иногда немало детей: до четырех и даже больше.

Судьба этих детей незавидна.

В Болотном только один из этих «гаремных героев» оказывает своим детям материальную помощь. Да и то только потому, что эта по­мощь для него ничего не стоит. Как районный начальник, он приказал родственнику-кладовщику снабжать его детей колхозными продукта­ми. А зависимые от него работники городских складов — торговых, больничных и т. д. — доставляют ему достаточное количество одежды, обуви и других предметов для снабжения и районного начальника и его семьи.

Другие комиссары, разведшиеся со своими женами, оставили своих детей в колхозах совершенно безо всякой помощи. Только изредка они присылают детям посылки со своей старой, изношенной одеждой и обувью.

Колхозники иронически называют этих брошенных детей «комис­сарскими сиротами» или «детьми заслуженных большевиков».

Эти дети чувствуют себя брошенными на произвол судьбы, глубоко обиженными. Матери воспитывают их в духе острой вражды к отцам и к их новым женам.

При таких условиях взаимоотношения между родителями и деть­ми, между старыми и новыми женами принимают враждебно-скандальный характер.

Оставленная жена-колхозница старается встретить свою молодую

соперницу и как тигрица всякий раз бросается на нее, с руганью, драться.

Один подросток из такой брошенной семьи чуть не проломил мо­лотком голову своему отцу, комиссару...            

{247}

 

Жалоба на бригадира

 

Колхозная канцелярия.

Заходит девушка. Она заявляет председателю жалобу на брига­дира. Вместе с другой колхозницей они работали целый день, сделали одинаковую работу, выполнили дневную норму. Но бригадир-комсомолец записал ей в книжку только половину трудодня, а другой колхознице, ее «напарнице», полтора трудодня.

— Бригадир приписывает мои трудодни этой вдовушке. Потому — она ходит с ним в кусты спать... А я не хочу идти. Так он мои трудодни отнимает. Пусть этот кобель моими трудоднями за свои удовольствия не расплачивается...

«Голова» колхоза разгневался. Он не стал разбирать жалобу девушки-колхозницы. И даже не пообещал разобрать это дело впо­следствии.

Он с грубой руганью набросился на девушку:

— Вы все жалуетесь на бригадира! Бригадир знает, что делает. На то я его и поставил бригадиром, чтобы он командовал вами... Вон отсюда: мне некогда заниматься вашими сплетнями! ..

 Бедная девушка поспешила уйти от разгневанного начальника...

 

Интимные заботы колхозной девушки

 

Однажды шел я из села на ближайший поселок. Меня догнала девушка с этого поселка и всю дорогу была моей спутницей-собесед­ницей. Мы давно знали друг друга.

В беседе девушка скоро перешла от общих жалоб на колхозные порядки к сокровенным темам и доверила свои интимные заботы.

— Бригадиры-комсомольцы покою не дают, — жаловалась она. — На каждом шагу «пристают» к девушкам и вдовам... Ежели какая «податливая», то бригадир ей поблажки дает: трудодней побольше за­пишет... на часок до захода солнца с поля на свой огород отпустит... Если в город на базар его любезная пойдет, бригадир промолчит, кол­хозному председателю не доложит. А «неподатливых» баб бригадиры на каждом шагу притесняют и допекают...

На мой вопрос о председателе колхоза собеседница взорвалась бом­бою:

{248} — Председатель?! Чтоб его громом поразило!.. Пьяница-бабник.. Во много раз хуже бригадиров!... — кричала моя спутница, размахи­вая взволнованно руками. — Разжирел как боров... Всегда пьяный. Жену свою оставил в соседней деревне. А тут ни одной безмужней бабе покою не дает. Липнет как клей. Пристает, колхозный кобель, на каждому шагу... За бабьи «услуги» поблажки дает: соломы даст...  хлеба немного из колхозного фонда отпустит... лошадь даст зимой — за дровами съездить... А «неподатливым» — во всем и всегда от­каз!.. Ежели баба ему не противится, то работу полегче даст: убор­щицей в канцелярии или банщицей. Вот у нас банщица, к примеру. Раз в неделю попарит колхозных начальников: для них только баня и существует! А потом копается на своем огороде да ищет траву для своей коровушки. А трудодни начисляют. Не работа, а разлюли-малина...

— На хорошие должности «голова» только своих «зазноб» назна­чает: кухаркой, банщицей, буфетчицей, на птицеферму. Помолчав минутку, девущка-колхозница продолжала:

— Ну, а ежели ты на уступку начальнику-кобелю не идешь, то он тебе ничего из колхоза не даст. Вязанки соломы для коровы не от­пустит!...

На каждом шагу норовит тебя допечь и со света сжить... Прошлой зимой, в невыносимые холода, председатель выгнал вот таких «неподатливых» баб и девок на работу в лес. Мы должны были вытаскивать из непролазных сугробов громадные чурки и наклады­вать на сани. А потом перевозили эти дрова на водочный завод, за 20 километров, и там опять складывали дрова в штабеля. Поработали мы на такой непосильной работе, вспотели и простудились.

Все слегли: заболели. А две девки так и не встали: померли... Вот как доканы­вают непокорных баб наши мучители. Настоящие тираны!..

Девушка смахнула рукавом набежавшую слезу, пошла молча...

Потом продолжала:

— Иной раз так подумаешь. Мне уже тридцать стукнуло. Мужа теперь все равно не найти. Зачем беречься-то?.. А тут другое на ум пойдет. Ежели не беречься — дети пойдут. Что с ними делать?! В колхозе даже с мужем детей так трудно кормить, так тяжко с ними приходится! А без мужа как их прокормишь?! И себе горе и детям мука... Прежде аборты разрешали в больнице делать. В аптеке тоже такие средствия были, чтоб детей не рожать. А теперь ничего этого нету... {249} Девушка взглянула на меня смущенно пытливо. Заикаясь, спро­сила:

— А може в аптеках...  в больших городах...  и теперь...  такие средствия продают?..

Не мог я утешить девушку.

— Теперь таких «средсвий» нигде нет. И в больших городах тоже. После коллективизации, как подсчитало советское правительство, что людей в нашей стране осталось мало, так и распорядилось: прекратить везде и производство и продажу таких «средствий». Сталин велит советским женщинам рожать побольше детей. Правительству нужны и колхозники, и рабочие, и солдаты...  .

— Велит рожать?! — опять вспыхнула девушка. — Чтоб ему Ан­тонов огонь в это самое родильное место!.. Рожать?.. А где я мужа достану? Кто будет отцом-кормильцем для моих детей?.. «Отец род­ной» рожать велит, а колхозных ребят голодухой морит... И колхоз­ные похабники тоже о детях не заботятся. Бабам покою не дают. А как только баба родит, то никакой ей помощи: ни от блудного отца, ни от колхоза. Мучься, баба, с ребенком, одна, как хочешь!... Нет, при­живать детей от приблудных отцов... плодить «комиссарских сирот» в колхозе... это только матери на горькое горе и детям несчастным на лютую муку!..

Мы пришли на поселок.

Прощаясь, девушка вздохнула и сказала:

— Ничего не поделаешь: видно и дальше придется обороняться от похабников...

 

Гаремные «драконы»

 

Председатель одного из соседних колхозов решил расширить свой гарем до максимальных размеров.

Прежде в него входили только вдовы и девушки. Но вот началась германо-советская война. Коммунистический владыка колхозного га­рема расценил это событие, как «благоприятный случай». Все взрослые мужчины — колхозники отправлены на фронт. А председателей кол­хозов в армию не забирали, оставляли на своих постах.

В первые же недели войны председатель объявил во всеуслышание свой новый приказ: {250} — Так как взрослых мужчин теперь в колхозе нет, то всех жен­щин от 16 до 40 лет я объявляю своими женами. И немедленно при­ступлю к исполнению своих обязанностей...

— Что он рехнулся или так нехорошо шутит?.. — недоумевали одни колхозницы.

— Кажись, это не шутка, — отвечали другие. — Разве вы его не знали? Раньше был колхозным кобелем для безмужних. А теперь ре­шил стать колхозным быком для всех...

Приказ колхозного начальника не был грубой шуткой. Он стал похабной действительностью. Каждый вечер этот гаремный дракон вызывал к себе очередную колхозницу «для уборки канцелярии». После уборки запирал ее в канцелярии и принуждал ее в своем каби­нете спать с ним. Измучили колхозниц трудодни. А теперь самодур ввел для них еще и «трудоночи»...

Одна из жертв этого «колхозного дракона», молодая колхозница, рассказывала, как поздно вечером, после того, как она вернулась с колхозного поля, колхозный начальник вызвал ее в канцелярию. После того, как она убрала канцелярию, начальник позвал ее в свой кабинет и предложил ей выпить водки и закусить с ним: покушать яичницы-глазуньи. Разгадывая намерения начальника, голодная женщина от­казалась от роскошного угощения... Начальник заявил: «От угоще­ния ты можешь отказаться, но спать со мной ты должна!..» И он указал ей на кровать, которая стояла в его кабинете. Женщина кате­горически отказалась выполнять его похабные домогательства. Кол­хозный начальник, как зверь, набросился на нее. Колхозница активно сопротивлялась, отбиваясь от нападающего похабника. Тогда насиль­ник выхватил из кобуры револьвер и произвел несколько выстрелов над самой головой женщины. Ошеломленная колхозница упала на пол без сознания... Очнувшись, она увидела, что лежит на кровати на­чальника в истерзанном виде. А начальник лежит рядом и нагло ухмыляется:

— Сопротивление не поможет!..

— Куда пойти?! Кому пожаловаться?! Кто поможет, кто защитит от истязателей?!. - Так в отчаянии рыдала эта женщина-колхозница, придя домой, истерзанная и оплеванная физически и душевно...

 

***

{251}

В другом селе произошел такой случай.

Председатель сельсовета пытался изнасиловать сельскую учитель­ницу. Она закричала. Проходившие колхозники защитили ее от на­сильника.

Сама эта учительница была такая запуганная, что никуда не пошла жаловаться. Но другая, пожилая учительница, ее коллега, пошла в город, добилась приема у председателя райисполкома и пожаловалась ему.

«Районный вождь» грубо распек учительницу:

— Подумаешь, важность какая: председатель хотел поспать с мо­лодой бабенкой... У нас тут важных государственных дел по горло. На носу важнейшая политическая кампания — уборочная. Вы, учи­тельница, государственная служащая, понимаете ли, что значит для государства уборочная кампания, от которой зависит вся жизнь госу­дарства в течение целого года?!. А вы тут с такими мелочами... сугубо личными пустяками пристаете... И время у ответственных ру­ководителей попусту отнимаете!... Вместо того, чтобы по пустякам кляузничать, Вы мне рапортовали бы о том, как Вы сами, и все другие учительницы Вашей школы, и все ученики Ваши — на уборочную мобилизовались! Уходите и больше не являйтесь в мой кабинет с пу­стяками!...

 

Учительница выскочила из кабинета начальника как ошпаренная... Она все еще надеялась «найти справедливость» и написала письмо в Учительскую газету». Там напечатали малюсенькую хроникерскую заметочку эзоповским языком, в дипломатическом тоне. Но результа­тов и после этого не было никаких...

И по-прежнему стонут мученицы колхозных гаремов:

— Куда пойти?!. Кому пожаловаться?!. Где найти на драконов суд и управу?!.

{252}

15. СЕЛЬСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

 

Культурные учреждения в селе

 

В советском нэповском селе работала начальная четырехклассная школа. Она работала с двумя учителями, в две смены.

Потом, после коллективизации, когда в деревнях стали осущест­влять указ советского правительства о всеобщем семилетнем обучении, в селе появилась школа-семилетка. Силами колхозников и за их сред­ства было построено новое большое здание. Начала свою работу школа-семилетка: неполная средняя школа, с семью классами и семью учителями в ней. Школу эту посещали дети из Болотного и прилегаю­щих деревень и поселков.

Кроме школы-семилетки, в колхозном селе были организованы новые культурные учреждения: изба-читальня и почта.

Прежде, и до революции и при нэпе, почта была только в волост­ном селе. Теперь, после коллективизации, когда все сельское хозяй­ство превратилось в государственное, которое постоянно и во всех деталях руководится и контролируется из государственных и партий­ных вышестоящих органов, — почта стала необходима для каждого колхоза и сельсовета. Теперь сельские учреждения получают еже­дневно из районного центра десятки письменных распоряжений, ука­заний и запросов — и столько же посылают туда отчетов, рапортов, сведений. Поэтому ежедневно из сельсовета, ездит в район колхозник-почтарь: возит почту в район и привозит оттуда. А другой работник почты, заведующий почтовым отделением, непрерывно должен вести по телефону разговоры колхозно-сельсоветского начальства с район­ным. Он вынужден «висеть на телефоне», как выражается работник этого ведомства. {253}

Для того, чтобы у взрослых крестьян «выкорчевать остатки капи­тализма в сознании», преодолеть вражду к колхозу и воспитать их в коммунистическом духе, — при сельсовете организована изба-чи­тальня, или колхозный клуб. В нем на столах лежат советские газеты и журналы. Есть библиотека, составленная почти исключительно из политических книг и брошюр. Изба-читальня украшена портретами Сталина и других вождей большевизма, плакатами и лозунгами по текущим кампаниям. Изредка там показывают советские фильмы.

В качестве заведующего избой-читальней из районного центра всегда посылали комсомольца или комсомолку: беспартийным этой работы не доверяют.

В последние годы в селе построена, силами колхозников, больница; прислан врач.

Интеллигенции в колхозном селе теперь много: врач, агроном, из­бач, почтовый чиновник, семь учителей, — всего одиннадцать человек. Прежде в этом дореволюционном селе их было три: учитель, дьячок, священник.

Из одиннадцати интеллигентов нет ни одного члена партии. Ком­сомольцев — три: избач и две учительницы. Остальные интеллигенты — беспартийные.

Как живет и работает интеллигенция в колхозном селе?

Колхозный агроном

 

Молодой агроном рассказывал, как после окончания сельско­хозяйственного института он приехал в колхоз с большим воодушев­лением и широкими планами: поднять урожайность полей и огородов, продуктивность животноводства, повысить благосостояние колхозни­ков, помочь им сделаться зажиточными.

А в колхозе молодому мечтателю сразу перебили крылья. Кол­хозные руководители ему хмуро заявили:

— Ты своих планов не выдумывай. Нам самые детальные планы из районного центра спущены. Нам только нужно их на все 100 процен­тов выполнить.

Агроном скоро убедился, что колхозные руководители интересуют­ся только тем, как бы посильнее ограбить колхоз в свою пользу да выполнить спущенные планы. Агроном, как инструктор‑ просветитель, {254} как проповедник агрономической культуры, для колхозного началь­ства не нужен. Начальство использует агронома только как одного из погонялыциков в колхозе. И только.

А колхозники вообще никакой надобности в агрономе не чув­ствуют.

В колхозе агроном сам убедился, что низкая урожайность колхоз­ных полей зависит не от агрономической некультурности крестьян, а от других причин. Прежде всего оттого, что в колхозе труд почти бесплатный, во-первых, и абсолютно-принудительный, во-вторых.

— Как же я могу увещевать или понуждать колхозника к труду, если сам вижу, что он вынужден работать почти бесплатно?! — гово­рил агроном. — Колхозник получает за трудодень только 200-400 граммов ржи. Разве это плата?! Они работают впроголодь, истощены, бессильны... Колхозники работают по принуждению, из-под палки. Они выполняют невольную работу, колхозную барщину. Но кто же может выполнять бесплатную работу, принудительную, крепостную барщину, без отвращения и успешно?! Мне, беспартийному агроному, колхозники говорят откровенно: «Пусть нам «товарищи» возвратят нашу землицу, — и в следующем же году мы удвоим урожай на по­лях, удвоим поголовье скота. Будет всем довольно и молока, и масла, и мяса. Мы, хлеборобы, будем сыты и горожан завалим продуктами. А вот в колхозах, дорогой наш, и трактор, и многополье, и агроном, и животновод, — и все это без толку: нет ни хлеба, ни масла, ни мяса... Столкнули «товарищи» хозяйство в болото. Так при колхозных по­рядках ему оттуда и не выбраться»...

Колхозники говорили агроному о своих обидах и мечтах.

— В колхозе мы не хозяева. Мы только крепостные: отбываем колхозную барщину. Зачем нам колхоз?! Разорил он нас... доко­нал... в печенку въелся!.. И не нужны нам ни колхоз, ни колхозное начальство... ни колхозный агроном... Вот если бы распустили про­клятые колхозы да вернули нам нашу земельку-матушку, — тогда было бы другое дело. Мы разбили бы землю на отдельные участки, для каждой семьи, расселились бы на отдельных хуторах, как было до революции на столыпинских хуторах,—вот тогда бы агроном нам потребовался. Каждый хозяин для своего участка сам особый план бы выработал: что сделать и как сделать, чтобы побольше со своего хутора доходу получить? Вот тогда агроном в каждом крестьянском доме, на каждом хуторе стал бы дорогим гостем, желанным советником нашим. {255} А теперь колхоз нам вреден...

И все колхозные работ­ники, даже агроном, нам ни к чему...

Чудные дела творятся в колхозах: специалист по сельскому хо­зяйству, агроном, чувствует себя там бессильным и лишним челове­ком...

 

Врач в колхозной больнице

 

Врач в селе пожилой, семейный. Опытный врач, прошедший много­летний предварительный путь фельдшерской практики. По происхож­дению из крестьян.

Он сетует на то, что его возможности оказать помощь колхозникам очень ограничены. Лекарств, даже самых необходимых, не хватает.

А главная беда в том, что врач бессилен устранить основные при­чины массовых заболеваний в колхозе.

— Главные причины болезней и высокой смертности колхозников, — говорил врач, — это голод, холод, изнурение. Питание колхозников очень плохое: картофельная похлебка или капустный борщ. Без мяса, без сала, без масла, без яиц, без рыбы. Ничего этого колхозники те­перь и в глаза не видят. Не едят теперь они каши. Нет даже ржаного хлеба. Выданного на трудодни хлеба им хватает теперь только на несколько месяцев в году. Питание скудное, голодное, а работы на кол­хозников навалено с избытком: работают они от восхода солнышка до захода, по 15-16 часов в день. Да еще по-китайски: без выходных дней. Где же тут выдержать с пустой похлебки?! Люди неминуемо исто­щаются, изнуряются, заболевают. А многие сваливаются, как загнан­ная лошадь... «Все пары вышли», — так колхозники характеризуют эти случаи...

— Или возьмем другую причину заболеваний: холод, — продолжал врач. — Зимой или в осеннее ненастье колхозники мерзнут, мокнут, часто простуживаются. А как же им не простудиться?! Одежда вет­хая, обувь худая. Дров тоже нет. Привезти дров из далекого леса не на чем: «голова» дает колхозных лошадей только «избранным». Ну и мерзнут колхозники. Сколько бывает простудных заболеваний в осенне-зимнюю пору — Боже упаси!...

— А чем я могу помочь людям, бедствующим от холода, голода и истощения?.. — разводил руками доктор.— Станешь с врачебной точки {256} зрения растолковывать начальству, что надо голодных колхозников подкормить... дровами обеспечить... рабочий день сократить... выходной день дать... А начальство зарычит, набросится как остер­венелое: «Да понимаете ли Вы, что говорите?! Вы же злостно крити­куете советские законы, правительственные распоряжения, советско-колхозные порядки!.. Это же антисоветские разговорчики!..» На­помнят о знаменитой 58-й статье Уголовного Кодекса... И о тех «местах отдаленных», куда, дескать, согласно поговорке, прежде «Макар телят не гонял», но куда современные Макары гонят «телят» целыми стадами... Ну, после этого язык и прикусить: разве против рожна попрать?! Разве стену лбом прошибешь?!

Горько усмехнулся врач. Помолчал. Потом продолжал:

— Прежде все люди рассматривали больницу, как лечебницу. А теперь ее рассматривают по-иному: не как лечебницу, а прежде всего, как медицинский контрольный пункт для отбывающих барщину кол­хозников. Колхозное начальство всегда долбит врачу один наказ:

«Больным колхозникам выдавать врачебную справку об освобождении от работы только в крайнем случае, в виде исключения, когда больной совсем не может двигаться...» Но колхозники заболевают массами. И обращаются они к врачу обычно не за лечением. Они сами хорошо понимают, почему они болеют. Знают и главные «лекарства» от их хронической болезни: пища, дрова, одежда, обувь... Больные по­нимают, что врач не может снабдить их этими «лекарствами». Но кол­хозники знают, что одним «лекарством» врач больным помочь может. И помогает. Это «лекарство»: кратковременное освобождение от рабо­ты, небольшой отдых для изнуренного больного. За этим-то «лекар­ством» и обращаются к сельскому врачу чаще всего. Получив от врача справку о том, что из-за болезни колхозник не может выходить на колхозную работу два-три дня, больной одарит врача таким благодар­ным, прослезившимся взглядом, который надолго запоминается... Справку эту колхозники называют «освобождением»... Дети больных колхозников бережно, как драгоценность, берут ее и относят в кол­хозное правление...

— Выдашь такую бумажку больному колхознику и порадуешься, — продолжал врач: получит он отпуск на несколько дней, полежит, отдохнет — и оживет, как это часто бывало... Но радость в таких случаях бывает непродолжительной и часто заканчивается скандалом. Вызывает какой-либо сельский начальник — сельсоветский, колхозный {257} или партийный, каждый считает себя начальником над беспар­тийным врачом, над беспартийными учителями! — и начинает «от­читывать»: «Вы очень добры, товарищ врач: сегодня мы получили от колхозников три Ваших бумажки с освобождением от колхозных ра­бот по болезни. Если Вы будете так щедро выдавать бумажки, то кто же останется работать в колхозе?! Вы потакаете нерадивым колхоз­никам, лентяям и саботажникам!.. Вы лучше орудуйте всякими там безвредными порошками и подкрашенной водичкой... А бумажек с «освобождением» выдавайте как можно меньше. Потому, что, хотя это «лекарство» для колхозника очень полезное, но для колхоза оно — вредное... А если Вы наших требований исполнять не будете, то при­дется доложить райкому и райздравотделу. Они снимут Вас с ра­боты за вредительство и отдадут под суд. Тогда пеняйте на себя и вспоминайте поговорку о Макаре с телятами, о которой мы с Вами не раз уже беседовали...»

— А как же районное начальство относится к этому вопросу, о больных колхозниках и отпусках? — спросил я.

— Оно всецело на стороне колхозного начальства, — ответил врач. — Сам «районный вождь», разъезжая по колхозам, иногда рвет публично врачебные справки, а больных колхозников с помощью ми­лиционеров выгоняет на работу... Ну, а после такого «благого при­мера» и колхозные председатели с нашими справками нередко посту­пают так же...

— Короче говоря, «сталинская забота о человеке» самая нежная и «социалистический гуманизм» в полном расцвете... Такую «заботу» испытывают не только взрослые колхозники, но и дети. В прошлом году, например, зимой праздновали здесь, как и по всей стране, 60-тилетний юбилей Сталина. Холода были ужасные: около —40°... Школьные занятия, по правилам Наркомпроса, были из-за холода пре­рваны, и школьники в эти холода сидели дома. Но к сталинскому юбилею поголовно всех школьников, начиная с семилетних перво­классников, выгнали в школу, на юбилейный митинг... Школа рас­положена далеко за селом, в поле. Местным ученикам пришлось идти до полутора километров, а школьникам из поселков и других дере­вень — от двух до трех километров. По страшному морозу детям при­шлось идти на митинг в ветхой порваной одежде, в худой обуви, не­редко в фуражках, иным даже без рукавиц... Многие детишки, не­сколько десятков школьников, отморозили себе уши, руки, ноги... {258}

Это только несколько примеров, которые показывают, в каких усло­виях приходится жить колхозникам и работать нам, сельским врачам.

— А каковы были условия врачебной работы до революции? — осведомился я у врача.

— В доколхозной деревне, и до революции и при нэпе, я много лет работал в сельских больницах фельдшером, — ответил колхозный лекарь. — Тогда работать было неизмеримо легче. Крестьяне были сыты, одеты тепло, жили в натопленной хате. Заболеваний было не­сравнимо меньше, чем в колхозной деревне. Смертность была тогда гораздо ниже рождаемости, и население в деревнях сильно увеличи­валось. А теперь колхозники болеют массами в «колхозном раю» и мрут, как мухи... После коллективизации смертность в деревне го­раздо выше рождаемости, и население в колхозе неуклонно вымирает. И в нашем колхозе. И в районе. И в области. По всей стране... Преж­де, в доколхозной деревне, я мог помогать больным крестьянам: и ле­карствами, и врачебно-гигиеническими советами. Мужички были бла­годарны врачу, фельдшеру — за их деятельность. И приятно было работать. А теперь я могу помочь больным только в малой степени и далеко не всегда. Я почти бессилен помочь сельским жителям в их условиях. Трудно и тяжко работать в колхозной больнице...

 

РАССКАЗЫ УЧИТЕЛЕЙ ОБ УСЛОВИЯХ ШКОЛЬНОЙ РАБОТЫ

 

Руководство

 

Рассказывали учителя о своих районных руководителях. Заведывание районным отделом народного образования за все 24 года советской власти до германо-советской войны никогда не было доверено беспартийному учителю. На этот пост всегда назначался только партиец, часто не из учителей и даже не имеющий среднего образования.

Такой же принцип осуществлялся и при назначении заведующих школами. Беспартийному учителю этот пост доверялся только в том случае, если среди учителей школы не было ни одного партийца или комсомольца. Во всех других случаях заведующим назначался коммунист, {259} хотя бы он был юным комсомольцем, только что окончил педтехникум, а среди беспартийных учителей были педагоги квали­фицированные и опытные.

Коммунистов, партийцев и комсомольцев вместе, среди учителей было не больше 25 процентов.

Как правило, квалификация беспартийных учителей гораздо выше, чем коммунистов. Ясно, что при этих обстоятельствах монопольное право коммунистов на руководство школами сильно обижает беспар­тийных учителей.

Учителями, обычно, не руководят, а командуют, грубо и бесцере­монно. Командуют не только заведующие школами и чиновники районо, но и все местные колхозные начальники: и парторганизатор, и секретарь комсомольской ячейки, и председатель сельсовета, и пред­седатель колхоза. Каждый уполномоченный из района тоже считает себя вправе распоряжаться учителями.

— Уж очень много у нас начальников, — жалуются учителя на свою горькую долю. — Кто только нами не командует?! Каждый местный начальник желает свою «образованность показать», вмеши­вается в школьные дела, командует нами и поносит нас, как «гнилую интеллигенцию»...

Таким «руководством» — диктаторским командованием, грубой ру­ганью и травлей, — некоторые учителя со слабыми нервами были до­ведены до самоубийства...

***

 

Труд и заслуги учителей в Советском Союзе оцениваются плохо. Зарплата их очень низкая.

Долгий ряд лет эту самую многочисленную категорию интелли­генции при наградах правительство вообще обходило, игнорировало.

Потом оно решило это упущение исправить и подготовить указ о награде орденами большой группы учителей. Но практически это мероприятие было проведено так, что в большинстве случаев награду получили не лучшие учителя.

Некоторые учителя имели широкую известность, как лучшие пе­дагоги в государстве, но в списке награжденных их не было. Зато другие учителя, не имеющие никаких особенных педагогических талантов {260} и учебных успехов, получили ордена. Некоторые педагоги были награждены не за работу, а только за обещания, которые они в тор­жественной обстановке дали вождю советского государства, что в их школе все ученики будут «отличниками», т. е. будут иметь только от­личные и хорошие отметки. Другие директоры были награждены за то, что они записали в пионерскую организацию поголовно всех уче­ников своей школы, превратив таким образом ее в «пионерскую шко­лу»...

В том районе, куда входит Болотное, орден был выдан тоже пло­хому учителю.

Районные партийно-комсомольские организации выдвинули перед правительством кандидатом на награду учителя-комсомольца из сель­ской школы. Районному начальству он был известен, как пропаган­дист и активный проводник политических кампаний в селе. Но он был плохим учителем: малограмотен, груб, учительскую работу не любил, преподавал плохо. Класс его занимался неохотно, имел слабые успехи.

И вот указом правительства этот учитель был награжден орденом, как лучший учитель в районе. Районные организации устроили в горо­де чествование орденоносца, учителя-комсомольца Торжественный праздник проходил почти в пустом зале: мало кто из беспартийных учителей на это собрание явился. Они считали для себя унизительным участвовать в чествовании такого «орденоносца». На торжественном заседании некому было сказать орденоносцу приветственного слова от учителей школы, которой он заведывал: там-то его знали лучше всего, и на праздник ни один из его коллег по школе не явился...

 

Голодные школьники

 

Ненормально не только руководство сельскими учителями. Условия жизни школьников тоже очень неблагополучны.

Школьники оборваны, нищи, голодны. А могут ли хорошо учиться голодные дети? Старая пословица говорила: «Сытое брюхо к ученью глухо». Эта пословица подразумевала или только определенный пе­риод времени — после сытного обеда, или людей, которые едят черес­чур много и тем сосредотачивают энергию организма только на про­цессе пищеварения, отвлекая ее от мозга.

{261} Сельские учителя заметили на колхозных школьниках новую за­кономерность: «Голодное брюхо к ученью глухо»...  Организм голод­ных детей слаб и быстро утомляется. В особенности скоро утомляется нервная система. Она у голодного ребенка повышенно возбудима. Внимание возбужденного школьника легко отвлекается всякими внешними посторонними факторами: в классе, в школе, на улице.

Кроме того, он постоянно отвлекается от уроков своим внутренним состоянием, обусловленным чувством голода. Внимание такого школьника все время отвлекается от урока ассоциациями голодного:

«Голодной куме — все хлеб на уме»... Оно постоянно занято спе­цифическими мечтами и заботами, ибо голодный всегда находится, говоря словами чеховского персонажа, «... в рассуждении, чего бы покушать...» Поэтому колхозные школьники часто бывают невни­мательны, рассеянны. Они, «присутствуя, отсутствуют»... И многое на уроке пропускают.

А то, что услышат, голодные школьники нередко воспринимают односторонне и убого.

— Однажды на уроке, — рассказывал учитель колхозной школы-семилетки, — в седьмом классе мы читали повесть Гоголя «Старо­светские помещики». Когда там многократно упоминалась обильная еда, то голодные школьники, глотая слюнки, перемигивались и бро­сали реплики: «Вот была обжорка-то!... » «Хошь бы один разок так пожрать...» А возглас писателя: «Скушно жить на этом свете, гос­пода» ученики встретили бурными, негодующими восклицаниями:

«Так лопали — и им... скушно...» «В колхоз бы вас: тут бы вам стало жить веселей! .. » Пересказ повести Гоголя голодными школьниками свелся к подробному изложению меню Афанасия Ивановича...

Психологию голодных и больных хорошо охарактиризовали на­родные пословицы: «Голодной куме — все хлеб на уме»; «У кого что болит, тот о том и говорит»...

Если старая пословица говорила о том, что «сытый голодного не разумеет», то сельские учителя убеждаются теперь и в обратном:

«Голодный сытого не разумеет»...

Так голод затрудняет ученье в колхозной школе.

А дома заниматься подготовкой уроков школьникам некогда. Роди­тели их целый день, от темна до темна, заняты на колхозной работе. Поэтому школьникам приходится очень много работать по дому. Они {262} должны работать на огороде; топить печку и варить пищу; ухажи­вать за малышами; рвать траву для коровы; пасти на пустыре поро­сенка, теленка; разыскивать топливо и т. д.

Кроме того, сельское начальство часто привлекает школьников к колхозной работе, «мобилизует» их во внеурочное время: на про­полку полей, колхозного огорода, на уборочные работы — полевые, луговые, огородные, на молотьбу; на ремонт дорог, в качестве посыль­ных и т. п.

Нередко школьников «мобилизуют» на колхозные работы и в урочное время: целыми классами или даже всю школу. Причем, на­чальство «забывает» записать школьникам трудодни или покормить голодных детей за их работу...

 

Из-за всех этих обстоятельств школьникам, по наблюдениям ста­рых учителей, в колхозе учиться стало теперь гораздо труднее, чем в условиях доколхозной, более или менее нормальной, жизни — в дореволюционной или нэповской деревне.

А учителям тоже труднее стало работать в колхозной школе уже из-за одного того, что их ученики живут в голоде и нищете.

Общий результат труда учителей и школьников, учебная успевае­мость, при таких условиях неминуемо снижается. Это огорчает учи­телей.

 

Вечная «история» с учебником истории...

 

Недовольство учителей вызывают также и школьные учебники, особенно учебники истории, русского языка и хрестоматия для чтения.

— Некоторые учебники не помогают нашей учебно-воспитатель­ной работе, а мешают ей, — говорили учителя.

В 36-м году, по приказу ЦК партии, во всех начальных школах был введен новый предмет преподавания — «история СССР» (история России). Раньше этот предмет изучался только в средних и высших школах. А теперь историю стали изучать в третьем и четвертом клас­сах начальной школы, ученики с девяти-до одиннадцатилетнего воз­раста...

Был составлен специальный учебник, под редакцией профессора Шестакова, и утвержден Центральным Комитетом партии. Авторы были награждены большими денежными премиями. Ознакомившись {263} с этим учебником, опытные учителя говорили, что он совершенно не приспособлен для начальной школы. Вместо того, чтобы дать детям сборник живых рассказов и очерков об отдельных исторических эпи­зодах и деятелях, детям дали сухой учебник, который недоступен им ни по содержанию, ни по форме. В первом разделе учебника в сжатом виде излагалась книга Энгельса «Происхождение семьи, частной соб­ственности и государства»...

 

Так инициаторы этого педагогического эксперимента и редакторы нового учебника, «великий друг детей» (Сталин), вместе с «унтером Пришибеевым по делам культуры» (Ждановым), обязали девятилет­них детишек изучать... философию, исторический материализм: «матриархат», «патриархат», «первобытный коммунизм», «эксплуата­цию», «классовую борьбу», «государство, как орудие классового угне­тения», и т. п. Девятилетние дети, несмотря на все усилия, никак не могли одолеть эту мудреную абракадабру. Они должны были долбить наизусть этот непонятный учебник, как долбили в средневековых школах «Псалтырь» в качестве азбуки и книги для чтения...

После вводного, «философского», раздела, в учебнике следовала история дореволюционной Россини. Сущность этой истории изложена была так: в дореволюционной Россини было плохо все, кроме двух явлений — революционной борьбы и территориальных завоеваний.

К заслуженным «революционным борцам» причислялся разбойни­чий атаман: Стенька Разин. Учебник славословил Разина не только за его «революционную деятельность», но и за методы расправы со своими противниками. Учебник в одобрительном духе описывал для девятилетних детей, как расправлялся разбойник с царскими чинов­никами: по приказу атамана, его сподвижники связывали захвачен­ных чиновников, встаскивали их на высокую колокольню и оттуда сбрасывали... Эти эпизоды школьникам запоминались...

Так в школе воспитывали детей в духе «социалистического гуманизма»...

Последние разделы учебника были посвящены истории Советского Союза, прославлению деяний советской власти, «гениального и муд­рого» вождя Сталина и его «соратников»: Кагановича, Молотова, Жданова, Кирова, Орджоникидзе и других; а также советских мар­шалов: Ворошилова, Буденного, Тухачевского, Блюхера, Егорова. Каждому «соратнику» и маршалу в учебнике был посвящен текст-панегирик и большой портрет. Текст изображал всех советских вождей и {264} маршалов легендарными героями, а портреты представляли их писанными красавцами...

Учебник этот с многочисленными иллюстрациями был напечатан в миллионах экземпляров, и каждый ученик должен был приобрести его.

— И вот, — рассказывала одна сельская учительница, — как только мы начали изучать этот новый учебник истории, так и по­сыпались на нас всякие «истории»... Не успели мы еще растолко­вать ребятам слова «матриархат», «патриархат», — как однажды по­сыльный из сельсовета вызывает с урока нашего заведующего школой немедленно на почту к телефону. Полетел заведующий сломя голову. А там, по телефону, ему из районе приказывают: «Немедленно за­клейте в учебнике Шестакова «Истории СССР» портрет бывшего со­ветского маршала Тухачевского и весь текст, который к нему относит­ся. А школьникам поясните: к сожалению, был маршалом, занесен в историю как «талантливый полководец Красной армии», но впослед­ствии точно выяснилось, что он — вредитель в армии, изменник, шпион и враг народа. Поэтому расстрелян, как бешеная собака. Пре­дупредите школьников, чтоб впредь его никогда маршалом не называ­ли, а только кличкой: «враг народа», «пес смердящий»...

Учительница тревожно оглянулась по сторонам, вздохнула глубо­ко. А потом продолжала свой рассказ об «историях»:

— Заклеить портрет «врага народа» было нечем: в школе не было канцелярского клея. Пришлось ученикам просто перечеркивать руч­кой и картинку и текст в учебнике... Но не успели мы еще опом­ниться от одного распоряжения, как посыпались другие: «Заклеить бывшего маршала Блюхера!...» «Заклеить расстрелянного маршала Егорова!...» «Снять и уничтожить портрет бывшего члена политбюро Коссиора!...» И пошла, и пошла, и пошла писать губерния!... Мы, учителя, были ошеломлены и ходили, как пришибленные и обалделые. А ученики скоро ко всем новостям привыкли... Было заметно, что это ниспровержение богов в бездну им даже понравилось. «Еще один по­летел!..» — сопровождали они каждую такую новость. А перечер­кивание учебника им нравилось еще больше: видимо, перечеркивать этот учебник было им гораздо приятнее, чем его изучать... Дело до­шло до того, что как только начинался урок, ученики, ехидно улы­баясь, приступали к допросу учительницы: «Ну, кого же, Мария Ивановна, мы будем зачеркивать сегодня?» — «Какой там новый пес {265} засмердел?..» Один озорник как бухнул: «А скоро там очередь дойдет до усатого?...» Я остолбенела... А он пояснил: «Нет... я не того... Я подумал: Буденного... Потому вчера молоковоз из города вернулся и рассказывал: «В доме колхозника, — говорит, — сняли уже и того, с пышными усами который...» Это он Буденного так называет. «Неужто, — говорит, — и такие усища не помогли?! . »

— И смех и грех с этим учебником, — закончила свой рассказ беспартийная учительница, обязанная преподавать девятилетним де­тям марксистскую философию и большевистскую политграмоту. — Каждый день двойной тревогой начинается: какая новость идет из центра? И как эта новость на этом учебнике и на моем учебном пред­мете отразится? Страх гнетет днем... Мучают тревожные вопросы ночью... Какая новая «история» ожидает нас?... Кого из богов с Олимпа в преисподнюю сбрасывают?... О каком вчерашнем «герое», а сегодняшнем очередном «псе», я должна буду завтра своим ученикам докладывать и какую новую «историю» рассказывать им вместо за­черкнутой?...

(об этом см. также в книге на нашей стр.: Анатолий Кузнецов, «Бабий Яр» второе издание  1973 г. ; ldn-knigi)

— Да, было бы смешно, если бы не было до слез грустно, — сказа­ла учительница, вероятно, в ответ на мою невольную улыбку. — И кроме того, очень опасно. Ведь при изложении ученикам всех этих странных «историй» каждое слово, мимика, жест могут быть истол­кованы начальством так, что поневоле сама попадешь в подобную «историю»...

Учебник истории, неудачный сам по себе, да еще включивший в себя такую неустойчивую политическую современность, доставляет учителям очень много дополнительных забот, волнений, горя.

 

Русская грамматика... без русского языка...

 

Сильно жаловались учителя также на учебник русского языка. Жаловались повсеместно: и в сельских школах и в столичных, так как во всех советских школах один-единственный учебник является официальным и обязательным.

— От нас, учителей, правительство требует, чтобы мы готовили в школе грамотные кадры, — говорили преподаватели русского язы­ка. — Но для этого мы должны иметь хороших помощников в нашей работе: учебник, хрестоматию. А каковы в школе учебники? Вот, на­пример, учебник по главному учебному предмету в школе, по русскому {266} языку. После революции все прежние школьные учебники, в том числе и учебники грамматики, были отменены и изъяты из школьных биб­лиотек.

В советских школах был введен новый учебник русского язы­ка, учебник Шапиро. Но это — не учебник, а каторга: и для учителя и для учеников. Изучение его и преподавание по этому учебнику рав­нозначно каторжным работам. Грамматические правила в нем изло­жены суконным языком: путано, невразумительно, неуклюже, ше­роховато и малограмотно. Такую грамматику трудно читать. Еще труднее добраться до смысла написанного. Такие путаные правила почти невозможно заучить и запомнить. Учебник Шапиро наглядно свидетельствует о том, что автор плохо знает русский язык, не вла­деет им и находится не в ладах с русской грамматикой.

Великий русский ученый-энциклопедист, поэт и языковед, осно­воположник нового русского языка, М. В. Ломоносов охарактери­зовал русский язык, как самый богатый язык в мире: «Карл, римский император, говаривал, что испанским языком — с Богом, немецким — с врагами, французским — с друзьями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российском языку был искусен, то, конечно, присовокупил бы, что им со всеми этими гово­рить пристойно, ибо он нашел бы в нем великолепие испанского, силу немецкого, живость французского, неясность итальянского и, кроме того, сжатую изобразительность латинского и греческого».

А Шапиро в своем учебнике игнорировал этот афоризм Ломоносова о богатстве русского языка. Проявив большую «смелость», — написать учебник грамматики по такому богатому, прекрасному языку, — автор учебника не смог даже понятно, толково изложить и объяснить грамматические правила тем, кто изучает русский язык или преподает его.

Великий мастер художественного слова И. С. Тургенев в специаль­ном стихотворении прославил «великий, могучий, свободный и прав­дивый русский язык», который мог быть дан «только великому на­роду». А Шапиро в своем учебнике дал пародию на русский язык, какой-то убогий жаргон косноязычного.

Автор русской грамматики игнорировал характеристики русского языка, которые даны М. В. Ломоносовым, Тургеневым и другими ве­ликими писателями. Вероятно, эти характеристики ему не нра­вились. Может быть, он опасался того, что школьники, прочитавши какое-либо грамматическое правило в изложении Шапиро, начнут {267} иронически сопровождать его афоризмами Ломоносова и Тургенева. Быть может, он считал эти характеристики неправильными и сам расценивал русский язык не как великий и богатый, а как убогий и отсталый. Но вероятнее всего, что автор учебника отбросил эти харак­теристики русского языка, как «аполитичные», бесполезные для целей коммунистического воспитания.

Вместо этих, отброшенных им характеристик русского языка, автор ввел в свой учебник иную оценку, которая должна была давать учащимся политически окрашенную стимуляцию для изучения род­ного языка и служить орудием коммунистического воспитания моло­дежи.

В качестве такой политической характеристики русского языка Шапиро привел в своем учебнике слова Маяковского:

 

«Да будь я и негром

Преклонных годов,

И то, без унынья

И лени,

Я русский бы выучил

Только за то,

Что им разговаривал

Ленин!...»

 

Таким образом, автор внушает учащимся мысль, что русский язык имеет ту главную положительную особенность, «незаслуженную за­слугу», что... «им разговаривал Ленин»... Именно из-за этой, самой значительной, особенности нашего языка учащаяся молодежь должна его «выучить»... Так даже стимулы для изучения русского языка были в учебнике грамматики изменены, политизированы и оглуплены:

изучать язык «... только за то, что им разговаривал Ленин!...  »

 

В дореволюционных русских грамматиках, кроме авторского учеб­ного текста, который был написан ясным, четким, грамотным язы­ком, — был также текст для упражнений по грамматике: иллюстрации к грамматическим правилам, материал для грамматического анализа, для упражнений, списывания, диктантов, повторения. Этот иллюстра­тивный материал занимал большую часть учебника грамматики.

 

Весь этот материл был заимствован из русской классической ху­дожественной литературы. Откуда же еще можно заимствовать тексты {268} для изучения русского языка?! Русские классики дают шедевры поэтического образного языка, образцы прекрасного стиля, глубоких мыслей, высоких чувств. Этот текст учил школьников русскому ли­тературному языку, содействовал всестороннему развитию и воспи­танию учащихся, оживлял изучение сухой грамматики и прививал школьникам любовь к великому родному языку.

Но Шапиро выбросил художественные тексты из своей грамма­тики. Он заменил их политическими текстами, которые были взяты из трех источников: из сочинений Сталина, Ленина и передовиц «Правды».

Так, вместо «богатого» русского языка учебник грамматики пре­подносил учащейся молодежи убогий политически-митинговый жар­гон.

Вместо «свободного» русского языка школьники обязаны были долбить и повторять словесные партийные штампы.

Вместо «правдивого» русского языка молодежь должна была в школе ежедневно слушать, читать, писать и повторять пропагандную ложь, выдаваемую за непогрешимую истину, за аксиому.

Из-за этого педагоги и школьники расценили грамматику Шапиро, как «школьную каторгу», и люто возненавидели этот учебник. Немало школьников перенесло свое отвращение к учебнику на учебный предмет. В распространении языковой безграмотности в советской шко­ле эта грамматика сыграла роковую роль.

Изучая русский язык по дореволюционным книгам, учащиеся читали и слушали могучий колокольный перезвон великого языка, который был дан великому народу. И благоговейная улыбка часто сияла на их лицах.

А в советской школе, морщась и кряхтя над «проработкой» шапи-ровского горе-учебника, слушая и читая на уроках таких «корифеев русского языка и русской литературы», как Ленин и Сталин, Шапиро и передовики «Правды», — ученики чувствовали себя не особенно хорошо. Как будто они, в виде наказания, вынуждены были выпол­нять одновременно такие обязанности: жевать мочалку; слушать «музыку» тарахтящей по булыжникам телеги; и задыхаться от пыли, которая клубами поднимается со страниц учебника...

Шапировская грамматика была совершенно своеобразным учеб­ником русского языка, пособием «нового типа». От всех предыдущих учебников, начиная от Ломоносовского и кончая учебниками предреволюционных {269} лет, эта грамматика отличалась двумя главными особенностями.

Во-первых, этот учебник русского языка был написан и составлен автором, который не был специалистом по русскому языку и даже не владел элементарными основами этого языка. Поэтому вместо русского языка в учебнике был представлен не-русский язык, ибо язык Ленина и Сталина, Шапиро и передовиков «Правды» имеет к русскому языку такое же отношение, как сорняки — к пшенице, среди которой они угнездились,

Во-вторых, этот учебник был составлен не на обещанную тему. Вместо грамматики русского языка автор составил хрестоматию по коммунистической политграмоте, политическую «грамматику». Пре­вращение учебника русского языка в «политическую грамматику» автор произвел сознательно. Он знал, чем угодить партийному руко­водству, которое рассматривает школу, как «орудие коммунистиче­ского воспитания подрастающего поколения».

Замысел автора целиком оправдался. Его «грамматическая полит­грамота» очень понравилась в руководящих сферах. Там высоко оце­нили ее достоинства: «Грамматика превращена из аполитичного пред­мета в орудие коммунистического воспитания школьной молодежи. Изучение грамматических правил и знаков препинания автор всегда увязывает с современностью и политическим воспитанием. Шапиро убедительно показал, как даже запятую можно увязать с коммуниз­мом... Политически заостренный, коммунистически выдержанный учебник. Это пример для всех других авторов»...

В Центральном Комитете партии и в Наркомпросе учебник был одобрен и утвержден в качестве официального и единственного учеб­ника русского языка для всех советских школ: для семилеток и сред­них школ всех типов.

Учебник был напечатан в миллионах экземпляров. И ежегодно его переиздавали. Характер «грамматической политграмоты» этого тре­бовал. Ведь задачи и генеральная линия партии, лозунги вождей, передовицы «Правды», — все это менялось, а следовательно и содер­жание «политической грамматики» должно было непрерывно меняться, обновляться.

Замена прежних учебников грамматики учебником Шапиро была сделана, как это обыкновенно делается в Советском Союзе, безо вся­кого совета с учителями. Но учителям такой учебник никак не мог {270} понравиться. Преподаватели русского языка приложили огромные усилия к тому, чтобы освободиться от негодного учебника. Они бес­конечное число раз ставили вопрос о непригодности этого учебника на совещаниях и учительских конференциях: районных, областных, рес­публиканских. Конференции посылали свои резолюции-протесты в вышестоящие органы народного образования, вплоть до Наркомпросов. Учителя посылали письма-протесты, индивидуальные и коллективные, в свою профессиональную «Учительскую газету».

Один учитель русского языка рассказывал:

— Однажды, когда мы были в Москве, на летних курсах заочни­ков педагогического института, мы, несколько учителей, зашли в «Учительскую газету»: побеседовать по поводу этого злосчастного учебника. А в редакции нас прервали после первых же слов: «Ах, Шапиро?.. Знаем этого ученого мужа, знаем!... Учителя со всех кон­цов Советского Союза забросали нас критическими письмами по по­воду его знаменитого учебника... Многие письма написаны очень ядовито. Одно, например, заканчивается так: «Бесспорно, товарищ Шапиро написал знаменитый учебник: самый плохой учебник в исто­рии школьного дела в России... Ну, и отправьте его по назначению; в качестве экспоната в школьно-исторический музей. А школу не­обходимо освободить от такого учебника: без него заниматься легче и успешнее, чем с ним...» Или другое письмо: «Наркомпрос, — говорит оно, — разваливает дисциплину в школе, не допуская там абсолютно никаких наказаний. Может быть, учителям разрешат применять хотя бы одно наказание за самые тяжкие проступки учащихся: оставлять наказанного школьника на один час в школе — для послеурочных занятий по учебнику Шапиро? За эффективность этого наказания можно ручаться...» В своих письмах учителя резко осуждают Нар­компрос за такой учебник: «С пользой для дела учебник Шапиро мо­жет быть заменен любым дореволюционным учебником грамматики, даже самым худщим.

Если Наркомпрос из сотен ученых-языковедов и многих тысяч преподавателей русского языка не мог найти лучшего автора для составления учебника, значит, это подтверждает ту ха­рактеристику Наркомпроса, которая дана ему в учительской поговорке:

«Из Нарком-проса не выйдет, друг, Нарком-пшена... »

Посмеялись учителя в редакции над этими язвительными пись­мами своих коллег. А потом спросили редакционных работников:

{271} — Но почему же «Учительская газета» не напечатала ни одного из многочисленных критических писем?

— А вы думаете, что мы можем делать все, что пожелаем?! — услышали учителя встречный вопрос журналистов. — Грамматика Шапиро — это официальный учебник для школ, утвержденный выс­шими партийно-государственными органами в стране: Центральным Комитетом партии и Наркомпросом. Поэтому нам не разрешается кри­тиковать его в газете, публично...

— Но вы все же не унывайте, — утешили в редакции на прощанье учителей. — Письма педагогов не останутся без последствий. Мы их в редакции собираем и регулярно, пачками, пересылаем Наркомпросу:

для осведомления и принятия соответствующих мер. Чиновники Нар­компроса уже говорят нам, что этот «поток учительских „привет­ственных" писем им уже в печенку въелся...» Будем вместе с вами надеяться, что тысячи учительских писем все ж таки доконают Наркомпрос. Он не выдержит этого натиска и заявит: «Сдаюсь!»..

У Наркомпроса бегемотова кожа. А за ним и над ним стоит Цент­ральный Комитет партии, который отделен от учительских масс кре­постной стеной. Поэтому очень нескоро учителя смогли «доконать» эти высокие «твердокаменные» учреждения. Долго, очень долго при­шлось ожидать учителям результатов своих законнейших требований.

Но они все-таки дождались этого радостного дня. Незадолго до германо-советской войны грамматика Шапиро была заменена другим официальным учебником русского языка, грамматикой ученого языко­веда, профессора Бархударова. И педагоги и школьники с большим удовольствием сжигали ненавистный учебник Шапиро: тот учебник, который два десятилетия мучил учителей, школьников и родителей, выдержал 15 изданий, обошелся родителям во много миллионов руб­лей, развел в советской школе пышные сорняки малограмотности и вызвал у многих школьников отвращение к родному языку и не­приязнь к школе...

Эта смена учебников была большим школьным праздником: и для преподавателей, и для учеников, и для родителей.

{272}

 

О школьных хрестоматиях

 

Сетовали учителя также и на школьные хрестоматии. Половина их заполнена хорошим материалом из классиков русской литературы, а другая половина — недоброкачественной, бездарной агиткой.

Школьные хрестоматии политизированы пропагандным материа­лом. Политизированы все хрестоматии, начиная с книг для чтения в I классе начальной школы и кончая хрестоматиями для старших классов средней школы.

 

Этот пропагандный материал имеет своей целью воспитывать у школьников чувство «советского патриотизма», т. е. духа преклонения перед всем коммунистическим, враждебности ко всему некоммунисти­ческому. Прежние школьные хрестоматии, в большинстве, имели своей задачей: содействовать всестороннему воспитанию учащихся, прежде всего, моральному.

Большое место в хрестоматиях было отведено материалам о семье и семейном воспитании. Этот материал был близок школьникам и важен для них. Стихи, рассказы, сказки рисовали образы дедушек, таких близких внукам. Эти дедушки учили внуков житейской мудрости, труду и делали им всевозможные игрушки.

 

«Подождите, детки,

Дайте только срок:

Будет вам и белка,

Будет и свисток».

 

Со страниц хрестоматии вставали живые образы бабушек, которые любовно ухаживали за внучатами и рассказывали им интересные сказки.

А в советских хрестоматиях дедушки и бабушки встречаются очень редко, так же редко, как в современной советской жизни. И только в одном виде: как олицетворение темноты и варварства... Старая по­словица говорила: «Яйца курицу не учат...» Но советским школьни­кам рекомендуется обращаться со своими дедушками и бабушками по новой, советской, пословице: «Кому же и учить курицу, как не яйцам?!.»               

Один педагог-коммунист в Советском Союзе додумался даже до теории о «диктатуре детей в социалистическом обществе»... Подобно тому, как социальная пирамида при социалистическом строе перевернута {273} вверх ногами и в обществе установлена «диктатура пролета­риата», прежнего самого низшего класса, — так и в семье, в быту, должна быть перевернута возрастная пирамида. Прежний самый низ­ший возрастной слой, дети, должен быть поставлен на самом верху: он будет осуществлять «диктатуру детей» над всеми другими возраст­ными группами...

Лозунг «на выучку к детям» Маяковский сформулировал в таком виде:

 

«Безграмотная старь,

Садися за букварь!... »

 

В дореволюционных хрестоматиях было много интересных мате­риалов: об отце, матери, взаимоотношениях детей с родителями. Эти материалы прививали, укрепляли и развивали у школьников любовь и уважение к родителям.

В советских хрестоматиях материалов на эту тему вообще очень мало. А помещенные материалы говорят о том, что дети гордятся только тогда, когда родители «сознательные», то есть коммунисты, или «знатные люди», то есть награжденные, прославленные. О любви детей к родителям безо всякой политической подкладки, к простым обыкновенным людям, в советских хрестоматиях ничего не говорится. Такая обыкновенная детская любовь к своим простым родителям властью не поощряется.

Если же родители «отсталые», к примеру, религиозные, тогда детям рекомендуется «перевоспитать» их.

А для тех случаев, когда родители что-либо скажут или сделают вопреки указаниям партии или власти, — рекомендуется для под­ражания пионер Павел Морозов, который сделал политический донос на своего отца и посадил его в тюрьму. За это Павел Морозов очень прославлен в Советском Союзе: в радиопередачах, газетах, журналах, книгах. Место прежних «сентиментальных» и «аполитичных» рас­сказов о взаимоотношениях между родителями и детьми теперь заня­ли поэмы о доносчике на отца: он представляется в печати как обра­зец для воспитания школьников в духе «советского патриотизма»...

О школе, ученьи и учителе в прежних хрестоматиях было много интересных материалов: рассказов, стихотворений, воспоминаний, очерков. Самыми увлекательными из них были рассказы и стихо­творения о Ломоносове, о том — {274}

 

«... как архангельский мужик

По своей и Божьей воле

Стал разумен и велик».

 

А из советских хрестоматий эта тема была выброшена. Бескорыст­ной любви к науке, «аполитичного», «академического» ученья ком­мунистические вожди не одобряют .

О прошлом своей родины ученики дореволюционной школы могли в хрестоматиях прочесть много ярких, интересных материалов: бы­лины об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Микуле Селяниновиче и других русских богатырях; очерки и стихи о славных эпизодах рус­ской истории: о Ледовом Побоище, о свержении Татарского ига, о Полтаве и Бородине; рассказы и стихи о героях русской истории: о Владимире Мономахе и Александре Невском, о Минине и Пожарском, о Петре Великом, о Суворове, о Царе-Освободителе, о крестьянине Сусанине, о Сергие Радонежском, о Филарете Милостивом, о суворов­ских «чудо-богатырях».

Но после Октябрьской революции 1917 года все эти материалы, как «несозвучные эпохе», из школьных хрестоматий были выброшены. В советских хрестоматиях из деятелей прошлого прославляются только революционеры и разбойники.

О жизни в дореволюционной России советские хрестоматии дают материалы только из эпохи крепостного права, да и то описания исключительных случаев: о том, как помещица Салтыкова истязала своих дворовых девушек, как помещик заставил свою крепостную крестьянку выкармливать грудью его щенят и т. п.

О жизни крестьян в свободной деревне, после отмены крепостной зависимости и до революции 1917 года, советские хрестоматии ни­какого материала не дают. Учебники и хрестоматии создают впечатле­ние, что помещичье крепостное право существовало до самой Октябрь­ской революции и что большевики освободили крестьян от этого ярма.

Материалов, которые описывают послеоктябрьский период, в со­ветских хрестоматиях очень много. Все они рисуют советские порядки, в том числе и колхозы, как «социалистический рай земной», а всех большевиков, начиная с «величайшего из великих» и кончая пред­седателем колхоза, изображают как «героев» и «друзей народа»...

Читают голодные школьники рассказы, стихи, песни и частушки о «богатых сталинских урожаях», о «сытой, зажиточной жизни в колхозной {275} деревне», о «колхозном изобилии», о том, как «в колхозных свинарнях засияла лампочка Ильича. Читают о «колхозном рае», — и ежом шевелятся у них колючие мысли.

— Живем, оказывается, в «колхозном раю». А почему же нам есть нечего?... Одеться, обуться не во что?...

— В свинарнях электрические лампочки, а нам... хоть бы керо­сину в лавку доставили! Часто без лампы, под коптилкой дома си­дим...

А если школьники читают вслух славословия советским порядкам, то родители сопровождают это чтение злыми репликами.

Разучивает школьник дома песню советского придворного одописца Лебедева-Кумача (в СССР его прозвали «Лебедев-Трепач») «Широка страна моя родная». Это песня, которую власть печатает в миллионах экземпляров, передает по радио и рекомендует петь и дома, и в школе, и на улице.

«Широка страна моя родная,

Много в ней полей, лесов и рек... »

Отец школьника подает реплику:

— Страна широкая, да жить негде...

Оглянувшись на отца, школьник продолжает:

«Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек...»

Мать не вытерпит:

— Вольготней уже и нельзя: как в могиле...

— Ну, а почему же они так врут?... — обращается школьник к родителям.

— Писаки-то? — переспрашивает отец. — Жить хорошо хотят:

вот и врут... Ты же сам вчера читал песню про Сталина в этой кни­жице...  Как бишь его?..

— Джамбула?... — подсказывает школьник.

— Да, да, он самый...  Так что же сказал этот самый Джамбул? Он сказал без утайки: «Ты, вождь, мне подарил дом, коня, шелковый халат и орден. А за это я, говорит, тебя и прославлю и воспою, наше солнце, наш богатырь»... Вот, где собака зарыта...

Школьница читает вслух «Колхозную плясовую», частушки, ко­торые написаны советскими литературными лакеями, но выдаются за колхозные:

{276}

«Растяну гармошку шире,

Пусть девчата подпоют:

Чтоб узнали во всем мире,

Как колхозники живут...»

 

Родители иронизируют:

—    Пущай узнают: может, и у себя «колхозный рай» заведут...

—    Вот тогда и запляшут... «колхозную плясовую»...  .

Прежде, в дореволюционной деревне, и школьники, и их родители питали полное доверие и благоговейное уважение к печатному слову, книге, учебнику.

Если кто-либо чему не верил, то последним и неопровержимым доказательством были слова:

— Это же в книге пропечатано!... И «Фома Неверующий» сдавался.

А теперь? Хрестоматии советских школ таковы, что уже школь­ники первого класса обязаны читать пропагандную ложь:

— Мы не рабы.

— Рабы не мы.

— Колхозы собрали богатый урожай.

— Колхозники живут зажиточно.

— Мы хорошо пообедали и с песнями отправились на колхозную работу.

— Советские школьники благодарят Сталина, великого друга де­тей, за счастливое детство!...

 

*  *  *

 

Взглянут дети на картинку — потом на свои лохмотья, на свою нищую халупу... Они рассматривают картинки, читают текст хре­стоматии, сравнивают это со своей жизнью, своим опытом, и у них с первых же месяцев ученья зарождается недоверие к учебнику: там — ложь...

Беседы школьников с родителями по поводу написанного в кни­гах это недоверие усиливают.

{277} Встречая в печатных органах так много неправды, жители Совет­ского Союза уже со школьных лет проникаются недоверием и не­уважением к газете, журналу, книге. Это неуважение и недоверие к печатному слову сказывается в том обычном вопросе, с которым они обращаются друг к другу при виде печатного органа:

— Ну, что там они брешут?..

Писатель М. М. Пришвин в очерке рассказал любопытный случай. Он увидел в поле знакомого подростка, колхозного пастуха, подошел к нему, присел, побеседовал. Потом предложил пастуху прочесть свой новый рассказ, только что напечатанный в советском журнале. При­нимая из рук писателя журнал для прочтения, подросток-читатель сказал:

— Посмотрим, что ты тут набрехал...  .

Возможна была бы такая беседа крестьянского парня с писателем и такое отношение вчерашнего школьника к печатному слову в до­революционное время?!.

 

Материально-бытовые нужды сельской интеллигенции

 

Деревенские интеллигенты получают низкую заработную плату:

агроном и врач от 250 до 350 рублей в месяц, а учителя от 150 до 300 рублей (нетто). Председатель сельсовета, партиец с низшим обра­зованием, получает 400 рублей, то есть больше, чем получает директор школы семилетки или врач.

Чтобы учесть реальную ценность заработной платы, нужно со­поставить зарплату с ценами на продукты и товары. Государственная цена в магазинах такова: килограмм ржаного хлеба — 1 рубль, кило­грамм картофеля — 1 рубль, килограмм мяса — 20 рублей, сала или коровьего масла — 30 рублей. Но в большинстве случаев сельская интеллигенция не может купить продукты по государственной цене: колхозное начальство редко снабжает служащих продуктами. Поэтому сельским интеллигентам обыкновенно приходится покупать продукты по базарным или спекулятивным ценам и платить за продукты в не­сколько раз дороже цен государственных. Так, например, государ­ственная отпускная цена пуда колхозной ржи на месте, в колхозе, 20 рублей, а спекулятивная цена в этом районе колебалась за колхозные годы от 50 до 200 рублей, то есть она была в 2,5 или даже в 10 раз {278} выше государственной. При таких обстоятельствах семейные служа­щие могут кормить свою семью скудно.

А государственные цены на одежду и обувь еще выше, чем на продукты: ситцевая или льняная рубашка от 50 до 100 рублей; ботин­ки — около 100 рублей; костюм от 300 до 600 рублей. Но по этим, го­сударственным, ценам очень редко удается купить одежду или обувь. Чаще приходится доставать их у спекулянтов-перекупщиков или тор­говых работников и платить за это в несколько раз дороже. При этих обстоятельствах интеллигенты-одиночки живут скудно, а семейные — очень бедно.

Прежде, до революции, сельский учитель начальной школы за свою службу получал 30 рублей (в золоте) в месяц. На эту месячную заработную плату он мог купить: 75 пудов ржи, или 100 килограммов сала, или 3 костюма.

А теперь сельский учитель начальной школы за свое среднее ме­сячное жалованье, 200 рублей (нетто), может купить по государствен­ным ценам: только 12,5 пудов (200 килограммов) ржи; сала или мас­ла — только 7 килограммов. А по базарным или спекулятивным ценам он может купить продуктов в несколько раз меньше. За костюм же теперь сельский учитель должен работать два-три месяца.

Можно сравнить также денежную заработную плату учителей до­революционной школы и школы советской. Учитель начальной шко­лы в дореволюционной России получал заработную плату в размере 30 рублей (в золоте) в месяц. А учитель начальной школы в Советском Союзе получал перед войной (1941-45 года) 300 советских рублей (брутто) в месяц по высшей ставке. В те годы стоимость дореволю­ционного золотого рубля официально оценивалась в 150 рублей совет­ских. Следовательно, советский учитель начальной школы получал в те годы 2 золотых рубля, или в 15 раз меньше дореволюционного учи­теля.

Таким образом, уровень реальной заработной платы сельского учи­теля при советской власти понизился в 10-20 раз, по сравнению с до­революционным уровнем. Советский учитель живет в колхозной де­ревне, по крайней мере, в 10 раз хуже, чем его коллега в дореволю­ционной деревне.

Нередко выдача заработной платы учителям задерживается на 2—3 месяца. И тогда создается для них невыносимо-бедственное положение. В это время они голодают, ищут взаймы деньги, вымаливают взаймы {279} продукты. Некоторые вынуждены даже нищенствовать. Про одну учительницу рассказывали, что в такое черное время абсолютного без­денежья, она ходила с сумочкой от одного колхозного двора к другому, выпрашивал у колхозников по несколько картофелин, чтобы не уме­реть от голода. Хлеба она не просила: знала, что его у самих колхозников нет...

 

*  *  *

 

Но даже тогда, когда деньги есть, купить продукты, одежду, обувь для сельской интеллигенции очень трудно: в колхозной деревне мало продуктов и еще меньше товаров.

 

Чтобы купить в колхозе пуд ржи по государственной цене, за 20 рублей, учителям приходится «вымаливать хлеб, как нищим»: много­кратно упрашивать сельских начальников — и «голову» колхоза и председателя сельсовета.

Но начальники редко идут навстречу учителям. Они предпочитают продавать хлеб не по государственной цене, а по тайно-спекулятивной:

не за 20, а за 100 рублей пуд. Разница между этими ценами идет в их «личные фонды»...  А у колхозников хлеба не купишь: они сами сидят без хлеба. И остальные продукты — и картофель, и молоко, и масло — в колхозной деревне приходится разыскивать с трудом. А в город ходить — далеко.

— Продукты достать трудно, а одежду и обувь еще труднее, — говорят учителя. — В сельских магазинах, кроме водки, ничего нет. А в районные магазины товары привозят редко и в малом количестве. Как только привезут — горожане, обыкновенно, сразу же их расхва­тывают.

Об этих бедствиях товарного голода учителя рассказали порази­тельные случаи. Износились у учителя брюки: одни, ведь, бессменные, и для буд­ней, и для праздников. Протерлись, порвались. А зачинить нечем:

тряпки для заплаты нет и купить негде. Глядя на оборванного учи­теля, школьники посмеиваются, подшучивают: «Не только у нас шта­ны худые»

...Весной, в жару, учитель приходит в класс и сидит там в пальто: раздеться невозможно...

{280} У другого учителя износилась и порвалась рубаха, заменить нечем:

она у него единственная. В магазинах районого и областного городов не мог найти ни мануфактуры, ни готовой рубашки.

— Поверите-ли, — рассказывал учитель, — за самую плохенькую рубашку согласен был бы заплатить 100, 150 рублей, даже все свое месячное жалованье 250 рублей!... Но в магазинах нет, а спекулянты не попадаются.

Тогда учитель придумал какой-то предлог, получил у начальства отпуск на три дня, съездил в Москву и вернулся с пустыми руками. Он потратил уйму денег, промучился два дня в бесконечных очере­дях в магазинах и рыночных ларьках, но не мог достать ни рубашки, ни метра мануфактуры...

А учительница из-за галош мук натерпелась. Протерлись галоши, худые стали, а за ремонт никто не берется: нет резины. Купить галош негде. А в деревне осенью, в дожди нескончаемые и грязь непролаз­ную, без галош обойтись невозможно. В школу приходит и домой воз­вращается с промокшими нотами, облепленными грязью.

Отправилась в областной город. Вернулась без галош, но с синя­ками на лице: в очередях была такая давка, учительница упала, а ошалелая толпа помяла ее, ушибла, чуть совсем не растоптала...

— Слава Богу, что сама жива осталась!...

Дела с покупками немного поправились только тогда, когда в боль­ших городах, наряду с обычными магазинами, в которых почти ни­чего не было, открылись государственные, так называемые, «коммер­ческие магазины»: там продавали товары по очень повышенным це­нам.

— Хоть в коммерческом магазине и дорого, но все же купить мож­но, — радовались учителя. — Без брюк и без рубашки, без блузки и юбки, без ботинок и галош — не обойдешься. А без масла можно по­терпеть. Теперь хоть поголодаешь, но сэкономишь денег и сможешь в коммерческом магазине купить самую необходимую вещь.

После этого учителя, чтобы сэкономить дорожные расходы, со­бирали после получки деньги и отправляли одного коллегу в большой город за покупками. Тот привозил, по заказу, самые необходимые вещи из коммерческих магазинов.

Жизнь сельской интеллигенции протекает в нужде и постоянных

материальных заботах: как прожить, накормить и одеть себя и свою семью?..

{281} Слова Ленина, которые часто приводятся в учительской печати:

«Народный учитель должен быть у нас поставлен на такую высоту, на которой он не стоял, не стоит и не может стоять в буржуазном об­ществе», — звучат, как издевательство...

 

*  *  *

Материальное положение отдельных учителей, конечно, не оди­наково. Оно зависит не только от уровня заработной платы, от числа членов семьи, но и от характера взаимоотношений с местным началь­ством.

При неладных взаимоотношениях учителя могут бедствовать от голода и холода. Если же колхозное начальство будет благосклонно к учителю, то оно легко может обеспечить этому учителю сносное су­ществование: продуктами из колхозного склада по государственным ценам снабдит; подыщет лучшую квартиру; обеспечит дровами; ого­родный участок выделит; в город свезет учителя, когда это нужно.

Колхозные учителя жаловались на свое скудное питание. А две учительницы-комсомолки хвалились:

— А мы как сыр в масле катаемся: пшеничный хлеб, мясо, молоко, яйца, овощи...

Ларчик их благополучия открывался просто: они жили и столова­лись у колхозного кладовщика. Учительницы изрядно платили кла­довщику за квартиру со столом, а тот не жалел для них продуктов с колхозного склада и из колхозных ферм. Учительницы оптом покупа­ли у кладовщика наворованные им колхозные продукты.

Сельские начальники обычно покровительствуют тем учителям, которые «угождают» им чем-либо: взяткой, личными услугами или своей «политической активностью».

 

*  *  *

 

Часто в деревнях эта житейски-бытовая коллизия — нужда учи­тельниц и их материальная зависимость от начальников — приводит к такому результату: молоденькие учительницы выходят замуж за ме­стных начальников. А начальники, разводясь со своими женами-колхозницами, {282} оставляют у них на шее кучу ребятишек, безо всякой помощи.

Если же учительницы не хотят «идти навстречу» начальникам, то пьяные и всевластные «колхозные царьки» и всевозможные район­ные уполномоченные, словно назойливые мухи, будут постоянно до­нимать одиноких молодых учительниц своими любовными домога­тельствами, допекать их нуждой и придирками и всеми способами «портить жизнь», пока не «доконают»...

Из сельских интеллигентов сносно обеспечены только те, кому ме­стное начальство покровительствует, или те, которые имеют выгод­ную должность и покладистую совесть, — и поэтому могут брать взят­ки даже с нищих колхозников.

Рассказывали об одном враче из деревенской больницы. Эта женщина-врач и ее мамаша умело «организовали» свое продоволь­ственное снабжение. Колхозниц, которые приходили в больницу, мамаша приглашала по одиночке «заглянуть» на кухню. Там она вы­клянчивала у пациенток для врача-дочери продукты: яички, творог, овощи и т. п. Пациенток же, которые ничего не оставили на кухне, обычно постигала у врача полная неудача: лекарства «не было», дать освобождение от работы было «невозможно», характер заболевания оказывался «неясным», нужно было повторно приходить в больницу, ибо «надо...  ж... дать»...

Об участковом ветеринаре говорили, что без взятки он не выполнял никакого дела.

 

Одна учительница рассказала о своем посещении этого ветеринара. Его «помощник» встречает каждого посетителя наедине и выспраши­вает о деле. А потом говорит: «Вы должны знать, что ветеринар хо­чет жить. А сухая ложка рот дерет. За такую-то сумму все пойдет как по маслу и надлежащую бумажку Вы получите»... Сумма взятки точно была установлена чиновником-взяточником в зависимости от характера случая.

Этой учительнице нужно было взять у ветеринара разрешение на убой своей коровы. Из-за недостатка сена семья учительницы вынуж­дена была сменить корову на козу. Но продать корову было очень трудно и поэтому необходимо было резать корову, чтобы продать мя­со и потом купить козу. На убой же скота требовалось обязательное разрешение районных органов власти, официальная бумага участко­вого ветеринара. За убой своего скота без такого разрешения хозяин {283} подвергался огромному штрафу и тюремному заключению. За круп­ную взятку ветеринар выдал учительнице справку о том, что корова упала в яму, сломала ногу, и поэтому хозяйке дано разрешение на не­медленный убой скотины.

Получив изрядную взятку, денежную или натуральную, ветеринар давал частным владельцам и председателям колхозов справки о падеже скота от несчастных случаев или от «заразных заболева­ний», подписывал акты об уменьшенном количестве нарождающегося молодняка и тому подобные «филькины грамоты».

Путем таких хитроумных «комбинаций» некоторые взяточники умудряются «организовать» свое высокое материальное благополучие даже в нищей колхозной деревне.

 

Неоплаченный отпуск учителей

 

Местные учителя на Орловщине рассказали о том, что их обижают не только местные органы власти, но и правительство. Они точно узнали, что правительство предоставляет им летом отпуск неоплачен­ный, или, точнее, оплаченный за их собственный счет.

Когда учителя ежемесячно получали свою зарплату и расписыва­лись в получении брутто-зарплаты, расписывались за 300 рублей, а получали на руки только 240 рублей, то все учителя видели в ведо­мости и поэтому знали, что 20% их месячной брутто-зарплаты отчис­ляется на налог, жилищно-культурный сбор и заем.

Но учителя, которые знали свою преподавательскую нагрузку в учебных часах и размер почасовой оплаты, — с карандашиком в ру­ках вычисляли свою годичную и ежемесячную брутто-зарплату и устанавливали, что и брутто-зарплата их тоже уменьшена приблизи­тельно на пятую часть.

Когда многие учителя пытались этот вопрос об уменьшении их брутто-зарплаты выяснить у своих директоров или бухгалтеров, то в ответ слышали окрики, даже с политическими угрозами.

— Все правильно, точно по инструкции Наркампроса.

— Неужели вы думаете, что советская власть вас обсчитывает?! .

— Нам некогда с каждым учителем пересчитывать его зарпла­ту. Если находите неправильным расчет, то жалуйтесь в вышестоя­щие инстанции... Там дадут «соответствующий ответ» на такую жа­лобу...

{284} И учителя умолкали.

Но вот некоторым учителям удалось получить от бухгалтеров разъ­яснение по этому вопросу и даже посмотреть секретную инструкцию Наркомпроса. И тогда учителя поняли механику их ограбления.

По Кодексу Законов о Труде все рабочие и служащие в СССР должны получать отпуск с выплатой за него зарплаты за счет госу­дарства-работодателя.

Следовательно, брутто-зарплата учителей при почасовой оплате должна вычисляться так: зарплата за проработанные за год рабочие часы должна делиться на число рабочих месяцев в году (у учителей 10 рабочих месяцев и 2 месяца отпуска). Например, учитель А. имеет 1500 годичных часов, с оплатой 3 рубля в час. Итого брутто-зарплата 4.500 рублей в год. Эта годичная брутто-зарплата, разделенная на 10 рабочих месяцев, составит среднюю ежемесячную брутто-зарплату учителя А. — 450 рублей.

А за два отпускных месяца государство-работодатель должно до­бавить 900 рублей и выплатить их учителю в отпускные месяцы.

Но в действительности вычисление зарплаты преподавателям в советских школах производилось по секретной инструкции Наркомпроса совсем не так. Государство-работодатель из своих средств ничего не выплачивало учителям за время отпуска. Органы народного обра­зования вычисляли брутто-зарплату учителям так. Часовую плату умножали на число учебных часов учителя в году (в указанном случае 3 рубля х 1500 = 4500 р.). К этой сумме зарплаты не добавляли на оплату отпуска, ни одного рубля. Эту сумму делили не на 10 рабочих месяцев, а на все 12 месяцев, включая и два отпускных месяца. В дан­ном примере средняя ежемесячная брутто-зарплата учителя была уже не 450 рублей, а только 375 рублей, то есть на 17% меньше.

При таком расчете ясно, что работодатель не оплачивает учителям отпуска из своих фондов. Правительство недоплачивает учителям ежемесячно 17% их зарплаты и за счет этих отчислений, за счет средств самих учителей, — выплачивает им ту плату, которую само оно заранее вычло из зарплаты учителей в течение года. Учителя не имели оплаченного отпуска. Отчисления от их зарплаты были очень высокие — 1/3 часть всей зарплаты: 17% тайно, по секретной инструк­ции Наркомпроса, и 20% из оставшейся суммы явно — по ведомости.

В цифрах эти отчисления в приведенном примере будут выглядеть так. Не выплачивая учителю отпускных и вычитая эти отпускные {285} из зарплаты самого учителя, государство снижает зарплату учителя с 450 до 375 рублей в месяц. А потом, при выдаче учителю этой умень­шенной брутто-зарплаты, советское государство ежемесячно вычитает из заплаты учителя в свою пользу (на налог, на заем и на жилищно-культурный сбор) еще раз 20% от 375, то есть 75 рублей ежемесячно.

В итоге таких отчислений зарплата учителя — 450 рублей — рас­пределяется так: учитель получает на руки в этом случае только 300 рублей из 450, т. е. две трети зарплаты; а одну треть зарплаты у учи­теля отбирает работодатель — советское правительство. Отбирает, вопреки даже собственным законам — Кодексу Законов о Труде.

Учителя, узнавши эту механику их ограбления, рассказали об этом коллегам. В центр — в адрес «Учительской газеты», Наркомпроса, в ЦК профсоюза работников просвещения — полетели многочисленные жалобы и запросы. Но ответа на свои запросы учителя не получили.

Тогда они явились в эти учреждения во время сбора в столице на летних курсах Заочного Института. Началось хождение по мытар­ствам «от Понтия к Пилату»: из «Учительской газеты» в ЦК проф­союза; из ЦК профсоюза в Наркомпрос; из Наркомпроса — в ВЦСПС (Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов). Там произошел интересный разговор с профсоюзными вождями.

Профсоюзные «вожди» прежде всего постарались «утешить» учи- телей тем соображением, что не оплачивает отпуск не только Нарком­прос, но и другие Наркоматы. Неоплаченный отпуск имеют не только учителя, но и все те рабочие, которые получают не помесячную, но почасовую или сдельную зарплату, то есть две трети всех рабочих и служащих.

— Но ведь это же противоречит Кодексу Законов о Труде? — спро­сили учителя.

— Несомненно, — подтвердили профсоюзные сановники.

— Ну, и как же вы, наши профсоюзные руководители и защитни­ки, смотрите на то, что у нас, вопреки советскому закону, отбирают оплату нашего отпуска?

— А мы смотрим на это вот так, — цинично засмеялся один из вождей и поднял перед глазами руку с расставленными пальцами: «сквозь пальцы»...  .

А другой добавил:

— Чудаки вы, право, провинциалы!...  Как же мы можем смотреть {286} на это дело иначе, ежели эта инструкция об отчислении из зар­платы утверждена ЦК партии и советским правительством?!.

 

«Чудакам» пришлось на этом закончить свою беседу с высокими вождями профсоюзного движения и в смущении удалиться...

После этого рассказа учителей, я сам попросил у знакомого бух­галтера секретную инструкцию Наркомпроса, прочел ее и убедился, что все, рассказанное этими «учителями-чудаками», не было выдумкой.

Преподаватели в школах СССР, в социалистическом «государстве трудящихся», действительно не имеют оплаченного отпуска, вопреки советскому Кодексу Законов о Труде.

Учителя в Советском Союзе живут в бедности и нужде, а комму­нистическое правительство-дракон отбирает треть их зарплаты, ограб-ляет их средства, даже отпускные...

 

«Общественная работа»

 

Кроме своей служебной школьной работы, учителя должны при­нимать участие во внешкольной работе среди населения. Работа эта бесплатная, называется «общественной работой» и выполняется по по­ручению и под руководством местных партийно-советских организа­ций.

«Общественная работа» бывает самого различного характера. Например, культурная внешкольная работа среди населения: спек­такли, вечера, читки, доклады, кружки и т. п. В этой работе, близкой учителям по своему характеру, учителя охотно бы участвовали, если бы она не была так политизирована. Но она главным образом постав­лена на службу пропагандным целям коммунизма, а потому потеряла для них всю свою привлекательность.

Учителей часто привлекают для хозяйственной работы в колхозе. Как только где-либо в колхозе обнаруживается «прорыв» — отстает прополка или уборка конопли, картофеля, овощей, зерновых, молоть­ба, дороги испорчены и т. п., — сельсовет, не задумываясь, отдает рас­поряжение директору школы: «После уроков прислать в распоряже­ние председателя колхоза столько-то учеников и столько-то учите­лей». Директива выполняется. Но едва ли можно ожидать от учите­лей хорошего выполнения таких поручений, в особенности, в колхозах, где начальство совсем не заботится ни об учителях, ни о школьниках.

{287} Ко самым неприятным видом «общественной работы» для сельских учителей является проведение таких хозяйственно-политических кам­паний, которые ненавистны для колхозного населения: подписка и сбор «добровольно-принудительного» займа, агитация за выполнение яйцепоставок, мясопоставок и т. п..

Проводя такие кампании, учителя должны выслушивать от кол­хозников, родителей учащихся, горькие упреки или даже грубую ру­гань.

— У меня больной ребенок и три голодных курицы, — заявляет мать-вдова. — Яичек не хватает своему больному малышу. А вы при­шли отнимать у больного ребенка последнее яичко!.. Что же он дол­жен есть?!  И не стыдно вам, товарищи-обиралы?!.

— Вот ходите вы по хатам и тявкаете, как дворняжки, уговари­ваете нас на заем подписаться, — обращаются озлобленные колхоз­ники в других дворах к агитаторам: местному комсомольцу и учитель­нице. — С нас вы последнюю шкуру сдирать помогаете. Государство наше владеет всеми неисчислимыми богатствами нашей страны. А мы, колхозники, нищие, у нас ничего нет, нам ничего не оставлено. Кто же кому должен взаймы давать?!.

Замечая, что учительница смущается, колхозник обращается к ней:

— Неужели вам, учителям, за это советская власть наши народные денежки выплачивает?!. Сидели бы вы дома да занимались бы лучше своими делами: детишек хорошо грамоте да уму-разуму учили. И для вас было бы лучше, и для детишек, и для нас, родителей...

Часто упреки и такую ругань учителя вынуждены были выслу­шивать в присутствии своих учеников...

— Для комсомольцев и партийцев, с которыми мы по дворам хо­дили, колхозников «агитировали», такие «беседы» ничего не значат, — говорят учителя. — Как с гуся вода. Кожа у них бегемотова, совестью они не обременены. Им — все «Божья роса». А мы после такой кам­пании возвращаемся домой побитые и разбитые. И на другой день, в школе, ученикам в глаза посмотреть стыдно...

Учителя участвуют в такой «общественной работе» вопреки своему желанию. Но отказаться от «общественной работы» они не могут:

власть принуждает. А перед диктаторской властью они бессильны, бесправны и беззащитны...

{288}

Власть, крестьянство и интеллигенция

 

Таковы трудные условия работы сельской интеллигенции и ее не­приглядная жизнь в колхозе. В этих условиях работать хорошо и успешно интеллигенция не может. Не может она также чувствовать ни довольства жизнью, ни морального удовлетворения от своей работы.

Жизнь сельской интеллигенции и населения, которое она обслу­живает, такова, что интеллигенция не может стать «опорой совет­ской власти» в деревне. Она не может испытывать уважения к по­рядкам социалистической деревни, не может внутренне принять ком­мунистическую идеологию, не может почувствовать симпатии к той власти, которая установила «второе крепостное право» и сделала жизнь в колхозной деревне такой тяжелой и мучительной.

 

Положение сельской интеллигенции во взаимоотношениях кол­хозного крестьянства с антинародной коммунистической властью очень сложно и для интеллигенции мучительно.

В огромном большинстве беспартийная интеллигенция стоит на стороне народа против власти, хотя интеллигенты и являются по должности государственными чиновниками. Но выявить это отноше­ние открыто в советском диктаторском государстве интеллигенция не может: за это государственных чиновников там ожидает немедленное увольнение с работы и лагерь...  .

Поэтому каждый интеллигент вынужден решать эту важнейшую проблему в индивидуальном порядке: «про себя» и «для себя».

 

В большинстве случаев беспартийные интеллигенты вынуждены как-то в самых разнообразных формах «лавировать» между государст­венными крепостными и «колхозными царьками», между народом, ко­торому они сочувствуют, и властью, которой они вынуждены служить и от какой зависит их жизнь и смерть...

{289}

 

16. ПАСХАЛЬНЫЕ ДНИ В КОЛХОЗЕ

 

В 1941-м году мне пришлось побывать в колхозе Болотное в пас­хальные дни.

Незабываемо впечатление от этой колхозной Пасхи...

 

Встреча с колхозницами в городе

 

Накануне этой поездки я встретил в своем городе двух колхозниц:

они приехали погостить к своим сыновьям. Одна колхозница из Ор­ловской, другая из Курской области. Возвращаясь домой, в колхоз, женщины были опечалены тем, что в этом городе им ничего не уда­лось купить для своих детишек: ни обуви, ни одежды.

 

Но зато им случайно посчастливилось найти там другую радость:

недалеко от города, в маленьком селе, каким-то чудом сохранилась действующая церковь. Священник-старичок жил в селе и регулярно совершал богослужение в церкви.

 

Колхозницы рассказывали, что в их родных краях, в Орловской и Курской областях, не осталось ни одной открытой церкви. Со времен коллективизации все они закрыты. Одни используются в качестве кино, складов, а другие — снесены, уничтожены.

 

С тех пор деревенские жители могли молиться только в своих ха­тах. В колхозах нет у них ни хлеба ржаного, ни хлеба духовного.

 

И вот теперь, услышав об отрытом храме, колхозницы пошли туда, за несколько километров. Там, в торжественной обстановке храма, они усердно молились. Перед иконой Христа, призывающего к себе всех обездоленных и страдающих: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас», — колхозные великомученицы придали к ногам Христа, выплакали свое горе, «помолились всласть». И легче и светлее стало на душе у этих страдалиц...

{290}

 

Много ли осталось верующих в Советском Союзе?

 

Может быть, эти верующие женщины являются исключением? Нет, верующие составляют огромное большинство в колхозной де­ревне. Я видел это в Болотном и во многих других деревнях: в хатах есть иконки, крестики, люди молятся у себя дома.

 

Верующие и во всем Советском Союзе до войны составляли пре­обладающую по количеству группу.

 

Советская власть сама убедилась в этом. В 1937 году, во время все­общей переписи в Советском Союзе, правительство включило в опрос­ный лист вопрос о вероисповедании. Итоги этой переписи советское правительство не опубликовало: все сведения были неблагоприятными для него. Но «слухами земля полнится». Особенно в Советском Союзе. По этим устным сведениям, итоги переписи установили факт, что ве­рующие составляют большинство населения в советском государстве.

 

Эти итоги особенно показательны в свете двух фактов. До момента переписи советская власть двадцать лет вела широкую и усиленную атеистическую пропаганду. После коллективизации почти все церкви в стране были закрыты и почти все духовенство было отправлено в лагери. Следовательно, население Советского Союза сохранило веру, вопреки многолетней государственной пропаганде и без помощи духо­венства.

 

Храмы в городах

 

В период «ликвидации кулачества» советское правительство лик­видировало и духовенство. Конфискуя все имущество крестьян, ку­старей и торговцев, большевистская власть конфисковала и все цер­ковные здания и имущество, закрывая храмы.

 

Храмы закрывались повсеместно, начиная от столицы и кончая самыми маленькими селами.

 

В Москве, например, не было сделано исключения даже для глав­ного столичного собора, Храма Христа Спасителя. Храм был закрыт, хотя в нем совершал богослужение руководитель «живой церкви», той Церкви, которая признала советскую власть и относилась к ней лойяльно.

 

{291} Сталин и Каганович, разрабатывая в это время план превращения Москвы в образцовый социалистический город, в столицу будущего Всемирного Коммунистического Государства, решили, что именно на этом месте, где стоял Храм Христа Спасителя, должно быть построено самое грандиозное, роскошное и красивое здание в мире: Дворец Сове­тов, с гигантским памятником Ленину на его вершине.

 

По личному приказу кремлевских диктаторов, Храм Христа Спаси­теля был разрушен. На его месте был уже заложен фундамент для Дворца Советов. Но потом, из-за германо-советской войны строитель­ство этой «Кремлевско-Вавилонской башни» было приостановлено, а потом совсем отложено... Впоследствии на месте этого храма был устроен купальный бассейн...

(Дополнение: ldn-knigi; 10 сентября 1839 года митрополит Филарет (Дроздов) совершил торжественную закладку   храма  „Христа Спасителя„. Он строился 44 года на добровольные народные пожертвования. Поистине вся Россия любовно вкладывала в него душу. Даже в самых бедных крестьянских семьях откладывали "копеечку" в кружку для сбора пожертвований на строительство общерусского храма. Его продолжали возводить и в самые нелегкие для страны годы.

Храм расписывали художники Г. Семирадский, В. Суриков, Ф. Бруни, В. Верещагин, К. Брюллов, И. Крамской. Скульпторы А. Логановский и А. Рамазанов выполнили замечательные горельефы на сюжеты из Ветхого Завета и русской истории. В обходной галерее помещались 177 мраморных плит с именами Георгиевских кавалеров и с описанием главнейших сражений 1812 года - храм стал настоящим музеем Отечественной войны, и его недаром называли "хранителем русской славы".

Уникальный иконостас был выполнен в форме восьмигранной шатровой часовни с главками наподобие собора Василия Блаженного. Огромное внутреннее пространство под куполом символизировало Красную площадь - центр Москвы и всей России, хранимой под сенью „Христа Спасителя„.

В мае 1883 года храм „Христа  Спасителя„ был освящен и с тех пор стал символом Москвы. Его идея была так глубока и так понятна русскому сердцу - он воочию напоминал, что Россия, не раз находясь на краю гибели в час страшных испытаний, была хранима Богом и спасалась от неминуемой гибели именно тогда, когда оставалась одна только Вера в спасение.

Со златоглавым наследием прошлого не могли примириться новые правители Кремля. Еще в 1924 году родилась идея разрушить этот храм, чтобы на его месте поставить памятник Ленину. По личному распоряжению Сталина  в 1931 году храм был предназначен к сносу для строительства на его месте "главного здания страны" - Дворца Советов по проекту архитекторов Б. Иофана, А. Щуко и Г. Гельфрейха. Храм должна была заменить гигантская башня, увенчанная колоссальной статуей Ленина. Общая высота сооружения составила бы 415 метров - оно должно было стать самым высоким не только в Москве, но и во всем мире.

Источник: http://www.moskva.ru/guide/churchs/hrhrspas2r.html; ldn-knigi)

 

Подобным примерам и неумолимым приказам Кремля следовали все местные органы власти.

И во всех провинциальных городах и селениях было то же, что было в Москве и о чем рассказывали старушки из Орловской и Кур­ской областей: все храмы были закрыты.

Некоторые из этих провинциальных храмов были закрыты, забиты и пустовали.

Другие были заняты советскими учреждениями: складами, кино и т. п. Иные храмы были разрушены и на их месте красовались пусты­ри с бурьяновыми зарослями.

Было немало храмов и полуразрушенных. Местные органы власти начали разбор некоторых больших храмов на кирпич: разрушили купола, часть стен. А потом пришли к заключению, что добыча кир­пича по этому методу нерентабельна: не оправдывает расходов по раз­борке храмов.

И после этого разборка храмов была приостановлена. Такие полуразрушенные храмы со снятыми куполами и полуразвален­ными стенами, готовые рухнуть на проходящих, — стояли в ряде го­родов и селений Советской Империи, как памятники безумного варвар­ства современных коммунистических Геростратов...

 

О таких «памятниках культурной революции» была сочинена по­говорка: «Добыча кирпича — по методу Ильича»...

{292}

Судьба сельской церкви

 

На окраине Болотного, на холме, стоит небольшая беленькая де­ревянная церковь. Тихо и безмятежно простояла она свыше сотни лет, в праздники заполняемая толпою молящихся.

Но после большевистского переворота беды стали обрушиваться на церковь.

Одна беда обрушилась на нее в 1920-21 годах, во время голода в Поволжье. В эти годы советское правительство конфисковало во всех храмах, в том числе и в Болотном, церковные драгоценности: золотые и серебряные вещи, а также драгоценные камни на церковных вещах. Были конфискованы серебряные подсвечники, кресты, чаши, ложеч­ки, серебряные и золотые ризы на иконах, украшения из драгоценных камней и т. п. Власть мотивировала эту конфискацию необходимостью спасти голодающих людей Поволжья от голодной смерти.

«Советское правительство в разоренной стране никаких средств не имеет, — говорилось в правительственных воззваниях, — но за счет конфискованных церковных ценностей оно сможет купить заграницей, у капиталистов, хлеб и спасти людей от голодной смерти».

Возражать против такого мотива людям было неудобно. Но был ли кто-либо, действительно, спасен от голодной смерти за счет этих кон­фискованных церковных ценностей — это для населения Советского Союза осталось неизвестным. Правительство не сообщило населению ни о сумме конфискованных вещей, ни об их ценности, ни об их упо­треблении. Зная большевистскую власть, крестьяне сомневались в том, чтобы она употребила эти конфискованные драгоценности на те цели, которыми она мотивировала их конфискацию.

Сельский храм после этой конфискации стал беднее, скромнее. Но свою религиозную роль он продолжал выполнять нормально.

 

Другой удар большевистской власти был задуман и проведен, как смертельный удар для духовенства, для храмов, для всей церковной организации.

Во время коллективизации советская власть ликвидировала преж­де всего «наиболее враждебные элементы». В деревне это были: за­житочные крестьяне, кустари, торговцы, духовенство. В первую оче­редь был использован излюбленный в то время большевистский метод, «налоговой пресс»: на «враждебные элементы» были наложены не­посильные налоги. За невыполнением налога следовала конфискация {293} всего имущества, тюрьма или ссылка «неплательщика-саботажника». Тот же метод был применен и по отношению к духовенству. В част­ности, и к священнику села Болотное. На священника был возложен непосильный «налог на доход». Священник, не дожидаясь лагеря, уехал куда-то, бесследно скрылся.

По распоряжению органов власти, храм в Болотном (также, как и все другие храмы в районе, в области и по всему Советскому Союзу) был закрыт. Потом он был превращен в государственную собствен­ность, а самое помещение передано в распоряжение колхозного пред­седателя — для хозяйственных нужд колхоза.

По указанию райкома партии, председатель колхоза, коммунист, использовал храм в Болотном в качестве склада для колхозного сельскохозяйственного инвентаря.

При посещении села заглядывал я в этот бывший храм, тепереш­ний склад. Там внутри стояли плуги, бороны. На стенах, крючьях, висели косы, серпы, грабли... Вокруг храма стояли телеги...

 

А где кладбище?

 

Раньше около церкви было тихое, зеленое сельское кладбище. Мо­гилы были покрыты изумрудной травкой, цветами, у каждой могилы стоял крест, росли кустики.

Но после закрытия храма и превращения его в склад, местное ком­мунистическое начальство шаг за шагом разоряло и кладбище.

Сначала были сняты двери, изгороди, и через все кладбище была проложена широкая проезжая дорога — от храма-склада до поля: что­бы при поездках от склада на поле и обратно не приходилось объ­езжать кладбища.

Затем было приказано расставлять инвентарь на кладбище: плуги, бороны, телеги.

Так были сбиты кресты, поломаны кустики, растоптаны могилы.

 

Потом, по приказу начальства, все могилы на кладбище были сравнены с землей, и появилась ровная пыльная площадка для сель­скохозяйственного инвентаря.

Так кладбище было превращено в специальную площадку для стоянки телег, борон, плугов — около склада, бывшего храма..

Кощунство над храмом и кладбищем было закончено.

{274} Никто не может теперь узнать на этой ровной, пыльной площадке, где похоронены его родные и близкие.

Теперь колхозники продолжают хоронить умерших на той же пло­щадке для инвентаря. Хоронят мертвых без священника: больше не осталось священнослужителей. Хоронят без церковных обрядов. Не­редко даже погребение происходит и без гроба. Не из чего гроб сде­лать: нет ни досок, ни гвоздей у колхозников.

Хоронят колхозники сами. Родные умершего принесут на носилках или привезут его на площадку, покрестятся, поплачут, споют сами:

«Со Святыми упокой», закопают в могилку. А потом, по строгому при­казу начальства, они должны хорошо разровнять землю, чтобы мо­гильные холмы не портили площадку.

Кресты ставить на могилках начальство не позволяет: они мешают расставлять инвентарь на площадке.

— Только разреши могильные холмы оставлять да кресты ставить, — живо наша колхозная площадка для инвентаря опять в кладбище превратится, — заявляет «колхозный голова». — Вишь, сколько лю­дей умирает!...  А мертвым все равно, где гнить приходится: на пло­щадке или на кладбище...

*  *  *

 

Так храм был превращен в склад.

А от тихого, уютного сельского кладбища не осталось и следа. На его месте расположилась пыльная колхозная площадка для инвентаря. Колхозники запрягают лошадей на могилах своих родителей...

Нет теперь кладбища. Через него пролегает широкая дорога, по которой колхозники ежедневно ездят в поле и скребут боронами по могилам своих родных и близких...

 

Перекличка живых и мертвых...

 

В большевистском государстве даже мертвых не оставили в покое:

и над ними надругательство учинили.

Нет покоя живым...  И нет покоя мертвым...  Для живых — нет жизни. Жизнь на каждом шагу омрачается страданием, {295} попирается смертью. Жизнь превращена в грандиозное клад­бище...

Для мертвых — нет покоя: нет могил, нет крестов, нет кладбища. Стираются с лица земли всякие знаки воспоминания о мертвых—род­ных и предках...

Поэтому так трагически-парадоксально звучит тревожная пере­кличка между живыми и мертвыми.

В колхозной частушке живые обращаются к своим мертвым пред­кам с мольбою:

«Вставай, батя,

Вставай, дедка:

Нас тут гробит

Пятилетка!... »

Живые взывают к мертвым: «Вставайте, мертвые: живые по­гибают!... »

А колхозное кладбище, всем своим опустошенным, оплеванным видом, от лица мертвых предков отвечает на это:

— От ваших мук, от ваших стонов душа болит... Но не завидуйте мертвым и не помышляйте о смерти: на кладбище нет ни места, ни покоя...  Смерть — даже смерть! — не дает теперь никакого успокое­ния...

 

Разговор о «драконах»...

 

В эти дни, в апреле 41 года, я слышал любопытный разговор кол­хозников. Дело происходило на разоренном кладбище, рядом с за­крытым храмом.

Беседовал я с тремя знакомыми колхозниками, которые копались там с починкой инвентаря.

Колхозники рассказывали о разорении кладбища, о надругатель­стве над храмом. О том, как ограбили их «Соловьи-Разбойники», как душат их непосильной работой «новые помещики». Поведали о том, как беспрерывно мучают их эти «нелюди» голодом, непосильным тру­дом и лагерем.

Во время разговора голос рассказчиков прерывался от волнения, в глазах полыхал огонь ненависти...

{296} Один колхозник во время этой беседы взглянул на храм и, скрипя зубами, прошипел:

— У-у, драконы проклятые! Подождите: придет и на вас пропасть, наступит и на нашей улице праздник...

На фронтоне храма виднелась большая полу стертая картина:

Георгий Победоносец верхом на белом коне поражает копьем страш­ного зеленого дракона...

 

В гостях у колхозников

 

На Пасху многие знакомые колхозники приглашали меня, по ста­родавнему обычаю, в гости. Я заходил. Не хотелось обижать людей, и нельзя было упускать благоприятного случая: понаблюдать колхоз­ную жизнь во всех уголках и в самых разнообразных проявлениях.

Хозяевам хотелось «попотчевать» приглашенного гостя: к этому обязывало русское гостеприимство. Но... угостить было нечем.

Это обстоятельство их очень огорчало. Они извинялись и, в сму­щении разводя руками, говорили:

— Вот, дорогой гость, дожили мы до ручки: на Великдень поста­вить на стол нечего, попотчевать гостя нечем. На Пасху пустые щи хлебать приходится.

— Кулича нет. Где же взять пшеничной муки, когда у нас и ржаной-то муки нет?!

— Мяса нет. В колхозе мы даже забыли, как оно пахнет... Мы не видим его даже и на Пасху...

— Даже водки нет. В нашей сельской лавочке, обыкновенно, нет никаких товаров, но водки бывало полно. А вот теперь, к Пасхе, и водка пропала. Скоро будет советский праздник, 1 Мая, так ее теперь не продают, а берегут к своему празднику. И даже в колхозном буфе­те в последний дни выпивка перевелась. А водка сейчас до-зарезу нужна. Разве можно без нее хотя бы на часок забыть о нашей каторж­ной жизни?!

 Разве можно без водки хоть бы на мгновение почувство­вать праздник?!

— Миска творогу да пара яиц в «толченке» (толченой картошке) — вот и весь пасхальный стол наш...

Это было только в том дворе, где куры начали нестись.

{297} — А прежде? Наше село бедное, но на Пасху во всех хатах у нас столы ломились от обильных яств: душистый борщ с мясом, вкусная лапша, студень, жаркое всех сортов, творог, сметана, пышные пироги, яйца...  Ешь чего только душеньке угодно!..

— И, конечно, море водки...  Без этого с седых времен праздника не бывало. Об этом мы еще в школьных книжках читали: «На Руси есть веселие — пити»...

Так было.

А теперь на пасхальном столе у колхозников — хоть шаром по­кати: ни кулича, ни яиц, ни мяса... Пустые щи подают на стол в колхозных хатах...

Посетивши в эти дни очень многих знакомых колхозников, только в одной семье увидел я на пасхальном столе мясо. Глава этой семьи был на заработках в городе и выслал денег на уплату налога. Поэтому жена этого отходника могла к Пасхе зарезать поросенка.

 

*  *  *

У голодных, замученных и трезвых колхозников не могло быть праздничного настроения, особенно настроения пасхально-воскресного.

Горе и отчаяние царило в деревне. Везде, даже за пасхальным сто­лом.

Торжественное пасхальное приветствие — «Христос Воскресе!»

— «Во истину Воскресе!» — звучало теперь холодно, без души.

Многие после этого приветствия с горечью добавляли:

—    Господи, когда же наступит наше воскресение?!

—     

Пасха прежде и теперь

 

Раньше на Пасху совершалось торжественное богослужение, за­поминающееся на всю жизнь.

А теперь — тихо стоит в селе закрытая церковь, с колхозными боронами. И во всем районе, во всей области, не осталось ни одного незакрытого храма, где могло бы совершаться богослужение...

Прежде, в пасхальные дни по всему селу, по всей округе раздавался торжественный колокольный звон, благовест. Всю пасхальную неделю {298} беспрерывно звонили в селах ребята, целыми днями не слезая с ко­локольни.

А ныне, в колхозе, молчит закрытая церковь, без креста, со сня­тыми колоколами...

Бывало, в пасхальную неделю крестьяне целыми семьями ходили на кладбище: наведать, вспомнить своих предков, умерших родных, в благоговейном молчании побеседовать с ними...

Теперь же в селе нет кладбища, совсем уничтожены родные мо­гилы...  Телеги стоят на могилах...

В деревне единоличников на Пасху из открытых окон каждой хаты разносился громкий, веселый гомон хозяев и гостей: сытых, пирую­щих, изрядно выпивших.

А в социалистической деревне, при «колхозном изобилии», даже на «Велик-день» колхозники угрюмо хлебают пустые щи...

Прежде, в пасхальные дни все село кишело пестрыми и шумными толпами празднично-разряженных крестьян. Эти толпы шумели и бурлили, как море, пестрели, как яркий весенний луг с цветами. Здесь дети звенели, катая по зеленой травке раскрашенные яички: красные, синие, зеленые, желтые. Там школьники с азартом «бились» пасхаль­ными яйцами, испытывая, какое из них крепче. На улицах мужчины вели оживленные, шумные разговоры. Бабы распевали целыми днями:

«Христос воскресе». А молодежь буйно веселилась в хороводе. Цве­тущие девушки и юноши пели песни, танцевали под гармошку, играли, летали на качелях...

А теперь?..

Теперь ва колхозных улицах пусто и тихо...

Несколько девушек в истрепанных, худых ватниках и в юбках из мешковины, сидят на погребе. Серые, истощенные лица и усталый, горько-печальный взгляд...  Не девушки — увядшие старухи...

Сидят и молчат...

По их согбенной фигуре, по горько-печальному взгляду, устрем­ленному внутрь, по их вчерашним рассказам — можно разгадать их горькие думы:

— Бывало, на Пасху столько веселья было в деревне!.. А теперь, в колхозе, одна мука осталась нам...

— Бывало, после Пасхи, на Красную горку, по всей деревне свадь­бы звенят! А теперь?.. Женихов нет: в армию взяты, в города ушли...  Вековухами увядать приходится...

{299} — Есть нечего...  Хлебай похлебку, без хлеба, без сала, без мас­ла... Вечный великий пост — и в будний день и на Пасху...

— Есть нечего, а работы всегда хватает...  Бригадир уже преду­предил: «Завтра — на работу!» На работу: на колхозную, треклятую каторгу!...

— Господи Боже наш, когда же Ты избавишь нас от каторги про­клятой, от жизни нашей мученической?! .

— Матерь Божия, перед Христом заступница наша! Когда же на­ступит, наконец, избавление наше от гибели, долгожданное воскресе­ние наше?!

— Измучились мы... Разуверились мы... И в спасении нашем и в воскресении...

 

Унылый, мрачный праздник

 

Прежде, в старой деревне, на Пасху у всех было приподнятое, вос­торженное, радостно-благодушное настроение. Люди готовы были об­нять мир и расцеловать всех, как братьев. При встречах все взрослые и все дети обязательно приветствовали друг друга торжественными возгласами, всю душу пламенную вкладывали в них: «Христос Вос­кресе!» — «Во истину Воскресе!» — Встречные обнимались, целова­лись. И дарили друг другу пасхальные крашеные яички, символ по­бедного возрождения, воскресения Христа распятого, победы светлого Бога добра над темными силами зла, символ победы солнца над тьмою, жизни над смертью.

Недаром же этот праздник был прославлен как «праздник из праздников», «торжество из торжеств». А крестьяне торжественно на­звали его: «Велик-день».

Одновременно Пасха была праздником весенне-жизнерадостного настроения, жизнеутверждающих чувств.

А теперь?..

Откуда же может появиться у колхозников радость, если они го­лодны и полумертвы?!

Как же может появиться «воскресное настроение» у людей, кото­рых душит петля голода и террора?! Разуверившись в спасении и вос­кресении своем, люди находятся в состоянии безнадежного отчая­ния...

{300} Поэтому голодные колхозники и на «Велик-день» мрачны и угрюмы. От тяжкого горя у многих слезы на глазах выступают.

От нестерпимой обиды, от беспросветного отчаяния удушаемым людям хочется кричать: «Помогите!...» И злобно ругаться по адресу своих душителей...

 

*  *  *

 

Так пасмурно и печально проходит колхозная Пасха. Печально и пасмурно на колхозной улице. Пасмурно и печально в колхозных хатах. Печально и пасмурно у всех на душе... Унылый, мрачный праздник: без богослужения, без песни, без ве­селья, без благоволения в сердце...