«НАД РОССИЕЙ СОЛНЦЕ СВЕТИТ»:

Локтев и «локтевцы»

(историко-биографический очерк)

 

В заглавие очерка вынесена строчка одной из любимейших детских песен советского времени. Её исполнял знаменитый Ансамбль имени Локтева Московского Дворца пионеров. Это песня полностью выражала характер чудесного Ансамбля и человека, его создавшего:

 

Посмотри, как всё красиво,

Посмотри, простор какой!

Словно мать, склонилась ива

Над заснувшею рекой.

Ветерок взметнулся разом,

Облаков прорвал кольцо,

И ромашка нежным взглядом

Смотрит солнышку в лицо.

Над Россией солнце светит…

 

Сегодня этих песен, воспитавших своей любовной исполненностью и мелодизмом не одно поколение, в эфире не услышать. Они давно – изгои.

И уж совсем ничего не говорит нынешним россиянам имя автора: композитора, хормейстера и педагога, - Владимира Сергеевича Локтева. Впрочем, и прежде немногие даже в музыкальных кругах знали, что за «родниковая душа» этот человек! Он был скромен и никогда не выпячивал себя.

 

Владимир Сергеевич Локтев… В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году мне выпало счастье делать документальный фильм о нём и о его Ансамбле. Сегодня снять подобное в принципе невозможно. Такие герои у нынешней корпоративной цензуры под запретом. Да и в те годы тема уже проходила «со скрипом» - нам помог юбилей Победы. А первые, военных лет, воспитанники Локтева открыто возмущались: память о Владимире Сергеевиче вытесняется сознательно.

 

Подтвердилось это в первый же съёмочный день во Дворце пионеров на Ленинских горах. Дирекция замучила претензиями: зачем вам давно умерший Локтев, какие-то военные годы, когда Ансамблем руководят достойнейшие люди, лауреаты, и вот про них надо бы рассказывать, про международные достижения и т.д. и т.п.

Чуть позже бывший хорист первого состава, добровольный летописец и архивист Ансамбля, Дмитрий Иванович Песков показал нам только что выпущенную пластинку хора, где под песнями Локтева значились другие фамилии. Авторство присвоили некоторые известные руководители детских коллективов.

И в глазах Пескова, пожилого больного человека, стояли слёзы обиды. Ведь все «локтевцы» до самозабвения любили своего Владимира Сергеевича. И им было, за что его любить.

 

Он родился в тысяча девятьсот одиннадцатом году в дворянской семье. Отец служил инспектором Императорского Большого театра. Детство Локтева проходило среди кулис, декораций, костюмерных, в мире классической музыки, танца и вокала. К тому же, мальчик был явно музыкален, и его будущее определилось именно тогда.

 

Но после революции Локтев очень долго не мог поступить учиться музыке у мастеров. Ведь он принадлежал к сословию «бывших» и на него распространялся запрет на профессии. Пришлось поступать в техникум и трудиться, зарабатывая на хлеб лаборантом кабинета физики. И это – в самую благодатную пору жизни, когда раскрывается, разворачивается талант.

 

Запрет сняли к концу тридцатых годов. Локтев, двадцати семи лет от роду, тут же был принят на первый курс Консерватории. Это произошло только оттого, что он во всё свободное время совершенствовал свой дар.

 

Учиться пришлось недолго - наступил сорок первый год. Студент Локтев записался добровольцем в московское ополчение. Теперь его жизнь - это военные сборы, подготовка, выдвижение к фронту. И ожидание боёв…

 

Вдруг, в самый момент переброски под Ельню, у него открылся скоротечный туберкулёз с кровохарканьем. Локтев и без того был человеком довольно щуплым – сказывалось голодное, холодное детство после революции. А тут ещё - полевые нагрузки.

 

Локтева комиссовали. Так он остался жив. Скоро в первом бою под Ельней из трёхсоттысячного московского ополчения, почти безоружного – одна винтовка на троих и бутылки с зажигательной смесью каждому в придачу, погибнет сто восемьдесят тысяч. Таковы были жесточайшие реалии начала той войны. Вот как писала о том медсестра санитарного взвода, удивительная поэтесса Юлия Друнина, не покидавшая передовой всю войну от Полесья до Сталинграда и обратно до Берлина, но не вынесшая подлости наших времён:

 

Редели, гибли русские полки.

Был прорван фронт.

Прорыв зиял, как рана.

Тогда-то женщины, подростки, старики

Пошли на армию Гудериана.

 

Шла профессура, щурясь сквозь очки,

Пенсионеры в валенках подшитых,

Студентки – стоптанные каблучки,

Домохозяйки – прямо от корыта.

 

И шла вдова комбата.

Шла в…манто –

Придумала чудачка, как одеться!

Кто в ополченье звал её?

Никто.

Никто, конечно, не считая сердца…

 

Шли. Пели. После падали крестом,

Порою даже не дойдя до цели…

Но я хочу напомнить не о том –

Хочу сказать о тех, что уцелели.

Один на тысячу – таков был счёт,

А счетоводом – сорок первый год…

 

Владимир Сергеевич вернулся в Москву. Он и прежде был одинок, а тут ещё проходила эвакуация, город пустел на глазах, и Локтев, мягкий по натуре человек, растерялся совершенно. Нужно было как-то определяться, но как? И он отправился в родную Консерваторию.

 

В здании никого не было. Все уже выехали, кроме сторожа. Старик узнал недавнего студента, завёл в дежурную комнату, напоил чаем. Выслушав историю, подал вдруг совет - сходить в городской Дом пионеров. Тот в первую очередь эвакуации не попадал, а там имелись хор и музыкальный кружок. Может, пристроят к делу…

 

Дом пионеров находился в переулке Стопани, 6 – двухэтажный особняк в стиле модерн. И хор там был, но только на бумаге. Руководители самовольно убежали из Москвы. А многие кружковцы-хористы были вывезены вместе со школами. Но работу при этом никто не отменял - несмотря на общую эвакуацию, детей в столице оставалось предостаточно.

Кстати, Дом пионеров – единственное учреждение культуры, которое за всю войну ни разу не прерывало в Москве своей прямой деятельности.

 

Итак, Локтева приняли. Но хор пришлось организовывать с нуля. Это уже потом вернутся сбежавшие руководители и начнут оговаривать Владимира Сергеевича как захватчика и узурпатора… А ему в ту начинавшуюся страшную осень было очень тяжело. Впрочем, и всем москвичам – тоже.

 

Октябрь. Жестокие бомбёжки, воздушные бои, катастрофическое положение на фронте. Собственно, линии фронта уже не было. Танковым клиньям и моторизованным частям немцев ничто бы в те дни не могло помешать войти в Москву, решись они двинуться. Но они почему-то стояли несколько суток. Это самый необъяснимый момент во всей войне. Предполагают – боялись какой-то военной хитрости русских, намеренно оголивших фронт, чтобы заманить в ловушку. Короче, и здесь Бог упас…

 

Самой напряжённой, критической датой обороны Москвы стала ночь с шестнадцатого на семнадцатое октября. Беженцы толпами оставляли столицу, бросали вещи. Начались погромы магазинов. Во дворах люди жгли подшивки партийных изданий, собрания книг Маркса и Энгельса, Ленина, Сталина, других авторитетов коммунизма. Сжигали партийные документы, всё, что могло выдать принадлежность к ВКПб. Поднялся сильный ветер и носил по городу обгорелые страницы, взметал к небу снопы искр.

 

Девятнадцатого октября Москва объявлена на осадном положении. Командующим обороной назначен генерал Жуков. Он молниеносно перегруппировал остатки войск, закрыл наиболее опасные направления. В городе начались расстрелы погромщиков.

 

И в эти же самые дни Владимир Сергеевич Локтев набирал свой хор. Несколько раз выступил по радио. Сам писал от руки, расклеивал на улицах и во дворах объявления. Так начиналась его личная московская битва за спасение детства.

 

Он ждал недолго. Дети – редкие, по одиночке – стали собираться. Прежде всего, их, забывающих ту довоенную жизнь, поражал прекрасный мраморный зал особняка, яркий свет, роскошные люстры. Да и вид сияющего чёрного рояля тоже не оставлял равнодушными! Но главное – в доме было тепло! Всё это походило на самую настоящую сказку. Особенно, если сравнить, как жили тогда маленькие москвичи…

 

Дима Песков отказался выезжать со своей школой, решил помогать маме. Работал в ЖЭКе электриком и сантехником. Приходилось лазить в топку, чинить колосники. За пачку чая колол жильцам дрова. Затем на овощной базе чинил бочки. Те были выше низкорослого мальчика, и ему для работы требовалось подставлять ящик. А его наставник, старик-бондарь, смотрел на всё это, и взгляд переполняла боль за ребёнка.

 

Люда Харламова работала на заводе, собирала компаса и буссоли, а Саша Петров перебирал в подсобном хозяйстве этого же предприятия плесневелую пшёнку, грузил мешки.

 

Колю Блинкова с сестрой эвакуировали в составе школы на рязанщину под город Михайлов. Когда же готовились переправлять в Среднюю Азию, дети испугались, что больше не увидят родителей, и бежали. Добирались пешком по бездорожью, на попутках, на сцепках товарняков. В Москве неработающим детям находиться запрещалось, и они днём прятались в подвале дома, а вечерами, при стуке в дверь квартиры, забивались в шкаф.

 

Клава Ермолаева с друзьями сами придумали себе дежурство по двору: помогали старикам спускаться в бомбоубежище, при налётах забирались на крышу, тушили «зажигалки». Перелезали через ограду в соседнюю с домом больницу имени Склифосовского, дарили раненым своеручно вязаные варежки, носки, сшитые кисеты. А осенью, когда пришёл холод, почти безвылазно сидели по домам, кутаясь в одеяла, и читали книжки. Показываться на улицах было уже опасно - появилось детское воровство, шли облавы. А сами дети всё больше превращались в оборвышей с бледно-землистыми исхудалыми личиками.

 

В эту самую пору и собрал свой хор Владимир Сергеевич Локтев.

 

Интересно вспоминала об этом времени Эмилия Викторовна Пескова, в ту пору – Мила Пичугина. Была она девочкой с характером упрямым и независимым. До войны пела в Государственном хоре и привыкла там к академическому обучению, солидному руководству, строгому обращению. Услышав объявление по радио, пришла в Мраморный зал на Стопани. И вместо педагога вдруг увидела довольно молодого худющего человека. Он по-мальчишески перепрыгнул к ней через перила лестницы и без церемоний спросил: «Ты пришла в хор?». Конечно, Мила оскорбилась такой несерьёзностью в важном и видном деле. Значительно ответила: «У вас я петь не буду». Отвернулась и пошла…

Но совсем уйти из Дома пионеров она не смогла - записалась в кружок шитья. И потом, просиживая на занятиях, Мила не столько вникала в хитрости рукоделья, сколько прислушивалась к пению ребят. Словом, сама изводила себя. Ведь за стеной было так весело, и так ей хотелось туда!

Скоро она тяжело заболела гриппом. Ей по ошибке – в Москве ходил тиф – отрезали роскошные косы, остригли почти наголо. Мила очень изменилась, исхудала. И тогда решилась идти в хор. Теперь тот её не узнает, примет. Не то раньше вспомнил бы и отомстил, прогнал.

И вот она, покрытая платком, стоит перед Локтевым, стоит потупившись. Но не оправдалась её надежда - он тут же узнал. И бурно обрадовался. Похвалил, что пришла. Признался просто: она больно обидела его. Ведь он – только-только начинающий.

В этот момент с Милой что-то произошло – стало совестно, горько за себя. А Владимир Сергеевич сделался с тех пор самым любимым, самым необходимым - на всю жизнь! Нрав девочки начал меняться.

 

Здесь следует выделить особо это определение - «самым-самым» Локтев делался для всех, кому посчастливилось близко узнать его. Невозможно было не полюбить этого необычайной доброты человека. И любовь к нему была какой-то особой, «локтевской»: бодрой, светлой, без малейшей тени. Вся натура Владимира Сергеевича, казалось, состояла исключительно из доброты, любви и музыки. И он раздаривал её всем поровну – без остатка. Тем и сплотил учеников на всю жизнь.

 

В восемьдесят пятом году, когда снимался наш фильм, когда Локтева давно уже не было на свете, мы сами убедились в этом. Мы воочию увидели, как один, светлой души, человек способен и после жизни своей соединять сердца многих в едином духе и продолжать выражать себя в содержании их жизней. Это стало возможным оттого, что он сумел когда-то развить их личности.

 

Итак, мы запланировали главную съёмку в квартире Песковых. Кстати, та самая Мила Пичугина стала по окончании школы женой первого солиста хора, ныне – Дмитрия Ивановича, доктора наук, крупного физика-ядерщика.

И вот в их доме за столом должны были собраться теперь десять-двенадцать старинных друзей по Ансамблю. Нам предстояло наладить общую беседу, включить череду воспоминаний, чтобы самым естественным образом раскрыть через них общие черты натуры Локтева: тот задор, открытость и простоту, весёлость и отсутствие всякого лукавства или скрытной цели.

 

Расчёт наш был верен – мы уже перезнакомились со всеми по отдельности, набрали предварительный материал. Оставалось только организовать встречу и снимать. Но в молодой самоуверенности и малоопытности мы упустили из виду важнейший момент – технический. Такого рода съёмки - наисложнейшие. Проводить их нужно с двух камер, как минимум. Особенно важны портреты, и снять их в данном случае можно только с рук. Причём, такой поисковый оператор должен быть опытен, должен уметь самостоятельно и мгновенно ориентироваться в эмоционально меняющейся обстановке.

 

Нам взялся помочь, правда – посмеиваясь над нами, знаменитый оператор-режиссёр Марк Авербух. Его повело любопытство – вытянем ли мы ключевой эпизод? Сам Авербух известен как автор острых, критичных фильмов, прямо противоположных по направлению нашей теме. И вот всю дорогу в РАФике он наставлял нас: надо снимать злые фильмы, бороться с разным негодяйством, будить общество! Ну, а «ваш Локтев» – пусть и хороший человек. Но чему сейчас реально это поможет? Ну, посмотрят люди, вздохнут, слезинку даже смахнут. И пойдут себе дальше жить спокойненько, пошленько. Мы пытались, конечно, спорить, но он только отмахивался.

 

И вот начались съёмки. Изготовились, завели беседу, направили её, разогрели. Пошли нужные воспоминания, пошли размышления о жизни. Марк взял в свои лапищи камеру «Конвас», как-то по-рысьи задвигался, заискал вокруг стола. А герои наши всё больше оживлялись. И вот пошла такая теплота, такой свет глаз, такая весёлость! И разговоры - умнейшие, искромётные! Пожилые люди на глазах стремительно молодели, превращались в шумных, но умудрённых подростков с густой сединой. А люди, между прочим, собрались весьма основательные, солидного положения.

И тогда всё стало очевидным – вот он, наконец, ожил Локтев! Они все были одного духа, одного ценностного отношения к жизни.

И вдруг Марк, до того сноровисто прицеливавшийся объективом, всё чаще и чаще стал задерживать камеру на плече, всё полнее вслушиваться в общую беседу. А взгляд его делался просто влюблённым. Затем он уселся за столом среди «локтевцев» и как-то очень органично, с таким же задором, вписался в общую беседу. Больше он не снимал, а нам при монтаже остро недостало портретов. Но мы не расстроились. Ведь, для Марка то сидение за столом было гораздо важнее.

 

На обратном пути в фургоне Авербух, сверкая взглядом, выкрикивал: «Какие люди! Какие золотые люди! В жизни не переживал ничего подобного! Ребятки, вы сами не знаете, какие вы молодцы! О таких людях должно узнать как можно больше народу! Я вам завидую! Только сейчас почувствовал, как устал копаться во всяком дерьме! В нашем общем дерьме! Но я обязательно сниму что-нибудь подобное!».

Вот так и в Марке с его искренней душой заговорил тот потрясающий дух Владимира Сергеевича, что победил саму физическую смерть.

 

Но вернёмся в сорок первый год. Вместе с набором хористов Локтеву пришлось решать сложнейшие задачи. И этот мягкий, непрактичный в достижении личных житейских целей человек показал в заботе о других исключительную волю.

 

Прежде всего, в условиях войны и отчаянной нужды академические методы не работали. Локтев просто не мог никого из детей «отбраковывать». Это было для него исключительной жестокостью. Наоборот, Владимир Сергеевич придумал ребятам девиз: «Пришёл сам – приведи товарища».

 

Затем, времени на обучение нотной грамоте, «азам» вокала не было. Выступления должны были начаться как можно быстрее. И Локтев нащупал какую-то свою уникальную методу. Он ставил в хор всех пришедших. Слабеньких располагал группами вокруг солистов. Сам задавал тон, учил слушать и подпевать солистам, оттенять их. И удивительно – у него в хоре начинали петь все, даже самые безголосые и «бесслуховые». Пели, конечно, не очень правильно с позиций музыкальной грамоты. Зато – от души. Голоса «локтевского» хора всегда как-то по-особому звенели, радостно переливались колокольцами.

Впоследствии Владимира Сергеевича довольно часто начнут обвинять, что его воспитанники поют «не так», неправильно, что он «портит» их. Но Локтев никогда и не готовил из детей профессионалов музыки, сцены. Цель его была совсем другая, лишь отчасти музыкальная – как можно полнее, гармоничнее развить души. В результате, лучше его ребят не пел никто!

 

Другая важнейшая задача, самая, пожалуй, тогда сложная по исполнению, была уже скорее житейского характера: необходимо как-то подкармливать детей. Достаточно часто на репетициях, а после – во время концертов, солисты падали в голодные обмороки.

Как разрешил её Локтев, куда он ходил, кого убеждал, осталось его секретом. Он никогда о том не распространялся. Но каким-то чудом удалось устроить молочный буфет. Каждому выделялся стакан ацидофилина.

На фабрике, выпускающей для войск шоколад, он договорился о выделении им скорлупы от какао-бобов. Её мололи, заваривали, добавляли в ацидофилин. Напиток назвали «какавеллой».

И уже совершенно непостижимым образом, в непостижимом месте Локтев упросил кого-то привозить в Дом пионеров жидкую начинку для мороженого. И это - в осадной Москве! Густую начинку, прозванную «суфле», раскладывали по стаканчикам и выносили на столы. Многих самых истощенных ребят прямо в зале начинало тошнить от жирной смеси.

Ну, а с началом концертов Владимир Сергеевич и вовсе выхлопотал ребятам рабочие карточки.

 

Следующая задача, без решения которой не мыслимы никакие выступления – репертуар. В условиях тяжелейшей войны многие и многие песни в их прежнем виде не подходили. Локтев занялся аранжировкой. Стал писать песни свои. За все годы руководства Ансамблем он сочинил шестьдесят песен, аранжировал и обработал – более сотни. Первой была обработка для детского пения «Весеннего вальса», уносящего далеко от войны:

 

Ты помнишь, весною

При свете алой зари,

Как в сказке по лесу

Бродили долго мы…

 

Первой из сочинённых стала бодрая «Морская гвардия».

 

Для выступлений хора необходимо было инструментальное сопровождение. В этом Локтеву помогал баянист Губарьков. И уже скоро сложилась инструментальная группа. Чуть позже добавится танцевальная, с которой работала Елена Россе. Нотной грамоте обучала пианист-аккомпаниатор Манучарова. Так хор превращался в Ансамбль, а Владимир Сергеевич – в концертмейстера.

 

И начались выступления – изо дня в день. Постоянно выезжали на фронт, концертировали в воинских частях, в госпиталях. Солдаты, глядя на детей, слушая чудесное пение, плакали. А потом подходили и заскорузлыми, чёрными от въевшейся пороховой копоти и махорки, пальцами ощупывали их руки, плечи, головы. Будто убеждались, что те действительно живы. Конечно, видели на их месте своих ребяток. И укреплялись душой - есть за кого сражаться и умирать.

 

В сорок втором, после победы в битве за столицу, всех тогдашних «локтевцев» наградят медалями «За оборону Москвы». И они станут выступать с этими наградами на белых рубашках. Локтев сумеет выхлопотать им форму: вдобавок к рубашкам – серо-голубые брюки и платьица. На груди – какие-то по-особому яркие алые галстуки.

 

В этот же год Владимир Сергеевич окончит, наконец, Консерваторию. Впоследствии долго будет преподавать в институте имени Гнесиных, станет профессором. Воспитает многих знаменитых впоследствии хормейстеров, а его Ансамбль развернётся в лучший детский коллектив страны. Повсюду зазвучат знаменитые песни Локтева: «Мы едем, едем, едем», «То берёзка, то рябина» и многие, многие другие. Эти песни всегда утверждали собой красоту, дружбу, дарили жизнелюбивый дух.

 

Но вернёмся ко временам войны. Сорок третий год - Ансамбль резко увеличился, набрал силу. Дети стали подростками. И Владимир Сергеевич полнее занялся воспитанием. Открыл систематические уроки нотной грамоты, истории музыки. Вёл их, чередуясь с Манучаровой. А Россе обучала правилам хорошего тона, красивой походке, движению, бальным танцам.

Также, по приглашению Локтева проводили беседы-лекции сделавшиеся друзьями Ансамбля Дунаевский и Кабалевский, Хренников и Мурадели, оперные певцы Баринов и Орфенов.

 

Ребята уже всё своё свободное время проводили на Стопани. По их выражению – «торчали там до головной боли». Ни на какую «улицу» их не тянуло. Открывшиеся знания, отношения в Ансамбле только подстёгивали «духовный голод». И лучше, чем на Стопани 6, бороться с ним было негде.

Так тянулись дни за днями, выстраивались в месяцы, а те промелькивали стремительно. В юные годы время не считаешь...

 

Однажды вечером после репетиции ребята взялись упрашивать Локтева что-нибудь сыграть. Прежде он при них за инструмент не садился. Вот и в тот раз смутился, ответил, что не готов. Но те упрашивали горячо, и отказать им он не решился. Сел за рояль. И зазвучала в Мраморном зале «Лунная соната». Исполнял Владимир Сергеевич чудесно…

 

А после все вместе вышли они, очарованные и притихшие, из Дома пионеров и побрели по тёмным кривым улочкам, радуясь каждый про себя той цельности и чистоте, что наполняли их.

Вдруг что-то громыхнуло, чёрное небо вспыхнуло, расцвело ослепительными гроздьями - это был салют, первый военный салют в честь освобождения Белгорода и Орла! Ребята, как завороженные, стеснились около Владимира Сергеевича. В тот удивительный, подаренный судьбой, миг вдруг почувствовали, что родилась меж ними первая по настоящему взрослая дружба, та дружба, когда целиком принимаешь душу другого как равную себе. А исходило это, конечно, от Локтева.

В этом обворожительном единстве они долго ещё гуляли по Москве, до глубокой ночи. Слушали размышления Владимира Сергеевича о музыке, об искусстве, о жизни и никак не хотели разойтись…

 

Шло время. Война всё быстрей откатывалась на запад, откуда пришла. Ребята рвались на фронт. Ещё в сорок третьем сбежали воевать, обманом приписав себе года, три девушки-солистки, которым исполнилось по шестнадцать лет.

Концерты «локтевцев» становились насыщенней, сложней. Поездки – длительней.

 

Совершенно особым стало выступление в разрушенном Сталинграде на открытой площадке прямо посреди руин – целые ряды обгоревших печных труб и ржавых металлических кроватей…

Город казался мёртвым, безлюдным. Концерт начался почти без слушателей. Так, думали, и закончится. Но вот при звуках музыки, звонких голосов, откуда-то из подвалов, погребов, из самых немыслимых нор вдруг стали выбираться люди, всё теснее обступать площадку.

Народу прибывало и прибывало. Поначалу согнутые, покрытые бесформенным тряпьём фигуры едва напоминали человеческие. Но по ходу выступления люди распрямлялись, лица разглаживались, оживали внутренним теплом. На глазах ребят происходило как бы возвращение к жизни благодаря их труду, их способностям. И они старались ещё больше.

Для тех юных артистов этот Сталинградский концерт стал самым заветным и очень много затем определившим в их отношении к жизни.

 

Итак, ребята быстро взрослели, как взрослеют все дети войны. И вот наступила пора, когда Ансамбль захлестнула стихия первой влюблённости. Она усиливалась ещё тем, что только на Стопани юноши и девушки подолгу могли заниматься вместе - школы в те времена были раздельные.

 

Как обычно, эта стихия, помимо всего замечательного, принесла свои горести. Кто-то проигрывал соперничество, кто-то вообще получал отказ на право провожания, кто-то быстро менял склонности. Но никаких свар, а тем более – драк, не было в помине. Ведь все они – «локтевцы». Общее братство оставалось незыблемым несмотря ни на что.

 

Также, стихия эта ударила по школьной успеваемости. Локтеву и его помощникам-педагогам пришлось вмешаться. Ввели проверки, и «плохие дневники» отстранялись от репетиций до исправления. Это было страшное наказание. Ну, а ради изрядно отставших Владимир Сергеевич стал выкраивать время для дополнительных занятий. Сам учил, как решать задания по физике, математике.

 

Ко всему, для большего поощрения ребят, для большего «окультуривания» отношений педагоги решили устраивать балы-маскарады. Это была уже незаменимая роскошь, высшая награда! Проводились конкурсы на лучший наряд, лучший танец. А сами танцы – до позднего вечера, до упаду! И следом – вершина действа: те долгожданные волшебные провожания!

 

Но даже эти балы омрачались своими горестями, и горестями совсем «взрослыми». Особенно – у девушек. Жизнь была очень скудной материально. Из чего сочинять наряд? Благо, если у родителей что-то сохранилось ненужное, что можно перешить. Но чаще всего были единственные брюки или платье. А если те брюки – на двоих с братом? Брат уйдёт куда-нибудь, и вовсе на маскарад не попадёшь.

 

А вот, к примеру, какая беда приключилась с Клавой Ермолаевой. Она её на всю жизнь запомнила. Мама приспособила для неё своё лимонного цвета платье. Причесала неузнаваемо. Сделали надёжную маску. Целые чулки, правда, нашлись только чёрные. Но вот обуви не было вовсе, кроме повседневных парусиновых тапочек. Мало того, что они весь наряд портили, так ребята Клаву, как только она вошла в Мраморный зал, сразу узнали именно по этим тапочкам! А она так надеялась удивить и горько, долго потом плакала…

 

Владимир Сергеевич, как умел, сглаживал последствия этой больно бьющей по молодому самолюбию скудости. Пытался всё скрашивать игрой «по настоящему», уводя сердца от переживания этой самой скудости. Он обращался прежде всего к личности. Он подавал пример обхождения и юношам, и девушкам. Был изысканно почтителен со всеми, галантен с «дамами». Танцевал обязательно с каждой, выводя за руку на центр зала и провожая потом к месту. И, уж само собой разумеется - все девушки были тайно-возвышенно влюблены прежде всего в Локтева…

 

Удивительные вещи случаются в жизни – та юная стихия захлестнула самого Владимира Сергеевича. В то время он пережил глубокое чувство, влюбился в чудесную, тонкую, молодую свою помощницу по Ансамблю - Манучарову. К тому же, она была красавица.

Чувство его не было безответным. Это видели и понимали все ребята. Но что-то помешало их любимым педагогам соединиться. Вообще, Локтев с симпатичными ему женщинами стеснялся своей внешности, считал себя неприглядным: высокий, очень худой и костистый, с крупными чертами лица. Угнетала, конечно, и мысль о болезни, способной в любой миг погубить его. И, может быть, он боялся, что недолгое счастье обернётся горем для любимого человека. А может, стыдился, что такой женщине придётся хотя бы временами, при обострениях, ухаживать за ним. Да и жил он всегда очень скромно, благ себе не выхлопатывал.

 

Впрочем, всё это лишь догадки причин, и нельзя ничего утверждать кроме одного: та нерешительность исходила именно от Локтева. А истинная причина её осталась тайной. Никто из воспитанников, до самой кончины друживших с ним и бегавших к нему за советами в сложные моменты жизни, не слышал от него ни слова на этот счёт.

 

А чувство было, видимо, глубоким и мучительным. Вскоре всех поразило событие – Локтев неожиданно, без уведомлений и приглашений кого-либо, женился. Какое-то внутреннее, тайное отчаяние чудилось за этим – его супругой стала женщина, полностью противоположная по натуре самому Владимиру Сергеевичу, той же Манучаровой и всему вообще кругу близких ему людей. Она была и осталась совершенно чуждой делу его жизни, его интересам, работала где-то в торговой сети. Занятия супруга только раздражали. Она видела в этой возне с подростками ущерб интересам дома.

 

Что толкнуло Владимира Сергеевича на такой выбор – тоже неизвестно. Чисто житейски он был всегда одинок. А уже подходил возраст, когда без дома, без бытовой помощи становилось трудно и жить, и работать. Но всё же такое объяснение было бы, исходя из натуры Локтева, слишком простеньким. Впрочем, что рассуждать? – это его выбор. Он поступил так.

 

Позже у Владимира Сергеевича родится сын. Увы, от отца он ничего не переймёт, пойдёт в мать. Семейного уюта с появлением ребенка не возникнет тоже. Но увеличится количество упрёков и обвинений в бесполезности Локтева. Закончится тем, что сын, по кончине отца в шестьдесят восьмом году от обширного инфаркта, показательно выбросит на помойку ценнейший его архив. Из-за этого тоже сегодня так мало сведений о личной, о внутренней жизни Владимира Сергеевича. Известно только то, что сберегли в своей памяти люди, близко его знавшие.

 

Но вернёмся к Ансамблю, к первым послевоенным годам. «Локтевцы» взрослели. Приходили размышления о будущем. Конечно, под обаянием Владимира Сергеевича все они любили искусство, музыку, мечтали двинуться его путём. Но он не обольщал их миром искусства. Говорил, что идти в этот мир профессионально можно только при одном обязательном условии – если не способен жить иначе и глубоко от этого страдаешь. Ну, а если такого нет, лучше искать себя в другом. И часто сам подсказывал ребятам, к какому роду занятий он замечал у них способности.

В будущем «локтевцы» убеждались в его правоте и точности. Изо всех воспитанников Ансамбля разных лет только Тамару Синявскую можно назвать состоявшейся первостепенной личностью в искусстве, да ещё покойного ныне классика мультипликации Степанцева, автора фильмов о Карлсоне и многих других.

 

Но и все остальные не просто сделали очень много в разнообразных своих профессиях, а развернулись в незаурядные личности, для которых честь, порядочность, помощь людям стали определяющим содержанием жизни. И всё это вынесено из тяжелейших времён России! В этом – главное. И всегда было для Локтева главным.

 

Пятьдесят семь лет прожил на этой земле Владимир Сергеевич Локтев. Двадцать пять из них руководил Ансамблем. За эти годы он вырастил более пятнадцати тысяч учеников-«локтевцев» и всех помнил по именам и фамилиям. Такова память любви.

 

P.S. От автора:

 

За годы работы и просто жизни мне отчего-то «везло на людей», как везло и на встречи с живой памятью об удивительных личностях. И всегда буквально било в глаза общее их отношение к жизни. Я задумывался, конечно, об истоке этого явления. И находил его в нашей старой родовой интеллигенции, в том общем понимании смысла жизни, как бескорыстного, исполненного любви служения благу народному и способности к состраданию. Именно это составило стержень культуры нашей, литературы, искусства. Именно это определение записано в Британской энциклопедии как раскрытие термина «интеллигенция» с пометкой - «русское». Тот идеал первичности высокого надматериального смысла земного бытия был сохранён лучшими людьми в тяжелейшие времена и при всех огромных утратах донесён всё же до нас.

 

Я убеждён: сегодня мы пока ещё живы благодаря подвигу именно тех людей, благодаря их служению вопреки всей враждебной среде. Такие люди вырабатываются поколениями, из рода в род, связанные общим идеалом, общими преданиями и личным примером жизни. Эту преемственность разрушить легко. Возродить – неимоверно сложно.

 

Наша родовая интеллигенция складывалась с конца восемнадцатого века в среде лучших из среднепоместного дворянства, в тех самых «гнёздах»-усадьбах. Дворянские права позволяли быть материально, идейно независимыми в отношении властного произвола или косного мнения своей среды тем, кто желал духовно облагородить себя, облагородить жизнь вокруг себя. Но понимание того, что эта возможность дана за счёт трудов народа и его утеснения принципами государственного строя, налагало на совесть лучших свою особую тяжесть. Отсюда вырастало чувство долга перед народом, жажда бескорыстно служить ему всеми способностями и возможностями. Выходцы же из других сословий, народов России, вливавшиеся в интеллигенцию, развивали и уточняли это служение ещё, что давало ему характер уже всероссийский. И это вошло в плоть всех наших народов.

 

Следует выделить: общие доходы прежних владельцев имений, того сословия, были не просто скромными по сравнению с размахом нынешних дельцов, но – смехотворно скромными.

 

Буржуазные реформы времён Императора Александра Второго, точнее – дурное, а порой преступное их исполнение – больно ударили по общему строю жизни. С одной стороны – обнищание, распыление дворянства. С другой – обнищание и озлобление народа, жестокая промышленная эксплуатация. Но всё же к началу двадцатого века это служение приобрело новую силу, чему способствовало формирование слоя просвещённого купечества, предпринимательства. Очень широко развернулось земское движение: учреждения благотворительности, бесплатное или оплаченное земством народное образование, от начального до высшего, система здравоохранения и разнообразнейшие формы кооперации. И всё это уже не зависело от произвола чиновников и хищнического капитала. Оставалось до конца решить самый острый, самый больной вопрос - земельный. Но не успели. А он сыграл решающую и обольщающую роль в революционной ломке.

 

Те события, общий переворот в государственном мировоззрении с утверждением принципов вульгарного материализма, атеизма, признанием насилия как незаменимого инструмента достижения общего блага, обесценили само понятие этого блага и служения ему как цели земной жизни человека. Хотя о всеобщем благе народном, этой главной цели коммунизма возглашалось неумолчно и всеми средствами. Но жестокость «благодетельного насилия» губила души. Совесть становилась условным понятием. А обещанное благо всё не наступало. Зато пришло двурушничество, вороватость.

 

Прежний идеал с его пониманием служения стал частным делом, личным подвигом тех, кто не желал принимать воинствующего материализма, классовой борьбы и прочего, тех, кто сохранил высокий строй души. Именно эти люди передавали дело своей жизни тем из молодых, кто способен был ещё принять его. Именно они одушевляли всё вокруг себя и подавали надежду возможной жизни по законам любви, согласия.

 

Сегодня воинствующий материализм общества потребления открыто поставил в центр мировоззрения эгоизм, этот древний демонический культ человекобожия или, по-другому, ренессансный культ «человекозверя», что, в принципе, одно и то же. Этот «человекозверь» может сдерживаться и управляться только всё тем же тотальным, но уже более изощрённым, часто непрямым и многообразным по форме насилием, безысходно вколоченным в сознание, как нечто должное. Да ещё - гонкой за удовольствиями, удобством, не говоря уже о необходимости просто существовать. Всё стоит денег. Добывание этих денег любыми средствами превращается всё больше в самоцель. Человек слаб перед искушениями - сегодня степень его «цивилизованности» измеряют деньгами. Средство поставлено в уровень личности. Поэтому, прежнее мировоззрение, выросшее из стремления приблизиться «в миру» к жизни по идеалам веры, является главным врагом ожесточевшей цивилизации. Ведь, эгоизм как принцип существования – увековеченное подростковое состояние. А в своём неестественном застое оно накапливает агрессию и грозит самоуничтожением его носителю.

 

Соответственно, понятие интеллигенции подменено тем, что Солженицын абсолютно точно нарёк «образованщиной» - всё та же «подростковая» радость от игры пустыми терминами при самом неразборчивом образе жизни. Тех же, кто дерзает исповедовать прежние принципы, хозяева «потребиловки» всячески выпихивают из своего сообщества. Разработана целая система блокады и глумления: все эти ярлычки «неудачников», «трудоголиков», «аутистов», «лохов»…

 

Отчего же идёт такая борьба с самой возможностью становления нравственного авторитета, достоинства личности? Ответ на поверхности, даже гадать не надо: на этом денежек не заработаешь, а потеряешь. И людьми не больно поуправляешь.

 

Так что, прогресс вроде бы уверенно побеждает. Каждый день подбрасывает пытливым человекам всё более лихие научно-технические игрушки, забавляет небывалыми зрелищами, разгадками невероятных тайн, сногсшибательными сенсациями, вроде открытия какого-нибудь пресловутого «кода» или выбраковки из списка планет бедного Плутона.

А крови при том льётся всё больше, и проливают её всё циничней, «оправданней». Общества бурлят, захлёбываясь информацией, массы ускоренно кочуют. Но всё больше людей в этой «толпе одиноких» с приближением к плодотворному зрелому возрасту жизни тоскуют в самих себе, безуспешно пытаясь забываться, и маются какой-то безысходностью. Но зачем тогда это всё без человека?

 

Да что там говорить! Народонаселения пока много, а полюбить уже почти некого.