АНДРЕЙ МОЖАЕВ

 

ОДНОЛЮБЫ

 

 

«Аз рех, бози есте и сынове

        Вышняго вси. Вы же яко

                 человецы умираете»

Псалом 81

 

«Тело просит земли, а

              душа - любви»

 Ф.Абрамов «Трава-мурава»

 

 

Глава 1

 

Стылыми ноябрьскими сумерками неожиданно позвонила Марина. Позвонила в тот самый месяц, час суток, а может – и день, в которые они когда-то познакомились. Сергей её не узнал: шутка ли – по голосу угадать, если десять лет не видались, не перезванивались.

Пока она поднималась от подъезда к двери, звонила из автомата около дома, ему удалось отогнать растерянность и знобкое волнение, и он принял её несколько даже буднично:

- Привет, проходи.

Марина замерла у порога.

- Не разувайся, - подбавил он ещё. – Еле топят сегодня. Ноги стынут.

Вообще-то, Сергей был человеком впечатлительным, но научившимся прикрывать и даже уравновешивать чувства.

- Притворяешься? – она не смогла, да и не захотела скрывать изумления.

- А что такое? – простодушно заморгал тот, решил доигрывать до конца. А там – будь, что будет.

- Серёжа, ты меня встречаешь, точно я вчера от тебя вышла.

- В самом деле? – он будто сам удивился. – А почему бы и нет? – пожал плечами. – Время незаметно летит. И ты не меняешься, - и зачем-то строго посмотрел ей в глаза. А те, действительно, оставались всё того же выражения, той же игры: голубовато-зелёные, редкостные, чей лёгкий весёлый взор был как бы по-русальи затягивающ. Дважды уже Сергея в такую омутовость затягивали – едва выныривал. И вот тебе – на! Опять по его душу пожаловали?

- Шутишь, парниша? Для комплимента – плоско, - сбитая с замысла, обиженная Марина, ей не был ещё известен такой Сергей, попыталась огородиться вызывающей иронией.

- Зачем шутить? Вон, и жаргончик «Эллочки-людоедки» тот же, - Сергей, помня её, а она и в самом деле изменилась мало, понял, что попал в нужный тон. Почувствовал себя вольней.

- Впрочем, хватит мне трепаться. Ну, здравствуй, Мариночка! Дай

поухаживать за тобой, -  как украдкой, ткнулся губами в её холодную, пахучую от крема, щёку. По-свойски, прямо на её высокой груди, взялся расстёгивать пуговицы дорогого пальто из мягкой замши болотного цвета. А затем, освободив от верхнего, подхватил её, не успевающую осмыслять и противиться, под талию и ввёл в комнату.

- Располагайся, где нравится. Твой кофе пока заварю, - он тоже не поспевал обдумывать, зачем его в такой кураж заносит? - и лишь удивлялся себе с шальной весёлостью.

Но в кухне, в одиночестве, нервно затёр всей пятернёй щёку: с чем же она явилась? Ведь люди, связанные в прошлом пятилетней тягостной страстью, вот так мимоходом на чашку кофе друг к другу не заглядывают.

 

Кофе поспел. Внося чашки, Сергей приостановился в проёме наискосок от Марины и уже с новым настроением рассмотрел её всю. Она сидела на дальнем краю софы у журнального столика. Сидела, по-девичьи сомкнув узкие колени. И эта простая поза, и давняя привычка по-птичьи клонить к плечу головку, и её английский костюм, светло-бурый, с густой зелёной прошвой, всё это придавало облику благовоспитанность и юную свежую сдержанность. Вопреки годам, она даже совсем женственностью не налилась - всё той же оставалась, гибкой. И только сильные каштановые волосы, увлажнённые изморосью и сияющие золото-рыжим жаром на гребнях пологих волн романтической, но уже явно «дамской», ухоженной, причёски, с расстояния как бы непроизвольно наводили на мысли о действительном возрасте и о не такой уж ясной натуре этой женщины.

 «Молодец! Умеет себя подать. Даже от сутулости избавилась», - это Сергей, отметив её напряжённо выпрямленную спину, припомнил вдруг о той прежней привычке, заработанной за годы учёбы в «Инъязе» от «сизифова труда» перевода. И согреваясь памятью, залюбовался.

Марина, ощутив его настрой, оторвалась от пристрастного изучения перегруженного книжного шкафа, посмотрела выжидающе. Слегка припухшая кожа подбровий, скрадывающая верхние веки, оттеняла взгляд как бы скрытым переживанием, признаком судьбы. А это редкого мужчину не тронет. И вот Сергей вопреки рассудку вновь поддался этой немудрёной уловке природы. И улыбнулся оправдательно, допуская первую глупость:

- Опять носиком твоим залюбовался, - тот, действительно, удался на удивление: пряменький, соразмерный, фарфоровой тонкости. Когда-то при встречах Сергей придумал, подразнивая на людях, целовать её в это высокое переносье, отчего она злилась, считая всё непринятое обидным. Как все самолюбивые, Марина была мнительна.

Вот и теперь ответ Сергей получил скорый и резкий:

- Не обольщайся. О тебе не вспоминала. Так, из любопытства завернула, по пути к маме, - она уже успела избавиться от растерянности.

- Ты неправильно поняла, - пояснил он не без сожаления. Раньше ему нравилось на такие обиды придумывать неожиданные приёмы примирения. И всё оканчивалось смехом, лаской. Никогда им не бывало скучно вдвоём.

Он и сейчас по той незабытой привычке отыскал «поворотец»:

- Я не из подъюбочного интереса – из чистого эстетического чувства, -  конечно, Сергей сразу обратил внимание на созвучность её необдуманного полуоправдания своим недавним «кухонным» мыслям. Усмехнулся.Но не прежней влюблённо-задиристой вышла его усмешка – тоскливо бывает человеку необласканным жить. Да и Марина тут же горечи подбавила:

- Это ты-то, постельных дел мастер?! Скольким ещё после меня жизнь испортил? – она приняла его тон за открытое глумление и довольно высокий, но обычно смягчённый бархатистым звучанием голос её прожёг Сергея не остывшей, оказывается, яростью. Значит, прежние обиды не забываются, и пришла Марина эдаким «ангелом отмщения», а если выразить попросту – до конца свести счёты.

В тех прежних отношениях Сергей обязательно бы занервничал, попытался разубедить, ещё не понимая: когда женщина желает обвинять, всегда отыщет любое количество причин и каждую повернёт выгодным для себя боком. И сколько не разубеждай – бесполезно. Женщине сейчас важней твоя виноватость любой ценой, после согласия  на которую с тобой считаются меньше. Потому, виниться, оправдываться нельзя для обоюдной пользы. Ведь на смену идут иные фрагменты жизни и оттесняют случившееся, которое умней всего пережидать и забывать.

Раньше Сергей всегда ошибался по своей горячности, раздувал обиды из ничего, исподволь подтачивая её привязанность. Но сейчас промахнулась Марина – тот даже будто тона её не заметил. Да она и не могла не промахнуться – не предполагала возможности глубинного изменения его натуры. И не могла предположить. Для подобного изменения человеку необходимо сосредотачиваться в себе вплоть до полного забвения хода времени. Марина же время привыкла понимать типически, по-современному – в его простом утекании. И переживала это чем дальше, тем унылей: тайно тоскуя о молодом, но бодрясь. Таким и его подразумевала найти – тот, вдобавок, своей встречей невольно подыграл – и потому гнев свой правила на Сергея «того», изученного, чем непроизвольно обновляла в себе приглушённую расстоянием страсть.

Ну, а Сергей в ответ на гнев этот всего-навсего её пожалел. Вернее, пожалел то лучшее, дорогое из их прошлого. И не кидаясь объясняться, просто шумно вздохнул, выдвинул из угла потёртое синее кресло – чашки уже дымились на столе – и уселся наискось от неё лицом к лицу. Так удобней угадывать, что человек замышляет.

И она пока молчала. Достала из сумочки-«бочонка» сине-золотую пачку «королевского Розмэнса». Поспешно, порывисто закурила. По-салонному пристукивая сверху жемчужно-матовым ноготком, сбила нагоревшее в переставленное с подоконника блюдце-пепельницу. При этом безотрывно смотрела на Сергея: испытующе, с лёгким прищуром. В ней сейчас соприкасались противоположности: жгучее раздражение от фамильярности и мнившегося пренебрежительным приёма; и как бы волнами гасящая это раздражение грусть воспоминаний. Совладать с этим навязавшимся противоречием пока не удавалось, и оттого взгляд её, то будто взгляд сказочной жар-птицы, зелёным полымем опахивал, а то окатывал вдруг морской прохладой. И разговор никак не выворачивал к теме сперва предположенного, а теперь внешне подтверждавшегося полного её жизненного над ним превосходства.

- Впрочем, может, не врёшь, - решилась она, наконец, проводить задуманное. – Вижу – не пьёшь. А живёшь один. Я по телефону, по голосу догадалась. Иначе бы не зашла. Внешне изменился. Бородка тебе в этом возрасте к лицу. Раньше одни усы торчали. На улице б не узнала. Под интеллигенцию начала века «косишь»? – указала взглядом на иконки Спасителя и Богородицы, что в углу на полке над розовой лампадкой стояли.

- Не угадала. Те атеистами были, как правило, - ответил тот без почтительности. – Это их сегодня верующими выставляют. Выгодно стало.

- А ты, что? Верующий? Вот новость, так новость! – она вызывающе, запрокинувшись к спинке, расхохоталась. – А послушай, скажи: старые грешки в рай не мешают попадать?

Сергей сделался серьёзен:

- Во-первых, я не был крещён. А с крещением другая жизнь начинается. Спрос другой. Исповеданные грехи вспоминать не велят, - и он, подыскивая верные и понятные ей слова, затёр ладонью щёку, где от виска к подбородку худая морщина легла – с памятью как со старой раной воевал.

- А ты прекрасно устроился! – голос Марины напрягся негодованием. – Как просто для себя чистеньким стать! - и она вновь нарочито захохотала, уже не скрывая горечи. - Вот бы мне раньше узнать! Может, тоже себе какую «другую» жизнь придумала! Впрочем, теперь ни к чему, - вдавила в блюдце окурок и, точно озябнув, охватилась руками, свела плечи. И стала похожа на покинутую женщину.

- Я, между прочим, недосказал, - впервые в словах Сергея зазвучала властность, и для Марины это оказалось удивительней всего прежнего. – Так вот. Вспоминать не советуют. Но случается такое, что в течение жизни искупать нужно, - он говорил убеждённо, и как бы прочитывая её сокровенное и прямо обращаясь к этим долго и безуспешно запрещаемым ею для себя глубинам пережитого. – Я очень рад твоему приходу. Мне тридцать семь уже. Тебе – тридцать третий. У нас прекрасный и печальный возраст. Кончается молодая жизнь. Пора ума набирать, отдавать долги. Иначе не видать покоя… Я, честно, очень хотел тебя повидать. И боялся. Обидно, что ты больней ударить ищешь, жаргончиком щеголяешь. Нахваталась пошлятины с «гэбэшником» своим. Прав был - не стоил он тебя. Ты не думай: я не из мести. Того лучшего жаль.

Искренне высказанное, даже пусть резко-неприятное, всегда дождётся отзвука в человеке, хотя бы того не желали. Вот и у Марины накал злости начал слабеть, так и не набрав полной силы. Но она упорствовала – привыкла быть злой.

- Пожалел, - отвела на миг глаза. – Раньше бы обо мне думал. А жаргончик, вернее – «арго», насколько мне помнится, я только против тебя использую. И не тебе, никому, только мне одной судить, - гордость взяла верх над печалью памяти, и она веско упёрла округло  остриженным ноготком себе в грудь, - кто меня стоит! Может, думаешь, ты? – сорвалась на усмешку поуничижительней.

- Со мной ты стихи читала. Жаль, забыла уже.

- Послушай, где так хамить вежливо научился? В интеллекте подрос? – она хотела прибавить «парниша», да что-то стеснило. – А я, между прочим, сидела сейчас одна и всё осматривалась. Некоторые вещицы свои вспомнила. Вон, вазочка китайская. Приятно, что хранишь. Спасибо. Но тогда ты со мной так не разговаривал. А смотрел на меня - даже подбородок дрожал от умиления. Слушай, неужели мы тут когда-то жили? Сегодня даже у родителей с трудом приспосабливаюсь. Неудобно, непродуманно… Впрочем, и в этом есть для кого-то свой уют.

- А ты, никак, по «евростандарту» привыкла жить?

- Почти.

- Что, почти? Почти жить, или почти привыкла? – Сергей не мог не поехидничать над этим женски-весомым отношением к быту.

- Если бы привыкла, так бы ты меня тут и видел! – она поняла, вмиг нашлась и впервые от души рассмеялась. Вот уж, действительно, с кем ей никогда не скучно!

- Послушай, Серёжа? Хватит софистикой развлекаться. Я о чем хочу сказать? Живёшь ты, Серёга, бомжевато. Мебель – бабушкины дрова. Одна софа приличная. Ну да! Любитель постели. Неужели, «каким ты был, таким ты и остался»? Ну что ты всё улыбаешься как дурачок?!

Раньше Марина считала Сергея парнем безалаберным, увлекающимся, хотя и способным быть дельным. Но главное – ласковым! И очень огорчалась, что не умела расшевелить в нем деловитость не в ущерб той редкой нежности. И вот сейчас, вспоминая чувством, она сама не заметила, как от замысла уязвить всё больше переходила к участию.

- Да, за внешним не гоняюсь. Живу легко и весело. Зарабатываю-то немного. Следовательно, никому не нужен, - Сергей нисколько не смущался: житейского для него по-прежнему не существует. Он на самом деле – все такой же «летучий»! И до сих пор не понимает, что она – «его русалочка, его сирена, девочка морская», как Сергей когда-то выдумал «величать» её - по-настоящему любила его. Любила не в мечтах и воображении, а женски-реально. Он же ни с чем не считался и своей изматывающей любовью постоянно побуждал её отважиться на такие поступки-подвиги, для которых не было ни сил, ни желаний. И в этом – серьёзная часть его вины перед ней.

- А чем ты, собственно, занимаешься? Всё на случайных заработках? – Марина спрашивала уже с сочувствием. Правда, с сочувствием превосходства: - Извини, я в тетрадку заглянула. Фраза там странная. Это ведь ты писал? – кивнула на письменный стол с раскрытой тетрадью. И увидав как он поморщился, поняла – нащупала важное. Сразу добавила убаюкивающе, доверительно: - Извини. Может, я ошибаюсь, но я посчитала, что сохраняю некоторое право интересоваться твоей жизнью. Неужели, дневник? Это трогательно. На самом деле – как-то по-старомодному трогательно. И ты одинок.

- Нет. Не дневник, - Сергей, видя это притворство, отвечал угловато – стыдно стало за неё. – Занятия завтра. Мысль надо размять.

Действительно, перед её приходом он записал на чистом листе сверху: «Противоречия времени – всего лишь следствие наших неразумных поступков. Остаётся понять, что считать неразумным?». А со звонком, разволновавшись, забыл о тетради, и так она и лежала, издали приманивая поставленным окатисто-ясным почерком. И предназначалась, конечно же, не для каких-то занятий.

- Ты учишься? – она насмешливо-удивлённо выгнула густую, не выщипанную, но чуть подправленную бровь – будто соболёк по снегу скакнул, спину выгнул.

- Учу, Марина, учу.

- Шутишь? Где?

- В одном популярном институте. «Подёнщиков кинематографа» готовим. Вот, приходится много в себе копаться, учиться думать.

- Как ты попал туда? – воистину, сегодняшний слякотный вечерок оборачивался для неё целым «парадом аттракционов»! Не на то она рассчитывала, заболев жаждой завернуть к нему, самой поразить и тем наказать.

-  Как попал, история долгая.

- Ах, да! Припоминаю. Тебя под конец на какую-то студию

пристроили. Учиться сочинять призывали. Значит, карьерка некоторая  удалась? Поздравляю. Только, мог бы представительней упаковаться. «Масс-медиа» – бизнес не из слабых, - она своим небрежным тоном пыталась скрыть растущую ревность – неужели, когда-то ошиблась на его счёт? Но это невозможно!

- А я бизнесом не увлекаюсь. Я занимаюсь искусством. А за него не платят. И даже – не берут. Оно дарится.

- Серёжа, ты по-прежнему склонен к демагогии. Нам бы прежде делу научиться. Остальное подождёт, - она успокоилась в своем сомнении, переменила тон на деловой. – Ну, какое искусство при голой заднице?

- Всё чужие глупости повторяешь? – обрезал тот.

- Раньше ты меня глупой не обзывал. Я что, так изменилась? – Марина тоже заговорила жёстче.

- Нет. Просто, молоды были и глупы оба. Не замечали.

- Видишь, ты какой? Умным стал. А я дурой осталась. А ещё о примирении говорил. А сам открыто оскорбляешь. А я поверила, - она нарочно интонацию доверием посластила. – Ну почему ты с реальностью не считаешься? Всё не нравится по-прежнему? Всё такой же ниспровергатель? И такого ещё к студенткам подпускают! – уколола первым подвернувшимся и от досады нервно затеребила зубами нижнюю губу, полноватую и чувственно подвывернутую.

- О чём говоришь? Студентки! Ниспровергатели! Дело какое-то! Да страну в прошлый век опрокинули и растаскивают! Не понимаешь?! И кто это, интересно: родители, что ль, твои, - делом не умели заняться? Да нет. Просто, многие, подобно вам, ради шалых денег убеждения поменяли. Жить захотелось как в Штатах. Но не получится. Точно говорю!

- А ты негодяй! – её зацепил-таки этот грубый сарказм. – Ты по какому праву мои убеждения треплешь?! И причём тут убеждения вообще?! И нечего меня к другим каким-то пристёгивать! Я сама по себе! А говорю не о принципах – о житухе нашей, как есть. Люди с утра до ночи «крутятся». Им – отвлечься, расслабиться. А начнёт в стране налаживаться, опять к серьёзному потянет. Тогда и дари искусство своё, а не навязывай. И я не чужие глупости повторяю – по себе сужу. Вон, мы с мужем хоть обеспечены, но обстановочка давит. Кинцо ваше дебильное глядеть не хотим. Лучше порнушку покручивать.

- Молодцы! – Сергей насмешливо поиграл голосом. – Репертуар прыщавых подростков и импотентов! Ну, его возраст подпирает, а тебе бы еще рановато. Что ж ты так деградировала?

Этого она уже не снесла. Резко поднялась.

- Я поняла: ты всего-навсего неудачник, - и вдруг безрадостно осознала: в самой своей глубокой сердечной глубине ей всё же хотелось найти его более благополучным и, вопреки цели прихода – причудливо переплетённых любопытства и мести, убедиться, что любила его и мучилась не зря. И вот теперь она бежала, бежала от близкого взрыва противоречивых чувств и слёз самолюбия.

И уже в прихожей, когда он с повинным видом помогал ей надевать пальто, вдруг тихо высказала:

- Ты прав, Серёжа. Кончились молодые деньки. У меня сын растёт. Скоро пять уже. Так-то, - и жадно-затягивающе, а точнее – как-то ищуще, всмотрелась.

И его опять, как прежде, властно повело в ту растворяющую чёткие образы мира и времени человеческую глубь, в то единственно сполна созданное для другого человека и потому не могущее быть эгоистично самодостаточным.

Он взял её прохладные пальцы, накрыл сверху, точно согревая, другой ладонью и крепко, но не больно сжал:

- Очень рад за тебя, честно…

 

И вот он снова один. Короткой встречи как не было, не останься по ней пустых чашек да лёгкого шлейфа английского табака. Впереди - обеспеченная нежданным напряжением воли бессонница, старые полупогасшие грёзы.

Ну что за женщина вплелась в судьбу? То налетит жар-птицей, опалит до самого сердца, и тут же обернётся и канет русалочкой! И жить им вместе не жилось, и расстаться навсегда – не расстанутся. Даже то главное, о чём напомнила Марина, и что навсегда, казалось бы, легло меж ними, не развело окончательно. Не могут они отчего-то обидеться друг на друга до равнодушия, и по-прежнему стягивает их некая сила. Или это лишь тоска по тому, как они бывали исчерпывающе, опустошительно счастливы? Но ведь такое счастье не помешало ей бежать от Сергея, от себя самой, выйти замуж в поисках счастья иного. А после воровски опять пробираться к нему, мучить отголосками и невозможностью воротить целое. И в одиночестве, когда не увидят, до изнеможения корчиться от душевной боли, терзать зубами наволочку. А на людях, чьим мнениям придавала прежде столько значения, изображать теперь презрение ко всему белу свету и, упорно скрываясь в своих без единого проблеска «холодных глубинах», ещё острее страдать по потерянной полноте, сиянию чувства…

Но вот, кажется, следовало бы успокоиться, отбросить наваждение – есть ребёнок, ради которого в радость, внове жить. А она уже в зрелом уме волнуется не дожитой молодостью и рискует объявиться здесь, где так тяжко любилось! Зачем? Какая в том нужда? Может быть, сводит их некая редкостная, странная невозможность высказать свои натуры порознь? Или снова манит страсть, русалка-сирена к своему гибельному голому камню-острову, что представляется райским садом вечной молодости?

Он подошёл к окну. Лбом прижался к стылому стеклу. На углу в жёлтом свете фонаря у телефонной будки, из которой и прежде любила звонить ему Марина, и где так часто после мерещился ему её силуэт, хорошо видно, как тяжёлыми пятаками валит мокрый снег, расквашивается в грязи сплошных луж. А старые тополя, что всю неделю одни среди прочих деревьев ещё зеленели, будто летом, в хороводе воробьиных стай, за несколько часов побурели. Их листья скукожились, опали. Уцелели немногие.

Эта унылая картина, «подмалёванная» недавним свиданием, лишь обострила привычную в последнее время усталость, усталость скудеющей распадающейся жизни. А ведь совсем недавно в пору «перестройки» эта жизнь так бурлила, поднятая на гребень дозволенного оглашения любых идей её улучшения, и сулила небывалые надежды на полноту действий и выражения талантов! Но мглистая осень смуты, непреложно предсказанная людьми чуткими, перезапутала все идеи, погубила воображаемую пышность суждений. Не от Бога, значит, то было? А они, не по уму доверчивые, возуповавшие в праздноговорении на скорое достижение общего блага простым отрицанием всего, чему вчера ещё надеялись верить, очутились в разгул ненастья под голыми небесами. Вмиг облетели бессочные, не по климату, упования, рухнул надёжный быт, и взамен должны бы вернуться интересы коренные: о трудном хлебе насущном, рабочей и душевной взаимопомощи, - и изнутри скрепить павшее общество. Двинуть от былой мелочной зависти к спасительному состраданию. Но и это пока не одолевает, с трудом пробивается отдельностями. Что-то глубинное в человеческой натуре гонит за всё новыми обманными надеждами, фальшивыми посулами благ. Что ж, и дальше всё будет рушиться. Как в Церкви говорят: «Бог, наказуя, спасает». И будет это длиться вплоть до вынужденного прозрения, возврата к бескорыстию в отношениях. И как бы хотелось приложить к тому соединенную силу душ! «Бог за нас, но не без нас». Неужто, не устали ещё скользить ради голого прокорма по урезу времени вроде жука-водомера и не отправимся вглубь себя отыскивать тот потерянный первотолчок любящего сердца, без чего не жить, без чего вечно путаться в простых и ясных понятиях добра? Но сколько прельстительной шелухи социальных грёз или блужданий в тоске по личному несбывшемуся нужно успеть сбросить, наподобие отжившей листвы этих тополей, до первого укола зимы! Ведь только так с возвратом тепла заново процветёшь терпкой радующей жизнью. Иначе – поморозишь сердцевину.

 «Целая метафора получилась», - невесело усмехнулся Сергей. Натренировал рефлексию! Что ж делать? Такова его работа: поверяя даже самое в себе больное, отыскивать противоречия, обобщать, пытаться их разрешить. И всего лишь ради потребности очеловечиться.

Он посмотрел в небо. Над самыми крышами верховой ветер стремительно протаскивал сивую череду лохматых туч. Вспомнилось, как когда-то после первых с Мариной поцелуев он вот так же не спал, переполняясь долгожданными предчувствиями, а над предрассветной Москвой похоже неслись низкие облака. И он, по-молодому стремясь к неизведанной безбрежно-увлекательной жизни, никак не мог оторвать от них взгляда. Правда, были тогда те облака серебряно-синими, ватной пышности, и подарили городу долгожданную чистоту первого снега.

 

Он выделил эту тоненькую, изысканной внешности, девушку с полной грудью и редкостными зазывными глазами сразу, хотя та сидела в дальнем конце аудитории – они занимались на подготовительных курсах исторического отделения одного из институтов – и весь вечер, любуясь, поглядывал. А после, по пути домой, столкнулся с ней у эскалатора метро своей станции. Позже она открыла, что её поманили его восторженно-непохотливые взгляды, и она сама подстроила им сойтись. Душа душу позвала…

Оказалось, они жили неподалёку. Она уже год, как переехала с родителями в новостройку из центра, а он вселился тогда в квартирку бабушки, вдовы полковника, полжизни провоевавшего и умиравшего мучительно, оттого что любил землю, цветы, детей, женщин и так и не успел налюбиться. Мать же Сергея, окончательно разрывая с мужем, забрала к себе затосковавшую в старости женщину, а беспокойного сына казалось спокойней держать поодаль. В Москве он бывал наскоками, вносил молодую неурядицу, а потом опять неделями вымеривал по Подмосковью как техник-геодезист поля да перелески и просеки с карьерами. И всё чаще предпочитал ночевать в избах, где вольней дышалось. Словом, по-своему начинал повторять путь бродяги-отца, кинооператора-документалиста, человека, в домашнем хозяйстве бесполезного. Так и оказался отселённым на скучную окраину, что свела его с долгожданной любовью.

Сергей поцеловал Марину уже во вторую встречу. Поцеловал сразу в губы.

- Ну, ты даёшь, парниша! – она не ожидала такого жара, опешенно повела головой. Но не ушла. Их, расположенных бессознательно к страсти, изначально и необъяснимо повлекло друг к другу. И вдвоём оказалось интересно. Они высидели тогда в сквере на лавке часа два, докурили всю пачку, взахлёб рассказывая свои жизни. Какая-то детская доверчивость обуяла их вдруг. Впрочем, от детства недалеко ушли они: он едва из армии вернулся с тоской поскорее встретить любимую; она – школу закончила.

Потом он провожал её. Прощались почти легко, но с недомолвкой. Оба перед расставаньем сделались притихшие, свели испытующие взгляды… А после он всю неделю пытался угадать её настроение и маялся в своих лесах: как встретятся снова? Не отпугнул ли бесцеремонностью?

Но минула неделя и на их лавке Марина уже сама заискала его губ. Они спешили нацеловаться вдосталь. Обветрили рты и лица, а затем вприпрыжку неслись к её дому – она боялась матери, на ходу выдумывая оправдания.

Два почти месяца напитывались они поцелуями и объятьями у занесённой снегом лавки. Сергей всё чаще спешил на электричках в Москву из своего приволья, ставшего пустым, встречал её после работы и ласкал со всей скопившейся нежностью. До дрожи изнывал по большему. А Марина, хотя ласк его искала, в главном пока отказывала. Но уже скоро эта добровольная пытка извела её. Сергей просто ожигал своим жаром - она не в силах была противиться. Но вместе – отчаянно боялась. Меж ними разворачивались отношения серьёзные, а для неё это было, что добровольно в костёр ступить. Ведь, Марина не была уже девушкой. В те годы, к концу семидесятых, среди старшеклассниц своей привилегированной школы она, как многие, уже считала девичество обузой для вольной взрослой жизни. И когда на квартирной гулянке с лёгкой выпивкой вместо уроков знакомый парень под испытующими взглядами «бывалых» подруг потянул её в соседнюю комнату, она пугалась не очень. Единственно, лишь бы мама не догадалась. У неё порой в жизни так случалось: в решительную минуту из-под гордости, позёрства вырывалась вдруг глубинная неуверенность в себе. И она часто поступала не «вопреки», а «как принято» в том её окружении. А потом долго мучилась от боли допущенных ошибок, упрямо не желая признать себя обманувшейся.

Та ошибка тоже принесла достаточно горечи: ничего «особенного», о чём расписывали, воображением распаляя юную плоть, она не испытала. Больше даже противного. Ну что ж! Любопытство умерила и пыталась реже о том вспоминать. Ей уже не грезилось, как иногда  прежде, о некой захватывающей любви. Теперь она предпочла бы ровные тёплые отношения с надёжным парнем, а там и крепенький, подобный её родному, дом с весёлыми застольями, умными гостями. Раз обманувшись, она уже сомневалась в том настоящем «солнечном» наслаждении, что приходит лишь в любви, исключительном единении душ. А эту способность нужно уметь воспитывать, беречь. Тогда будет, чем одаривать. Ну, а всё остальное, «размусоленное» молвой, на что и она попалась – лишь мертвенное бледное подражание. Часто встречается даже в формах законного сожительства.

И вот теперь последствия ошибки вставали перед юной женщиной во всей сложности. Она боялась повторения худшего, и в то же время жадно тянулась к ласкам Сергея, оживляющим надежду и туманящим все придуманные планы будущего. И ещё, так хотелось быть «девушкой без укора»! Потому, она не решалась на близость. Сначала следовало обдумать поведение…

Наконец, решилась – на Новый год. Когда ещё к подружкам на ночь отлучаются? Какой ещё день в её затруднениях лучше поможет?

И вот, решиться-то она – решилась, но в последний час с признанием смалодушничала. Так неодолимо хочется людям выглядеть в чьих-нибудь глазах лучше самих себя! Марина не смогла «унизиться». И тогда она придумала разыграть неопытность. Вдруг, поверит?.. И ни мягкий полумрак в огоньках ёлки, ни шампанское, ни его влюблённые глаза не подвели к откровенности. Не полюбив ещё безоглядно, пропаще, она ударилась в ломание, измучила его и себя. Полночи он уговаривал, заласкивал, отчаивался. А потом, когда добился и, конечно же, понял – оцепенел. Нечестность её оскорбила. Но виду не подал. Отсиживался в кухне и всё подыскивал ей оправдания: вдруг, с ней что-то такое вышло, о чём сказать сразу больно? А успокоится, поверит – сама откроет?..

Марина же, отмаявшись и считая, что всё удалось, заснула успокоенно. И хоть в своем «актерстве» она вновь ни до чего «сладкого» не дотянулась, но и противно уже не было. И убегая утром, довольная пока одним этим, она летуче коснулась поцелуем его губ – так в кино «деловые» жёны прощаются.

Но объясняться вскоре пришлось – через неделю у их заснеженной скамьи. И пришлось, для неё, внезапно.

- Пойдём, что ли, ко мне? Хоть чаю горячего попьём, - скованно предложил Сергей. Он истомился семидневной разлукой и двусмыслием, рушащим веру в любимую. Но появиться раньше боялся: боялся ссоры, боялся правды, боялся сразу потерять любимую.

- Ведь ты не на чай зовешь, - выпятилось вдруг в той превосходство. Так нераскрытый обман начинает набивать цену и переходит в низменную «игру-войну» полов.

Сергей удивлённо глянул; оскорблённый, отвернулся.

- Но ты же ни разу не позвонил даже! Значит, я только для постели нужна?

Он сунул руки в карманы и, до боли стиснув пальцы, вновь отмолчался.

- Слушай, Сергей? Не смей обижаться! Не имеешь права. Я сегодня не хочу.

- А я не обижаюсь, - он поворотился к ней боком, пряча глаза. – Я тоже так больше не хочу. Просто, тебя жалко. Замёрзнешь, заболеешь. Но ты мне не веришь. А сама желаешь, чтоб я тебе верил, - и такая тоска засквозила в голосе, что Марина вмиг осознала, развернула к себе, ищуще всмотрелась. И короткая боль всколебала её удлинённые черты:

- Серёжечка, прости! – отбросив ломанье, порывисто зацеловала в губы, в глаза, в щеки. Зарылась лицом в цигейковом отвороте его походной куртки: - Миленький! Любимый, - выдохнула, смущаясь. Крепко охватила под руку, потянула к остановке. И именно этот глубокий, навсегда оставшийся искренним порыв покорил его, обломил острие будущих обид. Он узнал её способной на самопреодоление…

А после неповторяемой радостью отпечатлелось, как она, полуодетая, в этой самой квартирке торопливо увлекала его в постель и, лаская своим засиявшим смеющимся взглядом, шептала задыхаясь:

- Скажи, я на самом деле твоя первая? Ещё, ещё скажи.., - и, выгибаясь тонкими плечами и шеей, всё отрывалась от подушки и вновь целовала до боли, сполна отдаваясь плачу любовного восторга, грешности, прощения и примирения – тому самому «солнечному» взаимопогружению душ. Так её зажгла их страсть.

И вот с того вечера в подобные часы он полюбил тихонько приподыматься на локте, когда она устало забывалась , касаться поцелуем припухших губ, отнимать простыню и долго всматриваться в неё, такую увлекающую едва раскрытыми способностями чувства юную женщину лёгких, как утренний сон, очертаний, лишённых покуда того послеполуденного, роскошного и ленивого зноя телесности, что переплавляет даже самый напряжённый, до боли-тьмы в глазах, порыв в привычное тягуче-сладкое желание… Конечно, ничего подобного он в те поры не думал и даже ничего не хотел, а всего лишь смотрел и удивлялся как чуду. На душе становилось тихо, непривычно тихо, и он отлетал мечтами к какому-то неясному, но единому для всего прекрасного, гармоническому закону, которому хотелось соответствовать.

 

Хмарь над крышами не разреживало. «Как в преисподнюю тащит», - определил Сергей густеющий поток.

До сегодняшней ночи он не рисковал восстанавливать в памяти образы прошлого. Но нынче избегать боли уже бессмысленно, а понять до конца причины их длительного притяжения нужно. Не тогда ли именно они сумели угадать друг в друге скрытое лучшее, что стало их первой любовью? И откровение того лучшего навсегда, видно, засияло над ними. А сами они быстро погружались в зелёно-голубой омут страсти. Что это за сила, страсть? Переживание опасное и вместе чарующее. В страсти человек дарит себя без остатка другому, но и взамен требует того же. Ведь только способность к самоотвержению может уравновешивать самолюбия, прощать изъяны натуры. Таков закон. Беда тому, кто, погружаясь в страсть, не способен сполна выразиться в другом. Лучше не начинать! Такой только накопит обид и злости, что убьют оидеаленный образ любимого, и всегда потом тяжелее страдает от потери этой основы чувства. И расплатится покалеченной душой. Другому же достанется хотя бы тайное утешение в той сполна отданной способности, рождающей сознание, что всё-таки любил ты в полную душу, жил и не озлобился. И это утешение со временем покроет всю боль и тоску от несовершенной человеческой природы, тот тягостный выход из страсти, которая есть сильнейшее напряжение жизненных сил. И если смотреть на жизнь из этого самого закона, многое житейски устоявшееся потеряет видимость правоты. Ведь страсть, это богатейшая способность! А человеку необходимо, чтобы его кто-то сполна любил. И оттого ждёт он, ищет в окружающем влекущих примеров. Тоскует без них. Только так он способен взбираться к высшему. И лишь неумные неразвитые люди принимают за страсть её изнанку, считают предосудительной стихией или дразнящим, «поперчённым» удовольствием.

 

Первые горести начались из-за домашних отношений Марины. У той была подавляющей строгости мать. Дочь трепетала от возможной огласки своих молодых интересов, но всё же вполовину дерзала поступать по-своему. Страх её не был рассудочным, от выгод или наказаний зависящим, но – въевшимся, воспитанным.

Мать Марины была научным работником. Жизнь её начиналась непросто – она происходила из семьи старых интеллигентов, высланных в тридцатые годы в Нарымские степи. Семья выстояла, а родовая целеустремлённость и способность девочки к точным наукам открыли ей затем путь к лучшим кафедрам страны. Последние же бескорыстные деяния советской страны: освоение целины, космоса, - увлекли девушку энтузиазмом, закрепили веру в действительно грядущее народное счастье. Изнанку же такого выстраданного «счастья» родители от неё скрывали. Это было характерным для тех времён. По слову Экклезиаста – многое знание приносит великую печаль. И старшие боялись, что их дети, узнав о прошлом, вдруг обмолвятся, где не следует, или станут не слишком «советскими» и могут навлечь на себя ненужные беды. Так безмолвно, из боязливости, рвалась преемственность памяти и цвела иллюзорная «история» и такая же вера в неё и во «всё лучшее».

Со временем мать Марины стала доктором физико-математических наук, занималась разработками в засекреченных направлениях. Сам знаменитейший академик, её прямой начальник, носил когда-то малышку-Маришку на крепких своих руках в праздничные демонстрации под звонкую медь оркестра, о чём осталась на видном месте их жилья фотографическая память! И когда Марина пыталась своевольничать, тем её наглядно стыдили. Она была приговорена сменить родителей на завоёванном достойном и  деятельном месте в обществе. И мать всю основу к тому заложила: учила дочь по высокому классу, морально целеустремляла, а после устроила в методический институт добывать трудовой стаж и льготы к поступлению. Сама расширила и обставила семейное гнездо в расчёте на будущую прибавку зятя. А теперь принуждала мужа писать кандидатскую диссертацию и стыдила его в лености.

Правда, с какого-то времени вера её, энтузиазм начали превращаться в будничную уверенность в правильности пути, в успокоенность достигнутым. А успокоенность эта и правильность в зрелых летах приписывались жизни вообще. Горячка дела сменялась условностью, формой дела. Но мать, заработавшись, этих тонкостей уже не различала. По-прежнему приводились дочке подкрепленные победами науки формулы здравых целей, терявшие жар и новизну. И дочь, заучив их, перестала вникать. Просто, принимала к сведению и до поры доверяла. А поступать всё чаще искала по личному интересу, хотя мать, вместе с тем, оставалась для неё незыблемым авторитетом в их общественно-материальном положении.

Сергею, в его простодушии, поначалу очень хотелось видеть её родителей, о которых слышал столько славного. Однажды он заговорил об этом, но Марина как в лице сменилась! – это могло состояться только после их поступления в институт. И тут же выяснилось, что она вообще скрывает дома их знакомство. Вот почему Марина часто беседовала с ним по телефону полушёпотом. Или начинала торопливо прощаться вдалеке от дома и всё озиралась на прохожих, на свои светящиеся окна. И ещё, в ней развилась, помимо чутья, удивительная изворотливость. Привирать навыкла даже без нужды, по пустякам. Это очень огорчало, даже унижало Сергея, хотя он терпел в надежде на будущее: по-молодому верил в способность любовью изменить натуру.

Он рос жадным до откровенного чувства, с опорой на собственные мечты. Даже во внешности бросался в глаза густой налёт романтики, что и привлекло Марину, скучавшую в том властно очерченном для неё и освоенном «цивилизованном круге». И лишь появился этот поджарый парень в белёсо-голубых джинсах, мужской походной куртке на крепкой молнии и с вечно разбросанными ветром или скорым движением густыми мягкими волосами и стойким загаром, доживающим до января, а в марте уже обновляющимся, она порывисто выступила навстречу его серо-синему ласкающему взгляду. Правда, выступила всего на полшага – на большее решимости пока не хватало. И Сергей от того терялся. Не понимал, отчего он им, такой, пока не ко двору? Он ещё не догадывался, что ему диктуют правила успевшей сложиться некой «новой сословности». Вдобавок, эти огорчения накладывались на неуютное детство, расстройства из-за любимого, широкого по натуре отца, оторвавшегося от дома в своём бегстве в глубинку из нежелания кривить душой, снимать безобразные подцензурные фильмы-агитки. А в итоге вышло – отец и сына забросил, едва ли не предал…

Равно переживал за мать, небеспочвенно ревновавшую мужа, а обидевшуюся на весь мир, оттого что сама свела жизнь к вечному выяснению отношений с одним-единственным виноватым перед ней человеком.

Никому же толком не нужный Сергей научился искать теплоты понимания в книгах, в искусстве, в интересе к истории. Он очень рано открыл для себя мир, населённый неповторимыми максималистскими личностями. Им тянуло подражать. В нём развились противоположные свойства: склонность к рефлексии и влюбчивость. Но девчонки связываться с ним опасались – не развлечёшься, серьёзен. А замуж идти – рановато. Да и материально не силён. В те годы люди жили равней, скуднее, но любое преимущество переживалось-завидовалось острей.

И вот, наконец, в нём ослепительно засияла Марина! А с нею глубже зазвучала та прежняя, предварительная горечь. Их обоих родители не учили не кем стать или как удобней, надёжней устроиться, а как жить? Как любить любимого? Как из нематериального чувства вырастить семью, дом, единый в любви всех? И как в этом доме уберечь искренность?..

В ответ на его жалобы Марина запускала свои жадные молодые пальцы в его русые волосы и, каждый раз удивляясь их мягкости, раздумчиво целовала в губы, заполняя весь мир своими хмелеющими глазами. Отговаривалась первым попавшимся:

- У всех, Серёжечка, свои правила. А ты всё равно мой. И будешь мой.

И он, действительно, пробовал забываться под эти уговоры. Но пробуждался еще горше – ему установили непременным условием супружества всё то же поступление в институт. А он поступать хоть и желал, да готовиться не мог. Едва встретятся – и головы идут кругом! И виноватым всегда оказывался он: зажигал своим жаром, не в силах налюбиться. Будто вчера познакомились! И все их планы улетучивались, и мир сходился для них друг в друге, и никогда им, казалось, не может наскучить быть вдвоём. Дни стояли полными без времени, а ночи одинокими без сна… Большего безмятежия меж ними уже не бывало.

 

Впервые разбранились к весне. Марина придумала очередную хитрость: взять путёвку на недельную экскурсию по Ленинграду, а вернуться на четвёртый день и дожить у него. Намечался праздник их любви. И вот, когда долгожданной ночью она устало задремала, а он, истосковавшись, дивился ею по своему обычаю, та вдруг шепнула в ответ на щекочущий поцелуй:

- Саша…

Сергей отшатнулся, будто по лицу ударили. А в грудь, распирая, пополз ужас. И он гулко для самого себя переспросил:

- Кто?

- Саша, - подтвердила та внятно.

Он встряхнул её, резко посадил точно куклу. Марина, покачиваясь, склонила к плечу голову и часто непонятливо заморгала:

- Ты с ума сошёл?

- Что ты сказала?! – взорвался он.

- Что я сказала?

- Как ты меня назвала?!

- Как я тебя назвала?

- Издеваешься?! Имя, имя?! Кто тебе снился?! С кем в Питере гуляла?!

- Ты с ума сошёл! – наконец-то она очнулась и впервые испугалась его обострившегося в гневе лица, побелевших глаз. – Я так  устала! Только заснула. Мне никто не мог сниться, - почти захныкала. – А если бы  приснился, я, разве, виновата? Это же сон. Да что с тобой?! Пусти меня! – она, защищаясь, как-то замороженно откидывала его ладони со своих плеч, а глаза виделись чёрными от страха провалами. Испуг этот вошёл глубоко в Марину, сделал затем скрытней. А тогда, тогда он только подхлёстывал Сергея подозревать со всем его горьким максимализмом.

Естественно, припомнилась её первая неразборчивая связь.

- Неужели, ты могла изменить? – Сергей после неожиданного даже для себя выплеска гнева сник, согнулся, будто увидал в её страхе что-то стыдное, чему виною сам. И страдальчески всматриваясь, пытался отыскать надежду. Не умел он ещё сдерживать крайности натуры, по-книжному отдаваясь воображению, не соизмеряясь с людьми, чем пугал их или просто отчуждал. При этом часто ошибался, не достигая цели.

Вот и сейчас дело поворачивалось так, словно нарочно соединились изъяны характеров и мстили за прихоть любить.

- Слушай, ты, парниша! – остервенилась загнанная подозрением в угол кровати Марина. – Думаешь, за тот случай можно оскорблять теперь?! Ты, ничтожество, даже не понял, что настоящий мой первый – ты! Так тебе и надо! Ты меня не присвоил! С кем захочу, с тем и встречаюсь! Да, я была на обеде у очень приличных людей. Завтра могла бы сама рассказать, - и она решила дальше умолчать в отместку, но заметила, что Сергея начала бить крупная дрожь. Тогда ей хватило ума отбросить гонор и смягчить признание: - Плохо же ты о своей девушке думаешь, раз решил, что я к любому в постель могу лезть. Не стыдно тебе? Да если б что было, так бы я тебе призналась! Приласкала крепче – и ничего бы не понял. Но там, Серёжа, меня просто на обед пригласили в очень приличную семью. И ничего такого там просто быть не может.

И следом она, утихомиривая их обоих, пересказала, как приглянулась симпатичному экскурсоводу, как тот для неё битый час вдавался в тонкости стилевого разбора эрмитажных шедевров, а после официально представился. И вместо гостиничной забегаловки они отобедали у его родителей. Там она впервые попала в такой круг питерской старомодной почтительности, что теперь ей просто страшно за манеры Сергея. Да, она до последней минуты купалась памятью в том тихом тёплом плёсе обаяния, где ощущала себя ровней.

- Пойми: я – женщина. Я должна нравиться. Сам сильней полюбишь.

- Сильней уже не могу. А за тебя рад – успехи делаешь, - какая-то щемящая обида вошла в него. – Но запомни: это тоже измена, душевная, о чём ты сказала, - и он полнее насупился.

- Ты ревнуешь, завидуешь? – Марина глянула скрыто, насмешливо. – Тогда, почему не хочешь поступать, как я прошу?

Он заметил эти холодные «морские» переливы в её глазах, но упрямо забубнил своё:

- Пойми. Для подобных людей женщина красивая – повод, - он понял вдруг, насколько боится потерять её. – Ведь это игра такая: в красивости, в стили. Я на таких дома насмотрелся у нас гостечков. Ну, как тебя убедить? Веришь этому трёпу?! – он чувствовал, что его вновь «заносит», но он боялся за неё и так хотел остеречь от часто навлекаемых нами на самих себя опасных случайностей.

- Пойми! Начитаются книжек про искусство и вас охмуряют красивостями! А искусство совсем другое. Главное – образ неповторимый схватить. Вся жизнь – в образе! Мучительная! Такая, не может она нравиться. Нравится салонная бижутерия - ни к чему не обязывает. А правда живого чувства жжёт! Ею болеют! Пойми, вырази жизнь! А там, примут, не примут – наплевать! Она на века останется, другим о нашей жизни правду скажет. Настоящее позже оценивают. Ну что ты смотришь так? Да, я не питерский трепач, о стилях не «свищу»! Пытаюсь коряво сказать о главном. И ещё не всё сказал. А сколько это труда и нервов стоит? – он широко отмахнулся. – Я же в «Суриковский» готовился. Столько лет у старика-художника в подвале провёл! До натурщиц уже дошёл…

- Ты что, рисовать умеешь? – глуповато удивилась она.

- Знаешь, один наш друг-художник выражался: «все люди в детстве умеют рисовать, а потом почему-то забывают». А я не забыл. Только, я зарок дал – карандаш-кисти в руки больше не брать.

Она удивилась пуще – в эту ночь ей приоткрылся совсем неизвестный Сергей: характерный, вдумчивый.

- Спросишь, почему в художественный не пошёл? – он прочитывал по глазам её вопросы. – Нет, у меня хорошо получалось в смысле «школы». Поступил бы. Но когда пытался замысливать своё… Понимаешь, давило чувство чего-то заёмного, виденного. А сознавать себя копиистом стыдно. Ну, и решил: раз к образному мышлению не годен, лучше историей заняться.

 

Теперь, спустя годы, Сергей понимал, отчего смалодушничал тогда в живописи. Причиной был не «копиизм», а недостаток опыта, то есть глубоких о ту пору самобытных переживаний, к чему он бессознательно тянулся, чему отдавался. Он был из тех натур, что не блещут сходу и по пустякам, не нагромождают приятной для публики игры фактуры, форм. Нет, ему требовались сильные образы, мощный и, как правило, печальный первотолчок, раскрывающий всю глубину одарённой натуры и эту одарённость в труде развивающий. Таких обычно считают скептиками, мрачными и даже страстно-извращёнными. Но на самом деле мало, кто может тягаться с ними в любовной привязанности к жизни в её богатейших драматичных проявлениях. А такие делатели как раз и принуждают нетребовательную публику к работе над собой, в чем сначала получают бойкот, и только потом – запоздалое признание.

Сергей отошёл от окна. Низкие тучи всё тащило и высокого холодного неба не открывалось. Значит, настоящего снега опять не ждать. А снега хотелось. Невыносимо видеть замусоренные московские улицы конца «цивилизованного» века – будто на помойку выселили. Вот и весь образ перемен…

Он улёгся: может, хоть под утро сон придёт? Завтра – в институт, а силёнок без сна уже не хватает. Да разве теперь память удержишь? Вон, спешит воспоминание, как после тех ночных откровений его «морская девочка» стала внимательней, то есть осторожней в высказываниях. Долго избегала усложнённых бесед из опасения выглядеть простенькой. Это огорчало вдобавок. Он тянулся к непосредственной прямоте. Но вызвал самолюбивую мнительность. В себе же самом – гнетущие воспоминания о том несостоявшемся в искусстве, сомнения, самокопание.

 

Первое лето в угаре любви накатило внезапно. Марина, спеша заниматься, нервничала. Сергей успокаивал, как мог:

- Не бойся. У тебя всё хорошо будет. Ты больше меня готовилась. А я…курс помню, а сосредоточиться не могу. Ну, люблю я так! Ты всё для меня! Дай налюбиться! Всё потом догоню! Ну что мне, в армию завтра?!

- Серёжа, я тоже не могу без тебя. Но в руках держать себя нужно. Ты же на год наше будущее отдаляешь! – она почти плакала. – Пожалей меня! Я устала! Тоже хочу открыто жить, чтоб гордиться тобой могла!

- Пойми: будущее без нашего сегодня не состоится, как хотим. Пока любится – люби до дна! Ну, как нам на месяц разделиться?! Боюсь я вот это наше всё потерять. Правда, боюсь. Ну, неужели, год не вытерпим, если сходу не поступлю?

Он подал, конечно, документы на свой «истфак», старался сдавать. Но предчувствие оправдалось – не взял баллов именно по английскому языку, хотя Марина лично учила его. И как она расстроилась!.. А сама, чтобы поступить наверняка, решила сдавать в «Инъяз» на тот самый английский, отработанный в школе. И прошла.

В первую же осень занятий они захандрили. Видались реже, хотя Сергей вынужденно сменил свою геодезию на случайное экспедиторство в снабженческой конторе. И всё подбадривал её: лето - скоро, а там он с блеском поступит в престижнейший исторический институт! Искупая двойственность их жизни, он баловал свою девочку вылазками в кино, галереи, рассказами о детстве, о любимых книгах. Точно изощрялся в грядущей заочной конкуренции с её новым окружением. И всё-таки скоро заметил, как часто теперь Марина гасла в недолгих разлуках. Невесело раздумывал: в ту сказочную, будто изнутри сияющую, жар-птицу она преображается только от его жара, что несёт в себе, насколько хватит души. А чуть отпустишь - обернётся той пугающей русалочкой и унырнёт в зыбкую житейскую глубь.

Нет, Марина поперву старалась отвечать на его усиленное внимание тем же. В укороченные свидания они заласкивали друг друга нежней прежнего. Но будни всё больше брали своё. Занятия разнообразились, она дольше засиживалась в институте, а встречать себя у дверей по-прежнему не позволяла. Он тайно ярился: или стесняется его, или там за стенами – уже закрытый мирок интересов?.. В ответ на  взрыв ревности получил резонное: много заданий, не угадаешь, насколько задержишься. Зачем под дверями ждать? Тебя предупреждали – учись тоже, не слоняйся… Так расширяющийся круг общения молоденькой женщины с её случайными порой интересами взламывал их единство вопреки желанию.

Сергей больше всего страшился этих открывающихся пустот в отношениях. Ведь он сам, подобно книжным рыцарям, предал всего себя «прекрасной даме»! Правда, упустил притом из виду необходимость совершать «деяния» в её честь. На одно чувство понадеялся. И превратился в какого-то современного чудного «полу-Ланселота». И тогда, убегая от пустоты, меркантилизма повседневности и привязавшейся болезни ревности, он пристрастился на своих заработках выпивать с работягами. Поначалу это отгоняло уныние. Зато потом – удваивало. Он понимал причину, да алкоголь уже привязывал, постепенно подавляя волю.

Марина впервые серьёзно встревожилась. Как водится, в первую очередь сработал рефлекс обывательский: пригрозить разрывом. Но тут же ощутила такую к нему смертную, физическую, привязанность, о какой даже не догадывалась! И в один из вечеров она - изумлённая, разбитая - опустилась дома на постель и, едва не плача в голос от жалости к ним обоим, принялась думать, искать выход. Неопытная, по душе одинокая, Марина не придумала ничего, кроме как вновь забегать чаще, стараться быть внимательной. Когда же родители уезжали на тёплую дачу в Салтыковке, она отваживалась ночевать у него. Ей тогда виделся выход в иллюзии - вернуть прошлое. Но причины их нынешней хандры это не снимало – та первоначально-свежая любовь гасла. Будущего определяющего лета ждали едва не по инерции. Он уже не рвался представиться родителям, притерпелся к унижению двусмыслием, а сами встречи вырождались в запойный секс. Охлаждение душевное оборачивалось телесной тоской. И осень, умирая, тому способствовала.

Она забеременела. И тогда во второй раз он увидал её жалкой. А в нём будто всё лучшее встрепенулось:

- Ну что страшного? – пытался убедить. С этим событием у него случилось, наконец, перенацеливание воли, росла небывалая прежде решимость: - Заживём семьей. Самой же надоело! Возьмёшь «академку». Я прокормлю. Поступлю на заочный. Теперь цель железная! С матерью потом помиришься. Куда вы друг без друга? А я выпивать уже бросил. Ну, чего ты дрожишь? – и он, обнимая, гладил её по жёстким неподатливым волосам. – Вся жизнь впереди, вся радость! Новый человек жить начнёт!

Но Марина всё мрачнела, головы не подымала:

- Как ты не поймешь? Мать – человек особый. Своего добилась – я учусь. Я теперь наравне отвечаю. Она сплетен не простит. Ах, скажет, встала на ноги? Иди, живи, где хочешь! Имя своё не позволю трепать! Это при нашем-то положении! А мне сколько ещё учиться? А ты – на случайных заработках. Поступишь, нет – неизвестно. В быту ты человек ненадёжный. Серьёзной профессии нет. От твоих помощи тоже не дождёшься. На тебя им вообще плевать. И кем мы станем? Вот ты? Никем. Смотри, ты человек способный, а лучшее своё растряс. А опять затоскуешь, запьёшь? Какое будущее у ребёнка? Не видишь – вся жизнь пока под откос летит.

- Как ты можешь говорить так?! Всё это временное! Всё обещаю сделать! Не веришь?!

- Хочу, но не могу. Ребёнок – мой, я за него отвечаю, - она отдёрнулась, сняла его руку. А у самой глаза, что у собачонки брошенной: - Я обязана думать, какую основу готовим. Несчастных плодить – ума не надо. Ведь, у нас как: сегодня от любви помирать, а завтра водку лакать! Тебе кроме секса пока ничего не нужно. Не обижайся. Я – женщина, трезво на всё смотрю.

- Значит, моя любовь для тебя…

- Значит. Докажи делом. Время у тебя пока есть.

И она безжалостно пропала на неделю. И так же неожиданно появилась в субботу утром: молчащая, стеклянно-бледная, как бы подмороженная. Они сидели, не понимая, о чём говорить. Потом она  свернулась на кровати калачиком, беззвучно заплакала. Только плечи мелко тряслись. Он смотрел, смотрел на неё, и нарастала, вытесняя оскорбление, какая-то сиротская к ней жалость. И уставившись в противоположный угол, он уже не удерживал крупных редких слезин.

Наконец, она выстрадалась, перевела дух. Высказала вдруг тоном пожившей женщины:

- Я тебя любила и люблю. Боюсь, больше - по привычке. Дорожишь – делай выводы. Чтоб кошмара этого снова не переживать. Ты отвечаешь не меньше меня…

Так в их жизни случилось событие, какое случается с миллионами пар во всех концах земли. Событие, которое многие считают если уж не обыденностью, то досадной житейской неприятностью.

Она ушла и оставила его в странном состоянии: рвать отношений не спешила, но в полновесной любви отказывала. Он должен отвоевать, вернуть её. Но уже не чувством «нараспашку», а внешними заслугами. А о том, что по земле должен был ходить его неповторимый ребёнок – вроде, как забыть. Таково условие. Но ведь это-то переживание осталось главным! И тогда  двойственное чувство вспыхнуло к ней. И он сжал кулак:

- Добро! Докажу ж я вам!

                       

В ту мрачную осень и зиму Сергей мучительно запрещал себе приставать к Марине с постелью, не набивался на свидания. Они, не сговариваясь, как бы предоставили друг другу испытующую свободу.

Она порой заходила ненадолго. Открывала свои учебники и зубрила из языкознания – подразнивала, напоминая о его обещании. Или читала вслух из английских поэтов. Сергею нравилось слушать, особенно, когда та принималась за Лонгфелло. Он обычно просил повторить, впитывая музыку чужого языка. И его вновь, как когда-то с обнажённой любимой, увлекал вдруг в неведомое всё тот общий гармонический закон. Повторяясь с неожиданной стороны, он помог собраться, серьёзно взяться за подготовку. Сергей, будто профессор, обложился академическими томами. Вгрызался основательно, сверх программы. И его горькая «морская девочка» стала приходить чаще. В этой обстановке занималось уютней, чем где-нибудь в читальном зале. Учёба в том случайном выборе захватывала её мало. И ей приятно было наблюдать за ним: представлялся цельный собранный человек, в которого хотелось верить. Но суховатость в отношениях не меняла, хотя сама изнывала. Да боялась – опять захлестнёт его любовное головокружение. Она не догадывалась, что Сергей был к этому как раз не расположен. Его захватили интерес познания и цель доказать. Ну, а догадалась бы – наверное, обиделась.

Вот таким неожиданным способом Сергей добился в их отношениях одного неизвестного для себя результата. Осмелевшая дочь призналась матери, что у неё появился парень. Правда, выдала Сергея за сокурсника, обещала необдуманностей не совершать. И развязала себе по вечерам руки.

И теперь, к весне, Марина, всё чаще задерживаясь у него допоздна, примеривалась исподтишка, будто кошечка, к своему будущему «владению», продумывала на этот счёт обычные женские планы. Она даже решилась их обоих иногда «баловать». Не давая разыгрываться безбрежью чувств той начальной любви, действовала порывисто, жёстко. Внезапным крепким поцелуем опрокидывала его в постель и молча добивалась желания. Проделывала это привычно, опытно… Он понимал: без толку искать сейчас того свободно-окрыляющего жара. И подчинялся. Прежнее опустошающее счастье сменялось голой работой тела. Но и это, за отсутствием большего, по-своему затягивает смолоду – размывает стеснение любви, выглядит проще и ласкает самолюбие… Ну, а когда тела достигнут предела чувственности – оставят по себе царапины да синяки. Эти приметы ложной страсти тоже дадут свою приятность, гордость. Так любимые превращаются в любовников.

 

В августе Сергей действительно «триумфально» поступил в престижный исторический институт. Да, он доказал, победил! Но не думал кичиться, мстить. Обида приутихла, а занимался он из собственного интереса. И результату радовался чисто.

Марина ликовала! Столько сразу нежной страсти, ничем не сдерживаемой и на миг, казалось, вернувшейся из былого, он от неё давно не получал! Тем более, страсти, отточенной опытом! И всё таки до прежнего было уже не дотянуться. Ему мешала как раз эта сексуальная изощрённость, мешало то, что он теперь их близость «заслуживает». А в любви не изощряются, не заслуживают – дарят в простоте. И все недостатки, ошибки считают общими. И он тем более опасался за их будущее. Они, взрослея, выступали на новый для себя рубеж общений. Но трещина-то меж ними от того случившегося не изгладилась. А пустой секс, которому они поддались, мог её лишь расширить. В нём чувство скудеет, и оттого партнёры меняются легко – ради восполнения разнообразием удовольствий. Нет, всё могло спасти только упорное, почти несбыточное возвращение к чистой первоначальной любви.

На их беду, триумф Сергея длился лишь неделю. А там его вызвали в ректорат и предложили подать заявление о переходе на заочное отделение: он умудрился набрать балл в самый идеологически выдержанный институт страны без рекомендации профильного учреждения и трудового по специальности стажа. Теперь он в кратчайшие сроки обязан устроиться в любой архив, иначе будет отчислен. Вдобавок - пройти анкетирование в КГБ на благонадёжность.

Он растерялся. Но тут от стенки ректората к нему подступил крепкий мужчина со свекольного цвета лицом, ласково шепнул: «Я декан твой заочный. Дам тебе телефончик друга за направлением. А после в ресторанчике отметим. Тут рядом, «Метрополь». И в кармане у Сергея оказался номер телефона крупного чина в главке.

После переговоров он уверенно прибыл в один из важных архивов. Как его встречали! Посулили через пару лет возвести в начальники архивохранилища! А дебёлая, «мосторговской» комплекции дама с консервной банкой в высоком шиньоне, для формы, игриво погрозила пальчиком, умоляя не слишком совращать девушек, на чьих трудах архивы только и держатся. Заработки-то – низкие…

И всем было до поры весело, покуда Сергей не выложил на досмотр комсомольские документы. И тут весёлые люди мигом впали в негодование: тот пробыл в ВЛКСМ всего два года, от начала службы в армии до конца её – там отвертеться от этого членства было невозможно. Ну, а выйдя на «гражданку», на учёт уже не вставал! Да ещё Сергей «кипяточку» подлил на вопрос, кем себя числит: «Пока из комсомола не выгнали, значит – числюсь». «Да как вы, отщепенец, можете себя числить, столько времени не выплачивая взносов?!». И архивная карьера Сергея была зачёркнута.

           

Он вернулся к Марине, головы не подымая. А та словно ждала от  него, непутёвого, чего-то подобного:

- Серёжа, на что ты, собственно, рассчитывал? Вот мать у меня – человек идейный. Время её такое было. Мне лично все лозунги до «фени». Но приходится формальности исполнять. Это во всём мире так, не только у нас. Это, в принципе, ни к чему не ведёт. Все понимают, посмеиваются и «отдав долг обществу», спокойно живут в своё удовольствие. А будешь плевать – никуда не продвинешься. Ну почему ты живешь, будто не в обществе, а так – сам по себе и для себя? Это позиция или «раздолбанность»? Ты любишь искусство, историю, ещё что-то. Но никакой ответственности нести не желаешь. Даже – за меня. Мне это надоело – оскорбительно!

- А хочешь знать, почему, к примеру, батя мой от заказов на «идейные» фильмы к вольным геологам в тайгу бегает?! – взорвался обидой непонимания Сергей – нрав отца явно высквозил. – Как ты не поймёшь?! Оглядись! Вот, лозунг кинули: экономить электроэнергию. Чиновники железнодорожные решили почестей урвать и придумали к электровозу вдвое больше вагонов товарных цеплять. Подумаешь, скорость падает! Зато электричество экономим, выполняем установку! А чтоб орденок повесили, в должности повысили, надо почин «рекламнуть». Заказывают фильм-агитку о выгоде большегрузных составов. Но о том, что они все пути подъездные забивают, график движения срывают и шпалы расшатывают, ни слова сказать нельзя. Ни-ни! Почин-то – формальный. Как начальство наградят, его тут же свернут. Вот тебе исполнение формальностей в обществе. Не отсюда двоедушие процветает? Мы с ним плохо кончим. Оно уже с головой нас всех захлестнуло! Всякая шваль карьеру делает, а умных, честных, талантливых в наморднике держат и затирают. «Активизм»! Ну, нельзя за это внешнее цепляться! Ну что вам эта форма так важна?! Человек самим собой ценен!

- Ты не мою семью имеешь в виду? – сощурилась недобро Марина. – Ты забыл, кто ты, кто – они? А о формальностях я напомнила, чтобы ты рос и  пользу мог приносить. А пока все твои декларации – болтовня. Не советую в демагоги-ниспровергатели лезть. Посадят. И глупости не преувеличивай. Не всё так плохо у нас, как тебе видится. Или тебе так видеть хочется? – её  успели выбрать в комитет комсомола, и она привыкала «быть на виду», вернее – стараться видеть себя со стороны соответственно статусу.

- Хочется?! Ладно, ещё случай! – он всё надеялся объяснить, хотя чувствовал, что от этого отчуждение только нарастает. – Жил я, в техниках, у одного комбайнёра. Вот приходит он с уборки мокрый весь – дожди сильные шли. Лица на нём нет. Вытаскивает бутыль рома кубинского. Давай, Серёга, вмажем! Это водка тогда по всей округе исчезла, ром гнали. Он – дороже. Ну, сели мы. Что, спрашиваю, случилось? А он – видишь, погода, говорит, какая? А нас с уборкой  подгоняют точно коров с выгона. А учитывают урожай с бункера. А в бункере у меня вместо зерна – тесто! Зато бюрократы наши отчитываются: передовое хозяйство как всегда первым раньше срока завершило жатву! Все довольны и никого урожай погубленный, труды наши, кроме нас не мучают. А те с бункеров липовых отчитались, а после убытки спишут, замажут, на район раскинут. И с премией ходить будут! И знал бы ты, сколько мы так урожаев гробим! Сил нет! Хоть с комбайна беги! А теперь гляди: сколько над нами, сельскими, в анекдотах московских издеваются? Мы, мол, землепашцы, за харчами в столицу налетаем вроде воронья. Объедаем вас. Это мы-то, которые кормим! А теперь посчитай, что было б, работай мы по уму, свободно? Сколько б фуражного зерна имелось? Ничего б в Америке не закупали! Сколько б на нём скотины вырастили! Всю страну от Москвы до последнего хутора продуктом завалили! А мы вместо этого по личным интересам всяких чиновников склизких Божий дар гробим бессловесно! А Бог, он долго терпит, да больно бьёт. Вот так у нас в стране «не всё плохо, как мне видеть хочется». А самое страшное в этих «отдельных недостатках» – хозяйствовать умно не дают и совесть угнетают. Оттого кроме лжи и гнилья не будет у нас никакого будущего. И прости – я не ниспровергатель. Но ради одного этого комбайнёра, на котором Россия держится, всё буду стараться делать, чтоб порядок такой изменился. На любом месте, чем бы в жизни не заниматься. Хотя бы - на рабочих собраниях! А нет, так просто в гадости не участвовать! Вот тебе идеалы и убеждения! Ненавижу извращения! И меня тот «рай забугорный сосисочный» тоже не завлекает. Там свои заморочки! А нам у себя надо менять жизнь очень серьёзно.

Марина не ожидала от него таких не по возрасту зрелых суждений, и продолжать спор было не по силам, хотя всё в ней противилось. Её растили с верой в зримый прогресс как универсальный закон развития и в советский, более справедливый уклад. А главный назревающий вопрос – кто, мы или Америка, предложит далее пригляднейшую модель совершенствования человечества и по праву встанет во главу мира. Для победы же нашей в состязании необходима монолитность вокруг идеи и опережающее развитие научного знания. А Сергей вдруг отвергает всё нелепо! Единственно, на что Марина могла сейчас опереться – на опыт матери:

- Послушай, ты лихо говорить натренировался. Критик-ниспровергатель нашёлся! Всё говоришь, говоришь непонятно, о чём. А надо делать. Вот мать моя может делать, отец – тоже. И я отучусь – попробую. А ты на своей базе только людей серьёзных смешить будешь, и никто с тобой не посчитается. Потому, что есть науки, управляющие сложными системами. Чтобы что-то менять к лучшему, надо знаниями владеть. Этому и стоит поучиться у моих родителей. А комбайнёр твой или ты что сделаете?          

- Да-а, неужели, ты всё ещё ребёнок?.. – Сергей хоть и любил её до самозабвения, но жажда истины перевесила. В тот миг он ясно сознавал, на что идёт, и выбрал не колеблясь. – Пойми! Остаться просто человеком – уже много значит!

В итоге Сергей остался при своём случайном заработке грузчика-экспедитора, осмеянный и униженный. Марина не смогла простить ему замаха на устои семьи. Отношениям приходил конец. И тогда в Сергее воспалилась режущая тоска по ней. Из памяти не уходил её взгляд после той накалённой беседы: иронично-сочувственный, ясно выражающий, что ему, недоумку, никогда больше такой женщины в жизни не видать. Он снова начал пить. И в этом надрыве, отбросив стеснение, приходил и подолгу сидел на ступенях у её двери, нагнетая в себе потребность выразить душу, самое сокровенное, лучшее в ней, и хотя бы выпросить отсрочки. Необычная это была пора: он как бы себе не принадлежал, ноги водили его вне рассудка и воли.

Кончилось тем, что раз на ступенях появилась Марина и, брезгливо морщась, позвала в отворённую дверь:

- Мать, не спрашивай ни о чем. Вызови милицию. Хватит таскаться! – обернулась к Сергею. – Ты предал меня, алкаш! – ей, действительно, в страхе, что мать может узнать от него всё, за этими приходами чудилось задуманное им предательство. Нужно было отсечь все возможности собеседований.

Голос Сергея застрял в гортани – такой жестокости он не ожидал. И как теперь мог высказать себя под презрительным взглядом выступившей из двери женщины: подбористой, эффектной и моложавой? Да, его неправильная любовь терпела полный разгром в борьбе с советским характером.

 

Их первый роман издыхал. Правда, не без вспышки - спустя несколько месяцев Марина вдруг позвонила. Бархатистым голосом, будто ничего не случалось, поинтересовалась: живы ли у него пособия по истории? Брошюры сохранились, и она просила подвезти их на Дмитровское шоссе: то ли к гостинице «Молодёжная», то ли к «Спутнику», - там у них проходила языковая практика.

Сергей ехал в своей потёртой, неприличной для молодых людей нынешнего круга Марины, куртке и не верил в реальность. Бывшая любимая уже превращалась в сон: смутный, едко-больной. От этой беспредметной боли он сутулился, тускнел.

У гостиницы оказалось пусто. Сергей прохаживался и уныло твердил себе, что так и должно быть с ним, неудачливым. Боялся увидеть её, и не увидеть - тоже боялся. И никак не мог придумать начала объяснения.

Наконец, она спорхнула со ступеней – ещё более притягательная, чем прежде: притягательная молодой уверенностью в своём обаянии и его всколыхнувшимися мечтами. Но тут он заметил, как из-за стеклянной двери за ними следит крупный зрелый мужчина в костюме при галстуке и в плаще нараспашку.

Марина медленно, строчечкой переставляя ножки, подошла к Сергею. Знакомо-ищуще всмотрелась в его омертвелые глаза. Проследив интерес, пояснила равнодушно:

- Гэбэшник местный. Интуристов «пасёт» и меня, заодно.

Затем, приняв тонкие брошюры, подержала их на ладони, будто взвешивая прожитое с ним. И вдруг в лице прорвалась повинность. Она порывом поцеловала Сергея в щёку. И, снова засматриваясь в глаза, словно желая напитаться его тоской, с силой поцеловала уже в обветренные, грубые губы. Полынный поцелуй!

- Мне же больно, - выстонал он. Боль смутная, глухая перешла в конкретную, едва терпимую: - Мариночка!..

В ответ она провела пальцами по его нечистым волосам, открыла высокий лоб, сожалеюще улыбнулась: по-женски жестоко.

И тут Сергей заметил, как тот дородный, хорошо кормленный,  нарочито хлопнув дверью, исчез в вестибюле.

- Ясно, - вырвалось у него полушёпотом. Убедился до конца, что пособия – лишь предлог.

- Прости, - она в ответ шепнула тоже. – И за лестницу прости, - зазывно-морская зелень глаз привиделась особо печальной.

 

Он брёл домой чужими околицами. Остро хотелось напиться, до отключения мозгов! Мысль зудила: она сейчас с другим. А воображение подбрасывало картинки украденных у него ласк – самого дорогого, что ещё оставалось в памяти. Спасаясь от бесплодной ревности, купил бутылку водки. Показалось мало. Добавил портвейну. Благо, деньги от получки оставались.

А утром рано его, с тяжёлой головой, поднял телефонный звонок.

- Сережечка, прости, - Марина у трубки, кажется, плакала. – Запуталась. Как увидела тебя!.. Нет, поздно. Замуж выхожу. Уезжаю. Не ищи, - и обрыв.

Он ждал подобного, предчувствовал. И всё равно оглушающая пустота свалилась на него. Пустота бессмыслия. До того как-то доживал самообманом: они здорово поссорились, она пока не берёт трубку. Но со временем обида утихнет, и тогда они объяснятся. Он убедит её. Ведь такую любовь трудно убить!.. И вот – кончено. И как легко, разом!

Он машинально взялся звонить ей: остановить, поговорить хоть о чём-то – и всё вернётся! Не дозвонившись, начал неуклюже одеваться…и повалился, обезволенный, на постель.

Неделю валялся он, уставившись в потолок до радужных, колеблющихся перед глазами, кругов. Порой хватал телефон и всё накручивал, набирал тот же номер, часто путая, промахиваясь. Зато бьющие в ухо гудки напоминали о жизни. Тогда он вставал у окна, засматривался на будку, на дорожку, уводящую за угол к остановке. Хотелось выйти искать её там, вглядываясь в дальние силуэты. Он знал – она обязательно появится у места их любви! Брался завязывать шнурки. Но сердце, казалось, вот-вот вывалится на пол. И тогда снова ложился, до новой попытки. Чего он ждал? Призрачная надежда, полупридуманная, помогала удерживаться на краю душевного здоровья. Что ж, она пока с другим. Но было то её честное «прости», были слова, полные прежнего чувства, были скрытые слёзы, которые дороже явных. А в чувство он верил всегда. В этом тягаться с ним тот будет не в силах. Значит, не всё потеряно.

Но думать сейчас более подробно о «своей унырнувшей русалочке» было невыносимо, и образ её подсознательно размывался до общего впечатления точно на акварели. Ведь в ней стянулся узлом весь смысл его непрожитой жизни, и представлять подробнее означало убивать себя. Он без того даже работу забросил, а там наверняка выгоняют уже по тридцать третьей статье КЗОТ. Ну и наплевать! Главное для него теперь – ждать.

В конце концов, дни его слились с ночами. За окном порой тихо звучала неизвестная симфоническая музыка. Он оцепенело вслушивался. И никто ему не мог помешать: ни звонков, ни приходов не было. Так случается – умирает человек от одиночества и некому в пёстром городе того заметить.

Сколько бы он ещё уходил добровольно из мира, неизвестно. Помешал сосед – пожилой сердобольный пьянчуга, с кем иногда выпивали. Поразмыслив на своей лавке, что Серёги давно не видать и не случилось ли худо, тот однажды бесцеремонно забарабанил в его дверь:

- А ну! А ну! Отворяй, парень! Посылка приехала!

Сергей был уже в том состоянии, когда люди готовы верить в любую  небывальщину вроде посылок, связывая это с чаемым. В полумраке неслышно отомкнул замок.

Сосед прошаркал на середину, выставил на стол две бутылки «бормотухи»:

- Вот так. Праздновать будем. Ты отворяй, отворяй окна. Весна пришла. И нечего тут! – покосился на парня понимающе. – В жизни много чего случается. А весна, брат, это всегда серьёзно.

Сергей бестолково потыкался по углам, брызнул в лицо водой из-под крана и действительно открыл окна. Застойный воздух наполнился влажной свежестью.

- Во, видал?! И ты теперь по-другому глядишь. Даже розовей стал. Ну, вперёд, Серёга! За «утро мира»!

Они выпили по стакану. Скоренько повторили. Сергей начал немного развеиваться с живым человеком. И тут нервно, со срывами, занудил дверной звонок.

- Открыто! Заходи, люди добрые! – гаркнул завеселевший сосед.

На пороге встала Марина: истончившаяся, бледная, подрагивающая. Сергей ещё со звонка в струну вытянулся – придуманная надежда осуществлялась?.. А потом отвернулся к окну, скрывая резкую боль и вслед за ней – мутящую тяжесть.

- Эй, девушка! Проходи, согревайся. Гляди, замёрзла.., - сосед всё понял.

Она молча прошла, выпила залпом стакан пойла и, охватившись руками, согнулась на стуле.

Дядька неслышно ускользнул вон, а они долго сидели молча и пили чужое вино, которое их не брало. Обессилев от гнетущего молчания, легли под увлажнённую простыню.

- Ты бы побил меня, - сдавленно попросила она вдруг.

Сергей удивился, но смолчал. Первая резкая обида отступала, её сменяла досада на всю их нелепую связь.

- Я только совсем без тебя поняла, что такое любовь. Укрой чем-нибудь. Знобит.

Он набросил покрывало, попросил:

- Не надо больше говорить. Мы с тобой словам не верим.

Они пролежали без движения весь день. Под вечер Сергей посмотрел вопросительно. Та шепнула с глухою виной:

- Мне – некуда.

Он поднялся, сварил ей кофе. Протянул ключ:

- Больше не теряй, - и какая-то обречённость, предчувствие ещё более недоброго, свинцом легла на плечи.

 В ответ Марина заплакала навзрыд.

А затем наступила ночь небывалых объяснений. Сергея боль физическая даже скручивала. Она же обнимала его, оглаживала как ребёнка и, как могла, утешала. И тихонько передавала историю. Она осталась верна, в последний момент нашла силы изменить решение. Дома у неё всё уже сладили и того майора КГБ приняли, хотя он был женат, но ради Марины буквально в пару дней ухитрился развестись. И даже пятнадцать лет разницы между новобрачными ему в достоинство зачли. Майор этот, наподобие старинного кавалера, становился на коленки, умоляя скорей замуж, пытался передвигаться за ней по ковру таким образом и отказывался вставать без её руки. Эти манеры, вдобавок к его служебному положению и солидной внешности, тронули честолюбие семейства. И вот от такого жениха Марина «унырнула» прямо по дороге в ЗАГС! Нет, ей после разрыва, мнимого предательства Сергея, льстили ухаживания, утверждали в собственной правоте, помогали забыться. Вновь поманило желание основательной, защищённой жизни. Но скоротечный развод, хоть и давно – по словам того – назревший, насторожил. Будущий муж с его разведённой были бездетны. Марина, поразмыслив, догадалась: тот безусловно надеется получить от новой жены ребёнка. Но как легко, оказывается, можно остаться в одиночестве другой, бывшей близкой! Не похоже ли она с Сергеем поступает? Да и у неё самой после того события долго, если не навсегда, по заключению врачей, будут проблемы с детьми. И Марина жестоко испугалась – откроется самое скрываемое! Но всё же не это оказалось в её бегстве толчком. Да, человек тот вдали от Сергея, был симпатичен. Но опыт, опыт явно перетягивал. Ничего с этим не поделать! Чувства её развились, и теперь, после Сергея, одна симпатия к кому бы то ни было, ничего уже для неё не значила! И Марина ходила расколотая, печалясь о потерянной страсти. А как увидала тогда Сергея, так обвилась бы навек! Даже сама от себя такого порыва не ожидала! И вот, наконец, не выдержала, бежала туда, где так любилось!

- Значит, он знал о нас, - Сергей едва выдавливал слова.

- А зачем же я тебя показывала?

- Что, всё-всё знал?

- Достаточно. Кроме того, что касается только нас с тобой. Я нарочно испытывала.

- Зачем? Кости мне перемывали…

- Нет. Я правду сказала, что ещё люблю. А он согласился на меня, не задумываясь. Это его только подстегнуло.

От стыда Сергей непроизвольно охватил руками голову.

- Да, жаль. Совсем разные мы. Вам правильных, надёжных подавай. А я – стихия, слабак путаный. Вон, как сосед-пьянчуга или комбайнёр тот. У этих хоть душа открытая. За это слабыми считают. А мне без того ничего не нужно. А что «правильные»? Машина тоже правильная. Вместо совести – программа. Все эти идейности, партийности, должности!.. Сменят программу, и они по-другому поют. Вечно двурушники цветут. Какая там совесть? Выгода! При положении остаться, право иметь судить, кто правильный, неправильный… Что человечишко рядовой? Так, мусор. Попользовался – бросил.

Марина слушала знакомые горькие речи, а желания спорить не было. Вместо этого с языка сорвалось неожиданно:

- Послушай, может, нам ребёночка попробовать родить?

 

Она жила у него больше недели. Тайком сбегала домой, принесла кое-что из одежды, да несколько милых с детства безделушек. Затем решила переставить мебель. Обживаясь у него, она сделалась тихой. Грусть будто выела вечно весёлый взгляд: грусть прошлых ошибок, перезапутанных желаний, вернувшейся зыбкости настоящего и будущего. Всё до предела усложнилось.

Грустил и он – без работы, без ясной цели. Смирился с тем, что в ней всегда может вызреть резкое изменение намерений. Часто сидел, задумавшись: искал, как спасти чувство, перевернуть задавившие их земной тяжестью отношения?

И вот в их доме появился отец Сергея: прикопчёный черноватым дальневосточным загаром, тяжеловато-значительный. Он вошёл по-хозяйски, не здороваясь, не глядя на Марину. Уселся за столом так, что занял всю середину комнаты. Вынул из внутреннего кармана и бросил на стол какие-то сложенные листки.

Сергей напрягся. В безвременье отношений со «своей русалочкой» из него вдруг «попёрли» стихи. Он оставил их у матери специально для отца. И теперь этот нелицеприятный цензор пожаловал.

Сергей побледнел. Сейчас даже Марина как бы отодвинулась, а вперёд вышло поэтически выраженное на бумаге чувство к ней. И он ожидал приговора. Отец был достаточно на слуху в художнических кругах и в подобных вопросах безусловно авторитетен для сына.

- Это из-за вас, значит, в рифмоплёты ударился? – оценивающе окинул отец Марину. – Мать до сих пор дома волчицей воет. Не советую, девушка, к ней соваться. Она даже меня всего переела.

Марину, всегда чуткую к обращению с собой, желающую выглядеть достойно перед посторонними, покоробило такое обращение, почти небрежность, сдобренная, правда, благодушием. Но благодушия она как раз не приняла во внимание, а его равенства, прямоты в обращении, просто не поняла. И как-то кисло, обиженно улыбнулась.

- А тебе, чадо, следующее отвечу и посоветую. Стишата твои горькие по чувству, неплохие. Но видно – больше в авторе склонности к прозе, не к поэзии. Ты знаешь, я сужу строго. И начинаю всегда с себя. Потому, льстить потребности не имею. Талант явен. Пользоваться им пока не умеешь. А теперь слушай совет, один на всё твоё будущее. Если хочешь осуществить жизнь, а не кончить пьянством в кустах с мужиками, начинай писать. И больше пиши: наброски, этюды, рассказики. Девушка? – неожиданно повернулся к Марине. – Вы знаете, что значит с «писарчуком» жить? Терпение немыслимое, помощь во всём и смирение. Надо всю себя этому отдать тоже. Или толку не будет. Поглядите, он уже неврастеник. А писать начнёт – вовсе на потолок полезет. И вас измучит фантазиями дикими, бессонницами. Бред понесёт против здравого-то смысла. Или уже несёт? И всё ради каких-то блаженненьких целей. Хватит силёнок?

Она, не находясь, потупилась под его задиристо-испытующим, из-под коротких выгоревших ресниц, голубым взглядом.

- Вот, прикиньте. Он работу прогуливает, ему тридцать третья заготовлена. А он не чешется! С этой статьёй даже в дворники не возьмут. Что делать-то намереваетесь?.. Так вот, чадо. Документы твои отобью чистыми, так и быть. Договорюсь с парнями на «Мосфильме» –  в постановочный тебя оформят. Будешь с киногруппами ездить, декорации строить. Учиться кино с «азов». Но главное для тебя: где ни будешь – писать! Чтоб через пару лет руку набил! Подашь работы на конкурс в наш институт. Поступишь на сценарный. Уверен! А там – работай от души, но не конъюнктурь. Иначе в слизь превратишься. Не такие превращались. А разовьёшь талант, прозу писать попробуешь. Но это дело трудное, далёкое. Так-то… Определяйтесь, молодые люди. А я за его трудовой двинул – лауреатская всегда с собой. И дурака больше не валяйте. Это – жизнь. Всё, пока.

Он оставил их в раздумье. Одного – в окрыляющем, другую – в раздражённом.

- Ну, что делать намерен? – поинтересовалась она вкрадчиво.

- Ты же слышала… Да ты не обижайся – он сроду такой. Налетит, напугает сначала, а потом порадует. Он добрый. Самые праздники были – эти его возвращения из экспедиций, - Сергей взбодрился, улыбнулся. – Сразу шум, завихрения! Диковинок навезёт каких-нибудь, поделок, снимков. Потом – рассказы, веселье, гости. А ещё лучше, когда с собой брал. Сколько я с ним ездил: по деревням, на север, на Волгу! Людей сколько повидал интересных! Так что, привычный к разъездам киношным. Но о таком, что он сказал, даже думать боялся! Но ему можно верить. Мне уже дышится как-то по-другому. Тяжесть свалилась, - и он, закинув руки за голову, сцепив пальцы на затылке, засмотрелся в окно на тополя в набухших почках. Значит, вот почему не мог он долго понять своего пути – его назначение только вызревало: - Эх, Марина! Ты же знаешь, как литературу люблю! Такая вселенная! Даже если ты меня совсем бросишь, одиноким уже не останусь.

Он не подумал, как отзовутся эти его последние слова. Он не подумал, что обижает Марину. Он думал – делится с нею общей радостью. И не заметил её нарастающего уныния: впервые она увидала его таким вдохновлённым вне связи с ней. И почувствовала себя и отделённой, и обделённой.

- Но страшновато… Знаешь, у Салтыкова-Щедрина есть завещание сыну: «Превыше всего цени звание русского литератора». Это такая ответственность за каждую написанную мысль! А без достоинства всё бессмысленно.

Ночью они лежали плечо о плечо и оба не спали. Сергей, не уставая удивляться открывшейся цели, всё убеждал себя в изначальной к ней расположенности. Набирался, словом, решимости начинать. Ну, а Марина, смежив веки, строила вид, что давненько заснула. И так же напряжённо размышляла. Ведь она представляла свой приход, свой поступок подвигом. Ради любви пожертвовала  интересом семьи, кинула вызов матери. Переломив себя, сделала шаг, согласный интересам Сергея. И считала, что дома её не примут. Она тоже склонна была по-молодому преувеличивать последствия поступков и слов. Но главное, она придумала, как не по-прежнему в лоб, а исподволь, ровной нежностью и полной верностью вывести Сергея на желаемый уровень, воодушевить. А когда он, укреплённый её заботами, начнёт учиться и покажет себя – а он обязательно покажет! – она свободно и смело вернётся к матери. «Видишь: я права, я победила! Я создала любимого своими силами, болью, даже кровью!». Марина тоже ощущала – для возрождения любви необходим полный разворот, полное взаимное прорастание двух людей. Это ощущение пришло к ней глубоким инстинктом и потеснило прилипчивые расхожие желания будней.

И вот минувший день перечёркивает это близкое вымученное будущее. Сергей, очертя голову, уже бросился с проверенного способностями пути в неизвестное. Кино, литература?.. Да способен ли он, действительно? Имеет ли силу, чтобы пробиться, как сам рассказывал, сквозь эгоистичную организацию профессионалов, чтобы имя зазвучало? Это с его-то нежеланием «шагать в ногу» с реальностью! И сколько, и чего ей ждать опять? Снова будет болтаться далеко от Москвы. Поступит ли в тот пугающий непонятными требованиями институт? И какое положение, вообще, имеет его отец, чтобы утверждать? И какая тогда жизнь ожидает её? Ей нарисовали отменную перспективу! Сколько дурости ещё выносить, пока он не самоутвердится? А главное, при таком повороте Марина из героини превращается в «золушку» при нём! Получается, жертва напрасна, он не понял её. Или сознательно отодвинул, поставил на место теми словами, что не будет одинок? Одинокой теперь быть ей?.. Небывалое прежде уныние, разочарование, обида накатывали на неё волнами, обезнадёживали. Вернулось выпущенное однажды словечко «предательство». И представилось теперь обоснованным.

Утром Сергей проснулся поздно. Место рядом пустовало. Он бодро поднялся, позвал «свою девочку» и с удовольствием выглянул в залитое солнцем окно. Сил явно прибыло - вчерашнее виделось тем спасительным переворотом в отношениях, выходом из придушившей их бытовщины. И теперь он хотел долго, подробно говорить с любимой о будущем. Вновь позвал, ни о чем не догадываясь. И вдруг увидал на столе размашистую, карандашом для бровей, записку: «Прости. Ухожу совсем. Объяснить пока не могу, но так надо. Удачи во всём».

Так она вновь «унырнула».

 

И ещё минуло сколько-то времени. Он работал на студии. Её больше не искал – смог переломить себя ради достоинства. Понемногу успокаивался - дело помогало. Но однажды, вернувшись в одиннадцатом часу вечера с площадки, где они декорировали натуру, с порога застал телефонный звонок.

- Серёжечка, приди ко мне сейчас, - голос Марины был непривычно умоляющ. И ещё было в нем что-то, отчего заныло на душе. Но он держался, молчал. Тогда она прибавила: - Не придёшь, я сама прибегу, под дверью сяду, - это было высказано так, точно подразумевалось: «приду и у двери удавлюсь».

И вот он, усталый, мечтавший о сне и думавший, что наконец-то заморозил своё чувство, вынужден был тащиться на встречу. По дороге мысленно ругал себя, давал зарок больше не видаться, что бы там с ней не случалось. Но всё же, вопреки этим отговоркам, жажда свидания, подогретая тревогой, лишь нарастала. С тем он вскоре звонил впервые в дверь её квартиры.

Она встретила его будто сказочная дева-птица: с маняще-загадочной улыбкой в губах и бездонно-печальными, что омуты, глазами. Молча провела в дальнюю, самую малую, комнату.

Сергея такой приём ещё более взволновал. Странности давало и то, что одета была Марина в старую, тесно обтягивающую грудь, ковбойку и потёртые джинсы. В этом она часто гуляла с ним в лесопарке первой порой их любви, когда они подолгу жадно целовались, прижимаясь к тёплым стволам сосен. Как легко тогда дышалось!..

На порожке она резко повела головой и так идущая ей модная стрижка «сессон» колыхнулась. Марина отступила в сторону. Глазам открылся журнальный столик с двумя высокими тонкогорлыми бутылками «Рислинга», парой долгих фужеров и нарезанными фруктами. Посередине оплывала массивная бордовая свеча. Люстра была потушена, и оттого ярче мерцал живой огонь, скользяще играл пятнами на стекле.

- Ну, художественно? – с вызовом обернулась она.

Сергей молчал, свесив руки. Всё более недоброе что-то вставало за этим.

- Не грусти, Серёжечка. Давай лучше выпьем. За мою и твою свободу, - она смотрела в упор, не моргая. И он разглядел, наконец, открытую боль. Никогда прежде так не затягивал безумный омут её глаз.

- Что с тобой? – едва выдавил он.

- Сначала – выпьем! – бодрилась та нарочито голосом.

Он подчинился, всё более тревожась. А после выпитого бокала сделалось по-настоящему страшно. Неведомо отчего, страшно. Так было в детстве, когда он, больной корью, в жару однажды очнулся ночью и увидел – коврик на стене колышется, то удаляясь, то наползая. Страх всегда приходит, если не понимаешь: отчего, откуда угроза?

- Да что это, Марина?! – вскрикнул Сергей.

- А это, миленький – мы должны пропить меня. Обычай такой, по-русски. И уже не мучиться. Ведь ты на моей свадьбе, - она высказала это иронично, как не всерьёз.

Сергей прикусил губу, зачем-то закивал. Пальцами едва не раздавил фужер, но вовремя опомнился.

Вдруг Марина привела из дамского стиха:

Не отрекаются, любя.

                                       Ведь жизнь кончается не завтра!

Я перестану ждать тебя,

                                       А ты придёшь совсем внезапно, -

- и безнадёжно рассмеялась.

- Вся беда, Серёжечка, легко разгадывается. Просто, я перестала быть единственной, - в голосе открылось пережжённое горе и в то же время – вызов оскорбившейся женщины при наигранной весёлости в лице.  

Он совсем растерялся, не понял сходу. Поискал мысленно причину. И вспомнил её уныние при той своей «речи». Значит, прежнее подозрение подтверждается! Захотел объяснить:

- Ты же неправильно поняла…

Она прикрыла ему губы ладонью:

- Всё я поняла. Поздно уже. Он до утра на дежурстве, а нам ещё надо отпраздновать эту чью-то свадьбу… Тс-с! – прижала палец к губам, не давая перебивать. – Не переживай. Он неплохой: надёжный,  заботливый, - не понять было, издевается или всерьёз говорит? – Где-то в гостиной спрятан коньяк. Мы его найдём. Он по ночам проституток ловит, устаёт. А в выходные восстанавливается: запрётся, телефон отрубит и нажрётся в одиночку до поросячьего визга, чтоб не видел никто. Нравы у них такие: «Заложи товарища или товарищ заложит тебя». А ты не бойся. Налетит с проверкой – с третьего этажа легко спрыгнешь, - и Марина вновь рассмеялась, вызывающе. И так же внезапно оборвала: - А теперь давай напьёмся! Пропей меня к лешему! Хочу поглядеть, как ты с удовольствием это сделаешь! – она отбросила, наконец, игру в иронию, и впервые зазвучала циническая злость. Марина именно с той поры ею заболела. Ведь она придумала едва не ритуальное, в его обязательно глазах, «заклание любви» как освобождение от прошлого.

Но любовь не убивалась - сама отвечала пробивающей грудь тоской-болью.

- Нет. Позже… Хочу тебя трезвой напоследок приласкать, - она изо всех сил обняла его. Целуя в шею, потянула к узкому диванчику. И вид такой, будто в гроб собралась.

- Не надо, - пробовал он высвободиться уныло. – Это брачная уже.

- Дурачок, - улыбнулась она жалко. И вся вдруг потерянная, казалось, нежность вернулась, нахлынула. И прибавилось ещё что-то новое, особо томящее – от обречённости. Устоять перед этим было невозможно: - Дурачком был, дурачком остался! Тем дороже… Не брезгай. Мы с майором   сожительствуем в гостиной. А это моя девичья постелька. К ней никто, кроме тебя не прикоснётся. Это же моя комнатка. Ты не понял? Ты так мечтал увидеть её! Каким ты нежным был, Серёжечка! А я…я загибаюсь. Всё уже ненавижу. Себя ненавижу, И тебя, наверное… Нет, не уходи. Дай с тобой полежать. Обними крепче. Приласкай, как умеешь… Ночь кончится – я не  знаю, что будет. Я в себя не верю. Ни в кого не верю. А тот знает, что делать. Он с проститутками борется, страну защищает. Вот, меня прикупил. Или я прикупилась? Ай, не всё ли равно?! Я тоже теперь шлюха! И всё мы сами погубили.

 

 

Глава 2

 

На работу необходимо было успеть к полудню, к началу большого перерыва, когда аудитории пустели и можно спокойно позаниматься с часок в одной из них. И Сергей торопился, шага не сбавлял, хотя уже впал в лёгкую испарину.

Целых девять лет минуло, как он, ещё студентом, открыл для себя этот собственный путь к институту. И пока ни разу, даже опаздывая, не изменял ему. Путь этот был длиннее общего накатанного маршрута. Зато, от шоссе, от автобусной остановки, можно подняться на холм к некогда сельско-приходской церковке, пройтись, переводя дух, мимо нескольких подгнивших изб в густых вишнёвых садах, спуститься под могучими липами просторным парком и, в довершение, перейти мост по-над измельчавшей речкой, потешить глаз распущенными, гладко вычесанными струёй прядями водорослей и уже «вечными», не улетающими на зиму утками у илистых берегов. А при таком настроении легко было не замечать повсеместного городского мусора, что у него и получалось. И он так привязался к этому своему пути, точно явившемуся из дорогого сна-детства, того давно оставленного мира, что настырно брёл им и в осенние распутицы, и в весенние разводья. Здесь он опять рождался в согласии с природой, вне асфальтового бессезонья. И только здесь, в этом выпавшем из времени углу Москвы, от которого скоро ничего не останется, кроме храма да старых лип, он получал силы вольно осматриваться: широченное небо, свилистые дерева, изрытый просёлок, неспешно прогуливающие детей женщины…

Во всей остальной Москве он давно ходил, потупившись – один из признаков начинавшейся «внутренней эмиграции». Отвращали частые оглупелые лица, бульварное в руках чтиво, бомжи, пьянчуги или просто уголовники. Как стремительно вырождается его народ! Или правы классики: «общественное бытие определяет общественное сознание»? Но отчего так безропотно, а чаще – с охотцей, вырождаются? Надоело нравственно взыскивать с себя? Но ведь против этого «надоело» вершится многовековой труд веры, искусства, культуры, о чём напоминает тонкий звон колокола по ходу – какой уж по счёту в храме шестнадцатого столетия? – Божественной Литургии. И так не хочется думать, что эта борьба за очеловечение напрасна...

Сергей от напряжённой ночи устал, но не выдохся. Включилась привычка, и теперь он, разогревая кровь ходьбой, мысленно приспосабливал передуманное в бессоннице к возможной пользе предстоящему – студенты их мастерской последнего курса работали над дипломными сценариями и оба преподавателя перешли к форме занятий самой трудоёмкой, индивидуальной. То есть, к подробному обсуждению с каждым замыслов, планов, намёток сюжетов. А сегодня Сергей должен работать с наиболее сложным и одарённым в их драматургической мастерской парнем, задумавшим ещё раз «поведать миру» вечную, но уже свою историю о первой любви.

С этим студентом, Игорем, Сергей изрядно мучился четыре года и именно сегодня выяснится, зря ли трачены силы? Игорь был из того поколения, что поступало к ним в конце восьмидесятых в возрасте лет двадцати пяти, и оказалось прихваченным культом намеренного разложения искусства, навязывания антиэстетики. Именно тогда начали пропагандировать, что проявление свободы – это писать матерком и на «андеграундский» манер обобщать бытие до образа помойки, проплёванного подвала или чердака. Скудоумие и невежество, отвязанность от редактуры и дегероизация – вот основные столпы разврата и вырождения искусства, да, впрочем, и всего остального в стране. И ко всему этому ещё алчность. Ведь только так можно убить веру в ценность, значение личности, подменить верой в первостепенность мира вещей. А людям сменившегося поколения власти опротивело лгать об этой власти как о народной и в силу необходимости делиться её крохами с населением. Хотелось жировать открыто, безответственно. И вот власть в болезни очередного самоотвращения, в нетерпении скорей сменить личину, заказала «прикормленным агитаторам от интеллигенции», в массе – комсомольским активистам, протест против своей же государственности. А та держится на начале личностном, на сложившемся и преемственном мужском типе личности. И потекла, спущенная с бюрократических вершин эта чума, умертвляющая уже последнее культурно-здравое. Потекли со всех экранов, эстрад и прочих подиумов «иронизм», цинизм и порнография, кривляние, оплевание истории и настоящего, и пошлые требования к «кому-то» дать в одночасье всем «сладкую жизнь». То есть - освобождение от всяких трудов и обязанностей всё под теми же лозунгами мировых революций о «свободе и равных правах», но уже не отягощённых мечтаниями о братстве и

справедливости. Открытый призыв окончательно оплебеиться! Ведь только плебеями можно полностью помыкать.

Бесталанную, без жажды познания, молодость эта ложь губила скоро. «Садились на иглу» и мёрли, угасали от СПИДа, шли в бандиты и убивали друг друга за жалкий грош. Но шире всего подавались в жульнические конторы-«однодневки» прислуживать. Всем хотелось любыми путями денег, от которых зависели доза и набор удовольствий. К тому же, в школах экспериментировали, разрушали надёжные методики. Богатейший, взаимосвязанный мир в мозгах юных оказался расколотым на мелочные примитивные фрагменты. Этот известный «мультипликационный эффект» нарекли клиповостью, знание подменили пустой информацией, и выдали эти «комиксы», наряду с извращённо поданным «плюрализмом» мнений, на потеху всему миру как достижение. В результате – деградация. Победившие самих себя «протестанты», взрослея, безнадёжно опускались в тот самый плебс с его родовым нежеланием трудиться, болезненной страстью к потехам, удовольствиям. Те же многие, кто подчинил себя цели обогащения, выучился управляться с компьютерной «мышкой» или щебетать на англоязычном сленге, возомнили себя «элитой», хотя причина такой «элитарности» была проста: услуги всегда требуются. Особенно, когда технику завозят из-за рубежа, а жизнь страны подчиняют чьим-либо групповым интересам.

Но с людьми одарёнными совладать этой «клиповости» оказалось не под силу. Такие, чувствуя надприродно всем существом своим истину высокого нематериального лада бытия, вопреки ложным целям стремились к нему, к этой сердцевине вселенской жизни прошлого и будущего, к этому успокоению душевному, и мучительно старались преодолевать в себе навязанный хаос. Нет, они не разучились отличать бездарность от таланта, но обида из-за временного торжества лжи, безобразия, буржуазной безнаказанной «грабиловки» грозили закаменеть в них до цинизма во взглядах, до уныния и безволия. То есть – замыканием в самих себе. Ещё более тяжкая степень распада общества! Помочь можно было только искренним отношением, интересом к каждой личности, равным обращением. Это одно побуждало глядеть друг на друга достойно, что и лежит в основе здравой народной жизни. Поэтому, для Сергея важнейшим оставалось не только держать интеллектуальный уровень занятий или обучать технике ремесла, но следить за собой, чтобы не навредить тонко возрождавшейся вере в достоинство, в должное торжество красоты над гримасами времени. Это был его принцип. Им он вытеснял казёнщину. Но и настораживал многих коллег дружеским отношением со студентами. Да, в этом была опасность занижения авторитета, мешающая воспринимать знания. Но самого Сергея заботило больше другое: слишком немногие из студентов решаются пока вырваться из моды подражательства на тяжёлый путь самостояния. А при нынешних скоростях дегенерации эти единицы потонут, казалось, в гиблом море антикультуры. Им просто перекроют выход. Эти опасения – всего лишь обычное свойство человеческой натуры: унывать, но делать притом упрямо дело вопреки мнящейся безнадежности. На языке психиатров подобное именуют признаками «маниакально-депрессивного комплекса», а на языке людей простых – жизнестойкостью.

 

В небольшой гулкой аудитории Игорь дочитывал свой развёрнутый план. Сергей слушал, прикрыв по привычке веки: так меньше отвлекаешься и ярче представляешь услышанное. А ещё, не хотел до срока выдавать радости. А радоваться было чему: простой чистый язык, пережитая автором история, цепляющая за душу, лишённая банальности. Этой последней больше всего опасался Сергей, когда впервые услыхал о замысле – могла получиться параллель с классической историей Тургенева. При неглубоком вживании в героев автор неизбежно сваливался в банальный парафраз. При нынешних нравах это открыто противопоставили бы классике в виде «стёба»-глумления. А что? Самовыражение! Каждый имеет право видеть по-своему! Веселитесь с нами! Долой занудство моралистов! Мы умеем шикарно развлечь!

Игорь в первые годы учёбы часто поступал по этой моде. Но в отличие от бездарей, в каждой его работе пробивался некий сдавленный голос:  печалующийся, тоскующий о кривляющихся персонажах. Правда просвечивала помимо задумок автора, и прочитанные этюды вызывали в мастерской непредугаданное Игорем настроение, выводили на размышления о причинах бед, боли современников. И характер студента был глубже начальных его представлений о цели, смысле искусства.

Сергей ухватился за это. Подробно, долго вёл с ним беседы о самой простой, казалось бы, жизни, а затем переворачивал тему, вспоминая произведения, где ярко и глубоко выражены сходные чувства, отношения, росшие в своём времени, привычные, отчего люди внимания на них не обращали, но художник, проникая в исток их, открывал нечто значимое, отбирал, сгущал в образах и выводил из них красоту или горькое падение человека, и скрытые причины того. И человечество во многих поколениях узнаёт в героях своё родовое, восхищается или же скорбит. И принимает как руководство к самопознанию, что прибавляет силы жить.

А следом они размышляли, отчего в этом вроде бы известном по-новому понят человек? Как воображение художника направлено на поиск неповторимого и вместе типически-достоверного в характерах, выраженного оригинальным сюжетным развитием? Искать глубины и простоты, созвучной всем, что есть сложнее? Да ещё излагать по законам прекрасного, облагораживая души!

И вот сейчас своим чтением Игорь доказывал: те беседы не прошли даром. Но всё-таки одно насторожило Сергея – опасность подмены

психологии физиологизмом, явлением также распространённым.

- В целом, Игорь, молодец! - начали они обсуждение. – Этот развернутый план убеждает. Любопытно посвящение фильму «Спасатель». Подражания одной традиции избежал. Есть угроза подпасть другой? Почему, именно «Спасатель»? Ведь режиссер от тех фильмов публично отрекался, что до своей «Ассы» снял.

- В том и дело. Специально хочу подчеркнуть, - неспешно начал грузный Игорь. Старался говорить весомо, подбирать слова. Во-первых, почти художник уже, дипломированный. Во-вторых, не мальчишка – скоро тридцать. Их институт «возрастной» и таким должен быть. В их деле помимо способностей опыт жизни необходим. 

- Понимаете: «Спасатель», «Асса» - фильмы о моём поколении. Но между ними пропасть. Я изнутри смотрю, могу точно оценить. Первый был именно о нас и от нас – мы все тогда неуютную ту житуху переживали, понимали, что весь воздух отравлен двуличием. Тосковали по человеку. И если появлялся, всё готовы были отдать за него. Да, часто обманывались. Как щенки слепые тыкались в «рок», подвалы, выпендрёж. А всё от тоски по душевности. На своё искусство, музыку надеялись. Увлекали этим песенки «БГ», «Кино». Вроде бы правда была, пока тот же «БГ» противоположным идеологом не заделался… Да, номенклатура комсомольская решила деньги на нас делать. Всё эти видеосалончики, дискотеки, всех «БГ» с «Машинами» скупили. Кучеряво живут. И продолжается прежнее лицемерие уже в новом времени, строе, в нашей одёжке. Отчего такие злые работы были у нас? В «параллельное кино» западали. Да там дилетантщина с «шизой». Знаю их, нырял… К «Ассе» выныриваю. И вот что скажу. «Кинуха» эта, в отличие от «Спасателя», хотела говорить от имени всех нас. Понимаете, не с нами о нас, как в «Спасателе», а заместо нас, но нашим языком. Меня это сразу напрягло. Хотели нас политизировать и наш протест властям предъявить под своим руководством. Но мы строем на линейку не ходим, не пионеры. Мы – сами по себе. Значит, надо на наших вкусах сыграть. Чего они эту девчонку как бы из «Спасателя» в «Ассу» перетянули? Я о типаже говорю. Для доверия? Но эмоций элементарных не просчитали. Она продалась мафиози, с властями связанному, шикарно живет. Чего мне ей сочувствовать? Продалась – чёрт с ней! А Бананан бесхребетный извивается вокруг неё! Тоже ещё «символ поколения»! Да пускай извивается – его проблемы! Мне такой публики не жалко. Даже «БГ» с песенкой душевной сочувствия не вытянет. И Цой с протестом моделированным! Знаете, там персонажи больше не из прошлого времени, а из нашего сегодня. И кого же и чего нам строем спасать идти? Да ещё режиссёры моду взяли жён своих голыми снимать! Это уж совсем!.. Я вот женился недавно, да мне чтоб такое подумать!..

- Ты за них не переживай. Это самореклама. Ты своё делай.

- Вот я и говорю. Давно ясно с маскарадом этим. Прежним вожачкам переодеться в либералов велено. И ещё хуже грязь кругом. А мы для них, как всегда, только материал для их продвижения. Вы знаете, мы тогда в мастерской перед преподавателями-«перевёртышами» социалистами себя объявляли. Ух, как они дёргались от подколок наших, парторги вчерашние!

- Знаю, Игорь, о ваших «починах», - улыбнулся Сергей. – Это вы не знаете, сколько мне из-за вас претензий приходилось выслушивать.

- А чего вы нам не сказали? Мы б сумели ответить.

- Зачем? Я и так отвечал, что одних с вами убеждений, - и оба рассмеялись. – Спасибо, Игорь. Тебя чрезвычайно интересно слушать. Во времена той культовой «Ассы» я с кланом тех мнимых «перестройщиков» в институте схлестнулся и будущее себе подпортил. Они, знаешь, сколько тогда своих вот таких «двурушных» в руководство продвинули. За одну поддержку в члены Союза принимали. Вот и рухнул кинематограф. Они разложили. У таких на уме одно – пожировать, покрасоваться. А не хвалят их – они свирепеют. И ты, кстати, готовься. Тебя тоже нелёгкая судьба ждёт…

Сергей более чем угадал: на защите летом девяносто третьего этот диплом был объявлен комиссией лучшим. Но пробить в производство или опубликовать не удалось. Ради прокорма семьи Игорь искусился сочинять для ночных заведений эротические пьески. А через пару лет, нравственно, нервно измученный, резко бросил. Только попав в тупик, понял: ещё чуть-чуть – и уже никогда ничего стоящего написать не  сможет.

- И всё-таки, Игорь. Не пойму пока замысла твоего посвящения. Ведь, протест, неприятие - всегда на поверхности. Что-то ещё должно стоять за этим.

- А я не досказал. Хочу поднять то лучшее, что бросили, постараюсь развить. Это наш ответ. Нас использовали, бросили, а мы сами обошлись!

- Значит, пиши героя. Но это – разговор особый… Ну-ка, пойдём на кафедру. Уже все разошлись. За чайком продолжим.

И после Сергей, с чашкой в руках на мягком диване, больше  часа обобщал для Игоря, итожил:

- Учти в разработке сценария два момента. От них будет зависеть, получится ли художественно. Место действия – пока фон, пространство перемещения персонажей. А должно быть драматургичным, образным. Осмысли места действия до крупных пластических образов. К примеру, Питер - не «открыточный» город, а среда растущего недовольства, противостояния матери и сына. Ищи, как в пейзаже, в деталях выразить. Тогда зритель сам с экрана впитает настроение. Обойдёшься без театрализованных монологов-препирательств. Заработают взгляд, жест, реплика с лёгкой недосказанностью. Затем: старая дача, луг, озеро даны пробросом. Но это же космос родившейся любви! Бесконечно эту тему используют. Но в искусстве всё должно рождаться впервые. Пусть – знакомо, но всегда неповторимо и на своём месте! И это место хранит память о первом до боли пережитом очаровании женственностью. Здесь она царит! Здесь всё – она! Как выразить? Загадка. Ищи. Герой мучается, ревнует к неизвестному. Не в том дело, что молоденькая репетитор, одинокая, вынуждена за парализованным отцом ходить, на жизнь подрабатывать. Цепляет больше тоска от безлюбого и оттого неустроенного бытия. Начаток хаоса! Тут не просто жалость - жажда любить рождается, восстановить гармонию! А та всегда под флёром, даётся в образах. Разгадывай. У тебя, к тому же, усложнение в отношениях: разность возраста, положения. Чтоб ответную любовь пробудить, ему о том подумать страшно! Значит, главное в  нём – бескорыстие, самоотверженность, чувствительность. На это способен только герой. Знаешь сам, как непросто сказать: ты прекрасна! Люблю оттого, что есть. И ничего не прошу. Просто, знай о такой любви. И пусть потеплеет в жизни твоей. А нет – улыбнись и забудь… Но туги мы на такую простоту. Всё «обладать» мечтаем. А счастья не дарим и сами в обиженном самолюбии замыкаемся. Мелочи, самой мелочи простить не можем. Вроде матери героя твоего. Он, кстати, мудрее её. Та всего лишь хочет по-бабьи  прилепиться к кому-нибудь. Понять можно. Даже – посочувствовать. Но в ней – привычная ошибка, за которой веская ложь. Отчего часто жизнь наперекосяк? Нетребовательностью к себе, глупым поиском случая желаем счастье ухватить. Общепринятый мираж! Сын чувствует эту ложь. Его воспитывает строгое обаяние той женщины. Оттого стыдно за мать, за её спрятанную жалкость. Но обострено сыновней жалостью. А юношеский максимализм мешает откровенничать с ней. И вот естественный в переломном возрасте надрыв из-за разного подхода к ценностям… Да, и ещё, Игорь. Важно писать героя, не сваливаясь в физиологию. Слишком он телесен, желчен к финалу. В армии под пулями побывал, вернулся. Друзей-подруг нет. И обаяние не отпускает. А та уже замужем. Но, как женщина тонкая, понимает: захватывающего чувства с тем человеком не получится. Опять та же ошибка, но на другой основе. Уходят годы, опыт давит, жизнь тянется невыраженной. Так пусть хоть с кем-то тянется! Иллюзия возможности отстраниться от самой себя неустроенной. И поблёкли дача, все места её, весь мир, что он запомнил сияющим… Ну, а с этим парнем неплохим могло что-то у неё состояться, распорядись жизнь чуть иначе. Но оба – люди ещё совестливые. Ищут не минутного, понимают: всё это меж ними хрупкое – до первой связи. Дальше будет разбито той самой разностью. И разбито помимо их воли. Вот он, завершающий бунт плоти против сознания! Но бунт обречённый. Ну, а если ты валишь их на пол, заставляешь впиваться друг в друга – убиваешь тот нежнейший флёр первой любви, памяти. Перечёркиваешь своё же содержание, снижаешь героев до слабых общечеловечков. Да и такой взрыв в твоей истории недостоверен. Так переживают уже пожившие, страстно любившие. А у тебя настроение – из их разности, невозможной, пусть – желанной, близости. Тоска, тоска от разъединённости судеб! В этой неразрешимости - обаяние. Горькое, прекрасное чудо первого прикосновения к земной красоте! Огрубишь – погубишь свою первую любовь. А она должна сказочной на всю жизнь остаться. Она учит любить чистой памятью о себе. Она обречена, она несчастлива внешне, она идеальна. Да, в жизни бывает, что  браком кончается. Но в искусстве, в притаённом мире души – всегда не как внешне. Она отделена как первый опыт, откровение о неповторимости, драгоценности другого, о способности души вообще. А потом с людьми что угодно может быть. Но по той чистоте всегда тоскуют. Ей себя поверяют. Человек, не создавший в себе идеального образа любимой и рвущийся к физиологии, не развернётся в личность. Он не интересен, не герой.  

 

Сергей возвращался домой тяжеловато, медленно. Подобные беседы опустошают. Но скоро, он знал, усталость пройдёт. Поможет сознание пользы дня. Он не впервые замечал, как пережитое когда-то сопрягается с душевными поисками нынешних молодых. И это радует. Пятый год всего он работает на кафедре, ещё не забыл себя студентом. И в частые минуты сомнений, своим ли делом занялся, такое сопряжение помогает. Не так уж даром, значит, убегает жизнь. И в непонятном для обывателя жестоком бою за души соотечественников у него имеется своё скромное место.

Поколение, к которому принадлежал Сергей, успело заявить себя в искусстве первыми работами, было замечено. Но закрепиться не дали: началась та ведомая властью перелицовка ценностей. И поколение стало рассыпаться: те, кто принимал заказ на безбрежное оплевание, ещё имели свою мзду, рекламу. Но толку от того не было: умный зритель-читатель брезгливо отвёртывался и они слыли «талантами» лишь в «тусовках» при кино, телевидении, беллетристике, пока не спивались или иным способом не «сходили с круга». Их замещали такие же, но моложе.

Другие, непродажные, лишались эфира, экрана, изданий, не могли составить имя, несмотря на способности, и вынуждены были устраиваться в обществе, кто как сможет. Оттого возникла иллюзия отсутствия талантов, упадка, что с удовольствием смаковалось. А серость при этом легче было выдавать за «яркость» и зарабатывать на том деньги. Люди же талантливые в деле всегда норовисты.

- А чего ты ждёшь? – объяснил Сергею года три назад известный драматург-фронтовик. – Войну холодную Горбач за нас проиграл? А война есть война. Не важно: холодная, горячая… С поражением накладывают контрибуции, отчуждают территории, население подавляют чужим интересом. И это, братец, только начало. Мы продолжения, слава Богу, не увидим. А ваша задача – отстоять культурный классический фонд. Выстоите – лет через тридцать, может, подымется поколение новых победителей. Быстрей не рассчитывай. Слишком много народу отборного за век побито. Особенно – в войну.

Слышанное было горьким, но справедливым. Да, они вынуждены смиряться, не рваться к славе и подчинять свои способности главной далёкой цели. Да и самих-то плодов труда можно не дождаться. Так что, работай себе тихо на восстановление самосознания нации.

А работы этой невпроворот для подобных идеалистов. В стране вслед за полной материализацией душ только-только набирает силу распад, отчуждение всех и вся. Борьба за власть открыто перешла в борьбу за собственность. Это и лежало в основании «ведомственной перестройки» при сокращении доходов страны от продажи нефти. А затем – и причиной  самоустранения правящего слоя компартии в отстаивании общих интересов. Сергей ещё в восемьдесят девятом году понял это, попав по работе в самый центр шахтёрских забастовок. Он готовил большой очерк, пытаясь помочь одураченным псевдо-перестроечной пропагандой рабочим. Выяснял причины саботажа властей, усугублявших нехватку товаров, массово прятавших по базам сахар, колбасу и прочее, а сваливавших на негодность государства и имитировавших комиссии по проверке. Сергею многое открылось в том саботаже. К его фактам прислушивались. Потом грозили прокуратурой - слишком неравные были силы. Номенклатура, прикрытая с флангов милицией, «гэбэшными» управлениями, с фронта – горлопанистыми лжедемократами со своей прессой, как по команде запугивая людей, нацелилась порочными действиями на проигрыш народных интересов в пользу той толпы жуликов всех мастей, подпирающей с торгово-распределительного тыла, да из первых рядов самой власти. К девяносто первому этот разношёрстный альянс окончательно развился, сложился в «элиту», определил себе вожака и завершил свой ползучий переворот с переходом к криминальным отношениям, распаду гражданского общества. Правда, «элита» эта моментально разделилась на кланы, а те повели бесконечную войну друг с другом. Этим воспользовались в своих интересах зарубежные политико-экономические силы. Страна же, народ, терявший последние советские – и прежде-то весьма призрачные – ориентиры, оказались под двойным гнётом.

Эх, да что размышлять?! Всё так очевидно! А Сергей и подобные ему: с не потухшим сознанием, идеалами, не прельстившиеся, как не прельщались прежде, очередной сказочкой о скором благоденствии, рае земном уже буржуазном, - оказались заложниками небывалого по размаху предательства. Да вдобавок - огороженными, будто дикари, частоколом из жёлтой прессы, телевидения, шулерских голосований и прочего одуряющего. Но зато они остались в самой гуще своего обобранного, замороченного народа, на самом пограничье борьбы за личность, борьбы культурной, художественной. Этого-то оружия образа-слова и не сумели отнять, как ни пытались. Оно только оттачивалось. Что ж, пусть их пока неволят! Придёт время – докатятся до дикости. И тогда кинутся искать не гнилое слово. Но до этого, правда, необходимо ещё дожить, дотерпеть.

 

Он вернулся домой, отомкнул дверь и…замер у порога – на софе дремала, закинув руки за голову, Марина. С поворотом замка тяжело приоткрыла веки.

- Удивила, квиты, - как уронил Сергей, раздеваясь в прихожей. Вошёл, опустился против неё в кресло.

Она довольно, как ребёнок, потянулась. Розовые губы дрогнули улыбкой. В отличие от вчерашнего, была Марина в новеньких чёрных джинсах и чёрном же, тонком и нежном на вид, свитерке. И настроена сегодня тоже по другому, не боевито.

- Тебя «гэбэшник» твой отмычками научил пользоваться? – Сергей пошутил вяло, скореё не из желания шутить, а по инерции от вчерашних колкостей.

- Оставь его, - слабо выдохнула она, вынула из-под подушки тот старый ключ на цепочке, что он давал ей когда-то. Просунув палец в кольцо, поиграла им. Ключ задёргался, заплясал вроде марионетки. Марина с прищуром следила за ним.

- Видишь, не потеряла… А он, между прочим, давно не в конторе служит - руководитель службы защиты экономических интересов крупной  фирмы, - в голосе её вновь скользнула ирония.

Сергей, отыгрывая, круто выломил бровь, со значением повёл головой. Затем протянул руку за ключом. Но Марина сунула его в кармашек джинсов, прихлопнула сверху ладонью.

- Зачем?

Та пожала плечами. Посмотрела: уже серьёзно, пристально, к чему-то готовясь.

Сергей напрягся:

- Ну да. Фарцовщиков, проституток своих милиции оставили «стричь», а сами по заслугам в коммерцию переехали. Как жулью без их связей обойтись? Чем спекулируют: нефтью, алмазами, медью? – он был ещё распалён недавно передуманным.

Марина молча села. Закинув ногу на ногу, огладила тонкое ровное колено – будто танцовщица уставшая.

- В его дела не лезу. Довольна, что кормит, - она становилась язвительной.

- Ага! За счёт ограбления твоих соотечественников.

- Узнаю знакомого парнишу, - вскинула та глаза высокомерно. – Эрудит, однако. И в этом разбирается!

- А что разбираться? Наш бизнес «колупаевский», известно, на чём держится. Могут у правителей, вчерашних троешников институтских, льготы на экспорт-импорт прикупить – будут с «баксами». Не могут – хоть гениальное производи, а разорят. Вот дельцам без картотек «гэбэшных» на чинуш не обойтись. Зря, что ли, вместе с «цэрэушниками» над перестройкой трудились? Это только жёны их верили, что они государственные интересы блюдут.

- Слушай, давай без вчерашней дури! – оборвала Марина. Она, и впрямь, была нынче серьёзна. Что-то её сосредотачивало: - И не плети, чего не знаешь. Он под сокращенье попал. Очень переживал. Сослуживцы едва уговорили в дело идти. Он действительно гордился, что государству служит. А теперь, что? Одно – в деньгах выиграл. Но всё равно как сам не свой. Извини – мне твои слова неприятны. Ему много досталось, и от меня – тоже. А он меня терпел, из того омута после тебя вытащил. Я ему всем обязана. Честным, Сергей, надо быть. Не всё просто в жизни, как тебе часто думать хочется. А ты ещё домыслы приплетаешь.

- Честным? – Сергей опять против желания раздражался, да и слова её о муже уязвили вдруг ревностью. – Хорошо! Вы имели солидное положение. Наверняка, до полковника дослужился. «ГБ» от одного Политбюро зависело. А теперь в прислужники жулья попал. Обидно! Но не надо злиться, а честно признать. Конечно, не он лично государственность размонтировал. Приказы спускали - они исполняли. Солдат не думает! За исполнительность их не забыли. Но среди них и другие нашлись, думающие. Самих членов Политбюро обличали! Теперь их травят. Никто не прикормит. Скорее, пулю вгонят. Вот так рассудить – честно. А теперь о домыслах. К примеру: газетёнку знаешь – «Московский комсомолец»? Каждый второй дурак почитывает. Там всё о мерзостях, и «стёбом». Так вот, как шапка выглядит, помнишь? – «МК». Расшифровку сказать? Программа агентства национальной безопасности США «Мозговой контроль – ультра». Намеренное системное разрушение целостного сознания противника. Из области психологической войны. Думаешь, совпадение? Только что-то много таких совпадений развелось.

- Да прекрати же, Сергей! – вспыхнула она. – Не с тем пришла. Но язвить не советую. Брось ты эту конспирологию бредовую! Всё проще. Я тех ребят лучше знаю. Им при «баксах» жить понравилось. Они всех экспроприаторов и внешних, и внутренних в колыбельке задушат. И сами ещё страну ради себя любимых восстановят. Увидишь! Но я с другим пришла. Не сбивай. Сходи лучше на кухню, перекуси. Там кое-что есть.

- Это фантастика! – без того распалённый Сергей крепко ударил себя по коленям. Вскочил, замерял шагами свободную полосу комнаты: - Думаешь, совсем дурак?! Поддамся, клюну заново, а ты отомстишь, посмеёшься?! – вновь упал в кресло, сжал узловатые нервные пальцы.

- Не кричи. Ничего я не думаю. Чисто по-женски позаботилась, - теперь и Марина резко поднялась, будто его нервность ей передалась. По лицу тень вымученной усталости прошла: - Я всю ночь не спала. Можешь одну вещь объяснить? Я тебя любила, но никогда не понимала.

- Ты не верила в меня.

- Разве, ты дал основание верить?

- Представь, я до сих пор считаю, что сама любовь и есть основание. Впрочем, часто кажется, что мы кого-то любим. А на самом деле любим себя. Признайся, ты любишь его? Если любишь, зачем тогда ты здесь?

Марина взглянула строго, пристально: 

- Вот это я и хочу понять… Да, а почему вчера такая идиотская сцена случилась? Я настроилась, и ты подыграл? Но я не с тем приходила. Нет, сначала думала уязвить. А потом, потом другого хотела. Особенно – ночью, - она отворотилась. Замерла будто статуя. И следом начала, вроде Галатеи, оживать: странно-осторожно, как впервые, шагнула. Неуверенно прошла до конца комнаты. Что-то бесцельное мерещилось в движениях: то в один угол ткнётся, то в другом постоит. Затем вернётся к месту прежнему. Взгляд настороженный. И Сергей заметил – утекает куда-то за реальное пространство. И вновь превращается в прежний, жалобно-ищущий. Это мысли её так блуждали в поисках верного выражения.

- Марина.., – позвал он тихо. – Что ты? Забудь. Это я виноват. Не стоит накручивать. У тебя сын растёт.

- Сын? – эхом отозвалась она. – В том всё дело. Знаешь, как в глазки ему смотрю? Одна вина. Ни в чём отказывать не могу. Сил нет. Только потакаю. Слишком дорого дался. Чуть не умерла родами. Всё из-за того… Оттого я зла, оттого – вина. Тебя проклинала. Зато «папику» нашему хорошо. Явится перед сном и обязательно чем-то новым побалует. Это же его наследник! Столько ждал! Столько унижений от меня вынес! Зато наследник уже в деспота превращается, а я теперь только прислужница. И все мы – вовсе не мы, а какие-то подменные люди. Но вчера меня как толкнуло: может, меня только то моё, тебе отданное, удержало? Я вспоминать запрещала, но оно в виде мести, ещё чего-то прорывалось… Ох, ломает меня здорово, Серега! С сыном выход проще. Почаще к матери в Салтыковку отправляю. Подравняет. А вот что мне со мной делать? Мне со мной совсем худо. Хочешь правду? – она настороженно глянула и в её природно-весёлых глазах открылась пугливая беззащитность. – Может, это странно слушать. На бред похоже. Но ты должен понять, умненький мальчик не моего мира, -  она вновь поднялась. Умеряя волнение, медленно двинулась. По ходу оглаживала стены, книги в шкафу, сервант с её старыми безделушками: - Я какое-то время жила тихо. Привыкла к нему как полюбила. А рожала на одном страхе... А выжила – так захотелось снова жить как когда-то, взахлёб! Может, я с ребёнком оттого безвольная? Хочу от горечи уберечь… Ну, вот. Окрепла. Деньги есть, удобства. А сама – в пустоте, в запертой квартире с крохотным бессловесным существом, в которое вложилась. Но того жара, восторга от жизни не верну! И такая тоска наехала! А ночами, когда не сплю, страшно, - Марина, расхаживая, осматривала каждый предмет подолгу, пристально – как разгадывала.

- А послушай? Только сейчас у тебя поняла, почему Чехов именует шкаф глубокоуважаемым… Да, и подумалось: потеряла главное. Давно потеряла, именно здесь, в этой комнате. А сама брела тенью… Вчера мимо проезжала и так вдруг потянуло! Я вспоминать запрещала, но себя же обманула. Дай, думаю, загляну, ущемлю больней. Легче станет. А ему горечь верну. А вышло, вышло… Ночью представилось: моя половина живая здесь. Ждёт, зазывает. Вот, она во всём! Но ты присвоил, не отпускаешь. А я отбить должна, чтобы жить. А ты, что ты сделал? Ты месть мою расстроил, всё нажитое. О том нашем чуть напомнил, и я опять себя юной почувствовала. Да, глупой, трусливой, невыдержанной. Но главное – той же любимой. Не смотря ни на что! Да-да, ты по-прежнему любишь памятью. Но этого не должно быть! Это невозможно, не нужно! Ты во мне всё перемутил в эту ночь. Могло, значит, по-другому быть? Я и в этом ошиблась? И всё равно я та же «твоя девочка»? Что ты делаешь, Серёжа! Я не могу так! Не снесу! Отпусти меня, освободи.

Сергей согнулся в кресле:

- И я этого боялся… Отказаться от нашего не могу. И туда не вернешься. Жизни давно разошлись… Да, здесь тебя любят, какой ты есть и за то, что ты есть. Но это ни к чему не обязывает, это просто отношение. Любовью не принуждают.

Сергей был искренен, и Марина успокоенно, благодарно всмотрелась. Она его признания-то и хотела.

- И после всего ты так же открыт? – она давно отвыкла от подобной прямоты в этом мире спрятанных или изображаемых чувств и показных инстинктов. Вот в чём была причина её раздвоенности, той напугавшей потери себя. И лишь стоило ему подтвердить ту правду, которую она почувствовала, в ней тут же явилась опора, необходимая для возрождения веры в себя.

 

К вечеру Сергею нужно было уходить, и он надеялся распроститься с Мариной не меньше, чем на неделю. После происшедшего необходимо передохнуть. Дело в том, что Сергей старался жить православно, то есть на деле держаться заповедей. И знал: произносить  фразу несравненно легче, нежели затем исполнять сказанное. Воцерковлённый с начала восьмидесятых годов, вскоре после разрыва с любимой, воспитанный старым священником в редкой ныне простоте действия, а не сложносуетности говорения по философско-религиозным прописям, что помогло пережить первые одинокие годы и не надломиться, не спиться, он прекрасно понимал, как тяжело ему будет держаться с такой женщиной «царского пути». Прежняя эротическая болезнь уже начинала подбираться. Подобного риска избегают самые выдержанные люди. Он же вступил в эту горячую область по первому толчку сердца, не рассудив о последствиях. Зато правду сказал! Зная характер Марины, считал – это ей поможет. Но теперь ему нужна передышка, чтобы собрать силы, держать в руках самого себя.

Сергей, сообразуясь с особенностями своей работы, частенько рисковал поступать своевольно с точки зрения того большого числа «православствующих», как он определял недавно вступивших в храм, усвоивших пока верхушки учения, но считающих, что могут уже судить о глубинах веры и человека. И судивших всё, что не по «прописям», с пафосом богоносных проповедников. Такое случается от неизжитого самолюбия или когда начатки веры просто рекламируются. А власть как раз пыталась использовать веру как «новую идеологию, учение о всетерпении» с целью хоть как-то прикрыть свою бесстыдную грабиловку. В церкви это прямо вело к потере духовного смысла, к демагогии и страсти стяжательства, отталкивало людей с чуткой совестью. Так бывает всегда, и бывало многажды. Такой ход удобен и светским бюрократам, и части церковных. В ответ на молчание пастырей, зависящих от зарплаты и  «даров спонсоров», на «отключённость» паствы от происходящего в стране, а то и на прямую поддержку разрушительных посулов власти, подавались торгово-экспортные льготы. Церковноначалие, в поисках дополнительных доходов, обрастало открытыми на паях посредническими фирмами. А те гнали в обе стороны границы лес, нефть, сигареты и даже французское шампанское. Появились отели, банки со смешанным капиталом, туристический бизнес на святынях веры. И следом поднимались изукрашенные пуще прежнего храмы, резиденции, монастыри. Святых правил, канонов как не существовало! Но невидимо они действовали, поражая отступников духовным бесплодием, распадением при всей их внешней пышности…

Мирские же неискушённые люди, теряя целостное миросозерцание и оттого тоскуя, не понимая настоящей причины недуга мысли и духа, поначалу охотно бежали от пустоты в эти приготовленные палаты с простенькими прописями «правильности» и велеречивыми нестарыми батюшками, вчерашними младшими научными сотрудниками, инженерами, офицерами. Те, многие из них, намитинговавшись в своё время, невольно поспособствовав развалу, потеряли возможность развития на собственных поприщах. И тогда, ещё полные беспокойных сил, увидели в материально крепнущей церкви возможную трибуну для продолжения своих поисков социальной правоты, а заодно – более-менее обеспеченной надёжной жизни. Себя же, как «истые интеллигенты», они считали готовыми учителями народа, знатоками всего. Ну, а церковь для открытия новых приходов нуждалась в привлечении «современно мыслящих» служителей. Так «образованчество» и церковная бюрократия нашли друг друга. Поначалу сошлись на подъёме материальной стороны жизни и антисоветчине. Это был как пароль: «Ругаешь Советы? Какой оклад?». И вот, проштудировав с десяток книжек, послушав аудио и посмотрев видеокассет «по предмету», новые проповедники начали свой «посев». Морализировали громко и отвлечённо. Смаковали с амвонов, будто со страниц «жёлтой прессы», некую историческую вину народа во всём нехорошем. Смыть эту вину могло только немедленное всеобщее покаяние, в чём повелеть соизволят вчерашние комсомольцы или партийцы, осознавшие вдруг себя «богомудрыми отцами» и даже старцами! Неудивительно, что подобные речёвки дали повод провозгласить аксиому «духовного расцвета, второго крещения Руси»! Словом, мысли неопытных и гордых прихотливо путались, блуждали и неизменно выходили к историческому ретроспективизму: избирательному, искажённому представлению об истории. И новые дельцы охотно подавали  вклады в восстановление таких оплотов собственности. Кое-что оседало в карманах и домах служителей, быстро их развращало. Только спустя годы простые люди начнут разбираться в подоплёке, отворачиваться от подобных наставников.

 Сергею невыносимо было видеть это глумление над историей, оскудение добровольное умов, охотное приспособление к очередным официозным штампам людей, считавших себя не просто образованными, но вдвойне: через приобщение книгам, нотам, иконам. И только одних старух церковных вся эта буза, как всегда, не затрагивала: они молились себе о своих близких-дорогих и ничего толком в речах не понимали…

Что же происходило на самом деле, в глубине, понимали немногие, имевшие опыт сравнивать, заступившие за порог храмовый в те ещё времена, когда за это «накладывали санкции». Тогда и духовенство отличалось. Лучшие: немногословные, порой угрюмые на вид из-за тщательного надзора, - старались вести паству к евангельской, личной чистоте, к духовной взаимопомощи и постоянной безвидной молитве как памятовании о Боге. И тогда Бог Сам управит каждого из народа Своего. «Новые» таких служителей обозвали «требоисполнителями», начали выживать. И, упиваясь своим заёмным многоречием, считали, что сами-то ведут своих «овец» ко Христу. Эти новые не подразумевали, что как раз старичкам видно: их ведомые всего лишь толпятся вместе с пастырями и шумят в церковной ограде, и шелестят страницами мудрёных книг, ничего в них толком не понимая. Но почему-то приписывают себе содержание жизней, подвигов других людей. Кто-то олицетворял себя с первохристианами, кто-то – с новомучениками или аскетами-прозорливцами. Очень любили устраивать публичный плач по судьбам эмиграции и по её возвышающейся над всеми смертными кристальной чистоте. А особо «мудрые» вновь заговорили о желанной модернизации оторвавшейся от представлений современного обывателя «обряднической» Церкви. И ещё, во множестве развелось таких мирян и клириков, что горели нетерпением слиться в «вечном поцелуе» с передовым католицизмом. Сколько раз всё это уже было! Сколько раз помутняло умы! А трезвились опять немногие, то есть действительно сопротивлялись грехам в себе. В основном же вера касалась обыденной жизни мало: платок в храм надеть, бороду отпустить, перед обедом чинно помолиться. Остальное – как у всех: заботы обеспеченней устроиться в ненадёжном море житейском, боязнь мелких лишений, особое попечение о здоровье. А заповеди о «птицах небесных, лилиях полевых» будто не существовало. Вернее, веры в это не существовало. Цеплялись за внешнее, преходящее. И потому ничего, кроме распада в общей жизни быть не могло. «Соль земли» угрожающе теряла силу. Вот почему Сергей держался в стороне от подобной «соборности», больше вслушивался в своё сердце – ведь именно там живёт Христос – и старался для начала меньше грешить. Главным было: удерживать злость, равно стараться принимать людей, открываться в помощи. Когда же наваливались усталость, уныние, он ехал в дальнее подмосковное село к своему старому священнику. Он и теперь бы поехал – опасался сближения с Мариной. Его чувство к ней всегда в итоге оказывалось крепче его воли.

Вот и сейчас она, в подтверждение опасений, не только не давала передышки, но напротив – наседала, напрашиваясь с ним.

- Тебе же в Салтыковку надо, к своим. И что будет, если муж учует? – после всего сказанного он впрямую отнекиваться не мог. Имел право лишь сомневаться.

- Мои от меня не уйдут. Мне сейчас с тобой важнее. Ну, ты понимаешь… Не бойся – в положенное время я будут там, где положено. Никто ничего не узнает.

- Марина, мне с друзьями надо парню помочь. Чтец-декламатор – русская классика. Видеоролик сделать. Поверь: со стороны – скучно.

- Никогда не видала, как снимают.

- Да разве это съёмки? Пустой зальчик, все заняты. Я должен отмечать куски текста для монтажа. Ты будешь сидеть одна и слушать известное из школьной программы.

- Я поняла. Или мы едем, или я никогда отсюда не выйду, - она поставила точку мягко, но решительно.

- Что ж.., - Сергей подумал и чуть усмехнулся. – Некую пользу для тебя извлечь постараюсь.

 

У шоссе Марина привычно взялась останавливать легковушку, но Сергей заупрямился:

- У меня денег нет, а на твои не поеду. И потом, где мы

познакомились? Вот и пойдём в метро.

Она в ответ небрежно подёрнула плечом, но смолчала. Теперь, вне его квартиры, Марина вновь превращалась в даму со всеми наработанными манерами.

В вагонах она от скуки разглядывала «среднего» москвича. Вернее, вспомнив его обличения, понаблюдала, что люди читают? Среди бестселлеров-однодневок, разношерстья бульварных листков царствовал, конечно, «МК»! И она обернулась к Сергею. Кивнув на ближайший номер в руках крепенького пенсионера, усмехнулась подразнивая:

- Чем ты недоволен? Классное издание!

Вскоре они перешли на одну из центральных линий. Протискивались сквозь стаю пустоглазых футбольных фанатов в «остапо-бендерских» шарфах, огибали перегруженных тюками-сумками, безобразно одетых в синтетику «челночников» – пузатых, ещё не старых тёток. Лавировали среди густо рассыпанных в толпе черноголовых южан, в одночасье делавшихся москвичами.

- Видишь, Марина, этот люд? Я каждый день созерцаю. В старину московитами назывались. Кобзон уже своё агентство так назвал. «Ретроспективизм» в моде. С ним людей оболванивать благородней. Может, скоро опять так назовутся? Но я сограждан по-своему придумал именовать – «лужковитами». Это после того, как мэр Лужков доблестно обхамил депутатов, когда Ельцина в диктаторы на съезде не дали возвести. А народ у нас мэра любит. Ну что? Понравились тебе «лужковиты»? Они сегодня смирные. Не то, что до девяносто второго! Да, пограбили дураков. И ещё пограбят. Сами захотели.

Марина ёрничества не поддержала:

- Для созерцателя, да еще верующего, ты слишком политизирован. Скажу по секрету – недемократичен.

- Да нет, ошибаешься. Обидно, просто.

- Скажи, а куда мы, собственно, едем?

- В хорошо тебе известные места. Из-за политизации упустил сказать, - Сергей отвечал в ее же публично-ироничной манере. – А теперь из тоталитарности промолчу. Терпи. Это подарок от меня.

Наконец, они поднялись из-под земли. На пути у них светилась окнами церковка Симеона Столпника. Они прошли мимо неё и свернули на Молчановку.

- В мои места?! – Марина едва не вскрикнула. До своего переезда она жила недалеко отсюда, на Поварской. А места детства навсегда остаются для человека истинным родным домом. Потому и настроение у неё начало меняться. Она сосредотачивалась.

 

Небольшой зал при ЖЭКе-домоуправлении в здании псевдоампирного стиля на Малой Молчановке был почти пуст и едва освещён. Актёр Лёва уже расхаживал по низенькой сцене в белой косоворотке и мягких сапожках, а его подруга-напарница Лариса обматывалась клетчатым нанковым платком, на глазах превращалась в старуху с печальным испитым лицом.

Оператор с режиссёром настраивали видеокамеру, проверяя уровень. Лукаво ухмыляясь, поглядывали на Сергея с дамой. А тот подходил представлять не особо охотно.

- Георгий, - тупо ткнув-кивнув подбородком, назвал себя оператор. По-тургеневски крупнолобый, вяловатый, был он сверстником Сергея. Как, впрочем, и второй друг.

- Ну, а это – режиссёр. С ним шутки плохи, изведёт. Профессия такая, - представил его уже сам Сергей. – Виктором называют.

Высокий крупный мужчина со слабым светло-карим волосом, круглой, будто у доброго кота, головой и упрямо сжатыми губами, оказался не по виду галантен. Свободно сгибаясь в пояснице, приложился к дамской ручке и оценивающе-деловито, «по-киношному», окинул Марину взглядом.

Она не смутилась. Высоко вздёрнув подбородок, посмотрела надменно, выжидающе. Но слов не было. К удовольствию Сергея, все от празднословия воздержались – момент не способствовал.

Тогда он усадил Марину во второй ряд, успев шепнуть: «В актрисы сгодишься. Целую сценку сымпровизировали», - а сам поднялся к нервно расхаживающему Лёве уточнить порядок чтения.

Ну, а тот, плечистый, почти квадратный, приятнее всех приветствовал изысканную незнакомку – артистично-лёгким поясным поклоном с прижатой к сердцу ладонью. И стало ясно: читать при ней Лёве будет гораздо задорней.

Сергей спустился к Марине. Оператор с режиссёром вышли на исходные, подсветили и действие началось. Лёва начал с отрывков из «Невского проспекта» Гоголя, перешёл к Чехову, затем – к Бунину. Набрав мощи, завершал отрывком из лермонтовской «Песни про купца Калашникова». И всё это – под своеобразный заунывно-голосовой аккомпанемент Ларисы, подпёршейся в углу сцены ладошкой за столом с тусклой керосиновой лампой. И такой, казалось, пустяк очень точно уводил зрителя во времена минувшие.

Лёва читал неплохо: выразительно, бархатным низким тембром. Но как актёр-одиночка, сбивался порой на надрыв, вскрикивал, излишне жестикулировал. Сергей отмечал в блокноте и эти срывы, и  ровные куски, где выступала бесспорно сильная сторона чтеца: переживая, он в меру перевоплощался в персонажей, менял интонацию, разворачивал скромную мизансценировку. Сценическое действо оживало, соединялось с художественным словом при ненавязчивых выразительных средствах. И являлся настоящий театр одного актёра, театр полноценный, высокий, изначальный: со своим настроем, атмосферой, верной подачей характеров, - искренний и без позёрства. И театр этот давно бы состоялся на наших сценах, если бы Лёва нарочито не подбирал в репертуар немодную и даже предосудительную в «общественном интеллигентском мнении» русскую задиристость, как у того же Лермонтова. А ему бы «стелить мягче», да найти «спонсора»… Но он был артистом гордым и достаточно пережившим, чтобы подстраиваться под временные вкусы, смягчать или забавлять. Он до конца наполовину прожитой жизни спешил осуществить своё, и сам выбрал себе «планиду»: не искать для своего кармана, быть верным классике и собственной душе. И потому довольствовался площадками в уголках ветеранов, и как вершина – в школах. Для заявки в профессиональных заведениях требовали видеоролик и взнос, в чём друзья сейчас пытались помочь. Нетипичная, словом, была эта парочка, Лёва с Ларисой – «новая богема» смутного времени. На улицах выглядели едва  не бомжами, а на сцене преображались, полно играя на богатстве чувств, почти забытых современниками.

- Глядите! Глядите! У неё лицо иконописное! Вы разве не видите?! – любил частенько восклицать Лёва, указывая на подругу по сцене. И некоторые, действительно, начинали видеть.

Наконец, их отсняли. Довольный артист выдвинул на середину сцены стол, открыл портфель. Следом, на столешнице замерцала горлышком бутылка водки. Появились стопки, бутерброды в пластмассовой тарелке.

Лариса устало размотала платок, пригладила пальцами волосы и укоряюще покачала головой:

- Лева, не стоило бы самому выпивать. Он такой возбудимый, - поведала Марине, всё это время остававшейся внешне бесстрастной, но на самом деле сосредоточенной на своём, потаённом. – На все мыканья наши столько сил нервных уходит, а пробиться не можем. Вот и переберёт рюмочку. Завод психический начинается. Носится по комнате, жизнь свою клянёт, декламирует как трагик со сцены. А после весь разбитый. Так внешне ни за что не догадаешься, что душа больная. С самим-то говорить бесполезно, - и хоть голос у Ларисы  звучал плачуще, поддержки женской в Марине она не вызвала – та не терпела подобных откровенностей с посторонними.

Тогда Лариса просто повернулась к Лёве. Но и тот будто не слышал - возбуждённо потирая ладони, прохаживался мягкой поставленной походкой по сцене. Вдруг соскочил к Марине с гитарой в руках:

- Я её не останавливаю, - скосил глаза в сторону Ларисы. –  Сильно переживает за меня. Видите, у меня ямка у виска? После спектакля  вечером задержался выпить – поклонник заходил из богатеньких. Так же вот – гитара была. У меня подборка составлена есенинская. В другой раз приходите обязательно… Ну, выпили, попели. Он мне с плеча своего куртку скинул. А вышли с Ларисой за угол, вдруг – ба-бах мне в висок чем-то стальным! Двое! И бежать! Ну, я гнаться уже, сами понимаете, не мог. В реанимации очухался... Вот с того случая завожусь часто на всю житуху нашу. Сколько я театральных площадок обошёл, сколько просил: дайте разок выступить? Убедитесь – привлечёт моё «Русское слово». Думаете, откликнулись? Один даже «патриот» – целый культурный центр имеет во владении! – так мне ответил: «нищим не подаю». А ведь везде на митингах выступает, газету монархическую завёл. И сам к искусству как бы прямое отношение имеет. Должен бы понять. Не-ет! Новая жизнь пришла! А я этой новой жизни, может, сильней других ждал. Своё создать мечтал, а меня за то милицией травили. Ведь я драмтеатр свой бросил ради этой идеи студийности. Ради свободы выбора слова без интриг и искательства! Часто в парке на лавках ночевал. Я из Подмосковья сам, у отца прописан. А отец меня из дому выгнал – тоже решил, что тунеядствую. А в холода мы с Ларисой по подвалам ютились. Раз чуть не затопило кипятком. Да-а!.. Но она меня не бросает. А ей вдвойне тяжелей. Оттого часто жалуется. Ведь она не просто женщина, она мой ангел-хранитель. Мне без неё никак. Ну, да вы уже поняли, - во всё время густо-карие глаза его оставались грустные-грустные. – Но надеюсь, трудности пройдут, и мы с вами по-другому свидимся, - и Лёва, довольный состоявшимся взаимопониманием, вдруг взголосил. – Так дайте мне, в конце концов, приложиться к руке прекрасной дамы моего друга! И пусть она до лучшей поры останется для меня «Незнакомкой»!

Марина впервые улыбнулась тепло: и на такой его манёвр в поддержку подруги, и от истинного поклонения красоте. От этого последнего она отвыкла. Теперь красивых женщин ценят иначе: наряду с предметами из «косной материи» они служат устроению приятной обстановки.

Лёва меж тем вновь вскочил на сцену, прошёлся, перебирая струны отменно настроенной оркестровой гитары. По зальчику покатился ласкающий ухо гул.

- Друзья мои! Пусть нас мало. Оттого, только теплей. Я счастлив, что вы пришли помочь. Уверен - помощь ваша не пропадёт. Она уже даёт плод. Прошу всех отведать этого напитка с обещающим названием «Привет»!

Выпили по рюмке. Лёва завёл своим бархатным баритоном «Я по белому снегу бреду…». И в зале стало ещё душевней. Все, кроме Марины и Сергея, устроились у стола. Он же потянул её за запястье к выступающей из стены шкафом старинной печи-голландке. Нежно провёл пальцами по белому крупному кафелю в намеченных жёлтых трещинах.

- Знаешь, что за место? – всмотрелся в неё, нагоняя загадочности.

Но та увела взгляд, вновь безучастно повела плечом.

- Да что ты? Я предупреждал – скучно будет, - приуныл он.

- Нет, мне понравилось. Просто, я больше своё вспоминаю… О чём хотел сказать?

- Дом чудом не сломали, из-за ЖЭКа устоял. Присмотрись: карниз лепной, розетка, две печи. Штукатурки наслоение толстое!.. Здесь в самое невесёлое время Есенин свои стихи читал. А теперь вот Лёва их поёт.

Она огляделась недоверчиво:

- Нам бы в школе на литературе обязательно сказали. Школа тут рядышком.

- Вряд ли. В твоих заведениях привилегированных о таких людях не очень вспоминали. Да и вообще, чаще нравится, когда стихи по книжным правилам складывают, гладко и приятно. А его – душу рвут. Их ценят, кто дотла любил. Послушай, не о нас поёт?

Далёкие, милые были.

Тот образ во мне не угас.

Мы все в те годы любили,

Но мало любили нас.

- Вечная неполнота любви. Трагический миф бытия, - Сергей горько усмехнулся. - Прижмись, Марина, тесней к этому кафелю. Когда-то он был горяч. Есенин именно отсюда любил читать. Не то завернёшь ради памяти, а зданьице перелицовано, продано, и на месте печей клерки быстро-быстро банкоматами какие-то бумажки тасуют. Вот и всё.

 

Они ушли раньше других и теперь широкой дугой прогуливались по родимой округе Марины. Вышли на Молчановку. И удивительно: едва вышли – посыпал тонкий, хрупкий первый снег. Такой долгожданный! Даже она отметила необычность минуты:

- Чудеса! Ведь Лёва только пел «Я по первому снегу бреду»! Невольно поверишь – Есенин точно тут был. Милые мои улочки! Куда ты, Серёжа, привёл?! Даже не предупредил.., - она по ходу любовно касалась ладонью старых стен, лепнины наличников. - Нет, правильно сделал. Иначе так бы не почувствовала. Гляди: фонарей мало, окошки неяркие. И белый, уже белый путь. Только одни наши следы. Вон, впереди Новый Арбат сверкает-громыхает, а в моём мире будто никого уже нет. Странно… Ведь как вчера ещё мы с папой, мамой, бабушкой в комнатушке жили. Тесно! Её сундук, половичком укрытый, у двери стоял. Она перину стелила и на проходе спала. Понимаешь, почему мать за квартиру так в работе рвалась? А мне в тесноте этой все казались навек неразделимыми. Почему все всегда куда-то разъезжаются?.. А вон ещё домик. Там Лермонтов жил. И опять же, Лёва читал.

- Он любил тут и здорово мучился. И никто рядом не понимал. А из этого поэт рос. И какой! «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»!

- Да, сильно обижали, раз Лермонтовым стал, - неожиданно заключила Марина. Сергей даже удивился и про себя оценил. А она продолжала удивлять: - И совсем рядом – домик с Есениным. А между ними прогулка в наше прошлое. Как всё близко и связано! Не зря мы с тобой  когда-то стихи читали. Тебе не кажется: мы сквозь время путешествуем?

- Да. Пока в пути. Но я предпочёл бы совсем из него выступить, - теперь настала пора оригинальничать Сергею. – Моя «идея фикс», - пояснил улыбнувшись. – Банально объяснять, что видимое уходит. Поколения сменяются, города теряют облик. А после по крупицам пробуют восстанавливать. Что - действительность? Что – домысел? Но если историю не через одни мозги протаскивать – через сердце, рождается странное созвучие. Пережитое не исчезает. Чувства остаются. Места всё впитывают своей скрытой памятью, способны возбудить ту силу любви, потерянности, озарения. И помимо сознания влияют на людей. Особенно – в детстве. И в это культурно-историческое поле можно войти. Но - отбросив суету, чтобы убегающее время перестало мучить. И тогда оно распахивается… Если не ограничиваться «прогулками» по истории, захотеть войти в мир всевремённости, где ясны мотивы поступков, последствия ошибок, в тот мир души с громадным нравственным опытом, вдобавок к поведанному Верой, искусством, как бы мы обогатились! Знаешь, как с древнегреческого слово «пиэтизм» буквально переводится? – ведение любви. И это – высшее. А земля –  громадная матрица, где о всех и каждом всё записано. Найти бы путь! И тогда утвердилась бы в сердцах общая нематериальная цель, отделяющая должное от негодного. Мы преодолели бы разрушительную силу времени – забвение. И победит высший взгляд на человека, на неповторимость каждого, как заповедано Христом. И эта бережность сотрёт безобразия. А все предпосылки имеем. Об этом часто русские мыслители писали. Но их яростью встречали. Ещё бы! Прогрессу мешают, эгоизму как движущей силе истории! 

- Ты никогда не добьёшься успеха, – Марина слушала внимательно, а ответила отчего-то с раздражённой усмешкой. – Мечтать сегодня позволено богатеньким. Прочим приказано выживать. Те будут против тебя, этим – просто не до тебя. Впрочем, ты один живешь. Можешь себя баловать. Да ты и раньше так себя вёл. Но подумай хоть разок о других? Как девяноста процентам быть, кто запутан в бытовых проблемах? Как семьи содержать, детей растить? На что? Эти проблемы на времени завязаны, под себя грести вынуждают. Как прожить иначе? На ту же историю твою погляди? Цепь жестокостей! Что двигает людьми? Идеал? Или интерес? Его прогрессом назвали. Мы с тобой тоже им пользуемся. Но удобства достигнуты многими жестокостями. Признай честно! Согласись! Вон, когда-то у нас захотели интерес частный отменить. Что, жизнь по идеалам получили? Или сегодняшние последствия? Брось, Серёга. Человека не переделать. Вокруг страстей вечно будут тусоваться склонные типы. Ещё недавно хотели верить: сам прогресс разовьёт человека, победит недостатки. А люди, наоборот, более жестокими становятся. Точнее – циничными. Тут скорей задумаешься, как приспособиться, чтоб самому не озвереть? Да, мечты прекрасны. Опасно их переоценить - погибнешь. Впрочем, а без них – пусто. Да, мне тоже многого по душе не хватает. Могу же понять, что ребёнка неправильно ращу, в другом нехороша. Значит, не всё для меня потеряно? Но пойми ты! Дай прежде освободиться от мелочных решений житейских проблем. Они всё время съедают! Как иначе собой заняться? Хорошо, муж пока «плоды прогресса» подкидывает. Пользуюсь... Может, когда-нибудь изменю в себе что-то. И признаюсь тебе: при старом строе я стала бы хуже. Да, я по жизни – обычная, хочу покоя, самостоятельности. Но внутреннего освобождения пока нет.

- Тебя путают известные вещи, - Сергей слушал её, набычившись. – В литературе давно описано. Особенно – в западной. Герои-одиночки, обычные люди. Тоскуют в несвободе среды. Их жалеешь. И вдруг открывается: свобода нужна для амбиций. А достигну, тогда человечество мимоходом облагодетельствую. Но зло в добро не переделывается. Достигнут, и следом – крах личности, злодейство. А не достигнут – бешеный бунт против всех. Истерика на грани кровопускания. Мне недодали! Мы вечно переоцениваем узко личное или безлико-социальное. А как в этом гармонию найти? Ещё древние греки не желавших или не способных жить общественным интересом называли идиотами. В этом – корень термина. Мы все бываем идиотами. Идиотичны и оттого жестоки наши истерики. Да, человек – создание общественное, но несовершенное. Ты, кстати, в своих обвинениях меня во многом права. Нет, без работы каждого над своей совестью в первую очередь и в любых условиях к лучшему не сдвинуться. Вот и ходим по кругу через эти жестокости. Но и о примерах высоких подвигов не забывай! Всё светлое в истории с такой работой связано, когда люди лица к небу вспоминали поднять. Пойми, Марина. Я не мечтаю, а говорю о возможном лучшем. Ты – об имеющемся. Но и то, и другое равно существуют в возможности. От направления воли зависит. Пока к эгоизму наклонена, характер общества - потребительский. «Монетаризм»! Иллюзия материальной свободы у немногих. А душа в химерах: реклама, мода, престиж. Сама обожглась! Да, мы в последние десятилетия СССР вырождались в мелкобуржуазность. Всё материальное важней души. А в этом плоском пространстве «трех шестёрок» тоскуют. Строят индустрию развлечений вместо искусства, индустрию разрозненных поверхностных знаний. Сплошь клиповость, масскульт! «Хлеба и зрелищ» Древнего Рима! Когда к высотам стремиться? Биологически выживаем. Сами себе условия поставили. Где ты найдешь её, свободу души при гонке капиталов? Круговорот денег не должен давать сбоев. Иначе – крах этой цивилизации. Отсюда – языческий страх перед стихией. И индустрия, эксплуатация страха! Сживание с насилием как орудием якобы права, психопатологией, демонизмом. Возврат сознания к языческому рабству пантеизма, фетишизма. Это во многом искусственно раздувают. «Чистоган» нуждается в этом для подчинения воли масс. И просто жизнь человека ничего уже не значит. Над миром вновь довлеет рок! Печально, что наша христианская недавно цивилизация повторяет путь древней. Вместо собора личностей – толпа с антихристовым «монетарным» суперменом! Но выход-то есть! Для каждого! Рядом! А двинуться - воли нет. Работа над собой тяжела. Авось, пронесёт, удобства сохраним. Нет, не сохраним, если себя не стесним. Такой вот выбор… А ну, оглянись! Смотри, как следы наши близки, характером походки друг друга напоминают. Шли союзные в чём-то люди, - он в нахлынувшей вдруг благодарности слегка сжал её холодные пальцы. Она не ответила.

- А теперь выйдем на проспект. Видишь, сколько пересекающих, затаптывающих одна другую стрелок. Пустяк, а наглядно. Два принципа сосуществуют. Выбирай. Но в выборе всегда чем-то жертвуешь, - он отпустил её ладонь.

- Выразительно, но туманно, - мотнула она головой, и волна прошлась по волосам. – Подозреваю: тебе не с кем по душам говорить. А я понимаю с трудом. Лучше, дал бы своё почитать.

- Дам, конечно. Будет время – почитаешь.

- Я сейчас хочу. Как раз, время есть.

Сергей от неожиданности оробел: она к нему на ночь собралась?! А та поняла и расхохоталась:

- Не ожидала! Ну, признайся: ты сразу испугался, когда я появилась?

 

Дома у него в тот вечер до чтения не дошло – довершали прежний разговор, полулёжа рядышком на софе, в темноте. Лишь на верхнюю часть стены над их головами падал рассеянный блик от фонаря под окнами, да изредка проползали по потолку тускло-жёлтые ленты света фар.

- Неужели, мать волноваться не станет, что пропала? А как ты раньше боялась! Как она, кстати?

- Плоховато, вроде тебя. Тоже нынешнее не принимает. Сидит на пенсии одиночкой в Салтыковке своей. Все труды, говорит, наши, всю науку рушат сознательно. Что им до красоты, мощи замысла, точности исполнения? Всё наше охаивают, оклеветывают на всю страну. Наше поколение какими-то недоумками выставляют. А молодых талантливых на нищенскую зарплату посадили, заграницу выпихивают. Мозги распродают, чтоб уже в зародыше у нас новых открытий, технологий не намечалось! И это конвергенция, партнёрство, конкуренция?! Это предательство страны и народа. Преступление чудовищное! Начало деиндустриализации!.. А отец сначала по митингам бегал. Карьеризм в науке хотел искоренить. А сыпаться начало – стих. Мать с ним после этого разговаривать перестала. Так, говорит, ты и остался «эмэнэсом»! Словно чужие теперь, представляешь! А мне обоих одинаково жаль. Как всё перевернулось! Сейчас особенно ощутила, когда как в детстве с тобой побыла. Думала: ушло навсегда. Но нет – во мне. Те же чувства неповторимые… Да, в этом с тобой согласна - каждый неповторим. Вон, Лёва твой ухабами и шишками жив. А я, я тоскую. Ты угадал – подумывать начала: скоро уйду, и весь мой мир уйдёт. К чему тогда всё?

- К бессмертию. Душа бессмертна – тело временно. В урочный час рассыплется, но потом восстанет очищенное, прекрасное. И снова встретится с дорогой душой. Наш Бог – Любовь. Каждый в Ней сотворён. А Она не терпит повторений. Это и есть чистая идея. Мы только учимся жить ради будущего.

- Блажен, кто верует… Да, я взрослела с тобой, в чём-то менялась. Но я вижу, как верующий в прекрасное одинок, и как довольны, обеспечены те, кого ты в материалисты записал. Разве справедливо, что самые довольные – «унифицированные» люди? Они вас задавят. Все эти удовольствия любой ценой – известный наркотик. Искусство, вера? Нет - «пир во время чумы». Это в натуре людской. Трудно верить, когда на глазах такое правит. А я живу в этом, пытаюсь увёртываться и тоже боюсь одиночества, - Марина, оказалось, всё трезво оценивает, а перед Сергеем бравировала из личных целей. Но цели стали меняться и отношения сделались доверительней.

- Ох, Мариночка... Человек верой не распоряжается. Господь Сам верой зажигает сердца. От Него она исходит, к Нему возвращается. Любовь должна пройти испытания. А затоскует человек, отвратиться от безобразия – Господь его встретит и поддержит. Мы обречены пройти через одиночество, до страдания оставленности дойти. Тогда опытом узнаешь драгоценность каждого, наполнишься состраданием. Но надо ещё суметь удержаться в нём. Вот вопрос.

- Скажи, Серёжа? Неужели для этого нужно по жизни оставаться заброшенным? Погляди: не о ком тебе заботиться, и о тебе – некому. Стирать, готовить самому приходится. А тебе – лень. Наверняка, полуголодный ходишь. Никто лаской не согреет. А мне обидно. Не зря же я тебя любила. А в это время другие.., - она вдруг резко отмахнулась. – Дамы любят предприимчивых! – жёстко усмехнулась, охватилась руками. – А хочешь знать, как я себя «унифицировала»? – высказала вдруг хрипловато. – Кофе хочу.

Сергей всмотрелся – её слегка знобило...

 

Вместе с кофе он принёс ей пару таблеток:

- Выпей, не кривись. После перегруза помогает.

Марина посмотрела с отвращением, но проглотила. А потом долго, стараясь не плеснуть, отхлёбывала на софе свой кофе.

- Лучше бы водки… Кой чёрт я в этот сон свой за тобой увязалась! Давно забыть нужно! Это только сон!

Она допила. Он отставил чашку, вложил её пальцы в свою ладонь. Марина не отняла: так спокойней оказалось. Но голос всё же звучал зло, а порой – цинично:

- Кой чёрт к тебе опять полезла! Ведь, предчувствовала… Думаешь, та же «девочка твоя» перед тобой? – и она вновь по-своему, нарочито-дробно, засмеялась. – Ты-то всё тот. А мне оттого больней, - злость на миг сменилась  режущей тоской. – Хочешь знать? Я во всём виновата! Всегда знала… Как сказала: «унификации» хотелось? Привяжется словечко!.. Да, а счастливой по-настоящему не была: только с тобой вначале и в детстве у себя, - и она прервалась, собираясь с мыслями, закуривая свою королевскую марку. – Да что там – счастливой? Просто довольной, наверное, не была. Сядь, Серёжа, поближе. Дай голову на плече твоём подержать. Устала… Ты не бойся. Обними… А помнишь: «Не отрекаются, любя»? Помнишь, ещё столько разорвать не могли? – она вспоминала сейчас об их втором, таком больном, полубезумном романе, что разыгрался после того прощального вечера и растянулся на многие месяцы. Даже спустя годы он казался им бредом, который нужно забыть. И вот Марина рискует коснуться и этого, когда их близость выродилась в самоистязание и открылась отличная от всего прежнего сладость. Она была последней, на краю, вязала намертво. Все их мысли дневные, все чувства стремились к вечеру, когда они тайком обязательно свидятся. Или он прибежит к ней, или она извернётся побывать у него. И тогда они окажутся в постели, единственно соединяющей теперь из всего былого многообразия. И отпустит, наконец, угнетённая совесть. Сознание воровства, вины упразднятся уверенностью в правоте. Мало ли, как в жизни сбиваются, но власти любви не отменить! В те мгновенья им легче было умереть, чем насильно разлучиться, захвати их кто-нибудь, имеющий с ними любые обязательства. И потому каждая такая встреча под постоянной угрозой раскрытия переживалась как последняя. Не было уже ни объяснений, ни жалоб или претензий. Каждый принимал другого, как есть. Полное молчаливое единство! И вглядывание: жадное, всегда последнее вглядывание. Ведь их прерывистая связь обречена оборваться, но образ любимого остаться в сердце навсегда.

- Ты во мне такое чувство раскрыл! Я умирала, - Марина на удивление спокойно вспоминала сейчас о том времени. То ли таблетки действовали, то ли новая с ним соединённость и смирение с прошлым? Да и он с её головкой на своём плече слушал тоже спокойней, без той острой ломки совести.

- Всё во мне сплелось: вина, страсть, месть тебе. Не развязать! Всё с тобой теряла и била постелью, чтоб никогда не забыл! А с ним - ох, мерзко тогда было! Он – на дежурство, а я выть в своей комнате! А потом – к тебе. И ходить бы не надо, и звать не надо, но ты завораживал сумасшедшим постоянством. Другой давно бы «послал». А ты всё вытерпел, мальчик миленький. А потом увидала: ты уже на грани болезни. Или уже болезнь? Вон, и сейчас побаиваешься - опять затяну. И мне теперь жизнь – не в жизнь. Тени, сплошные тени! И где-то высоко-высоко – свет… Помнишь, русалочкой меня называл? Всё, говорил, уныриваешь, но без нашего берега не сможешь. А теперь смотрю: мы, правда, в чём-то глубоко близкие. Ведь, мы это сразу угадали, со знакомства. Правда?.. Но потом – началось. Глупо, как же всё глупо! Непростительно! – она буквально простонала это и уткнулась головой в его плечо, чтобы глаз её не видел. – Ох, Серёжечка! А сколько я после тебя ещё дури наворотила! Ничего ты не знаешь. После тех «ночей египетских» тошнота измучила. Порвать, наконец – порвала, а забыть не могу. И загуляла я, Серёга, круто! Как ни глушила себя!.. Подруга у меня была, барменша в кабачке одном. Это она рвать настаивала и развела. Я выпью, иду к телефону тебе звонить, а она отключает. Сяду где-нибудь в подсобке и реву, реву. Только злость растёт. А она моему доложит. Он приедет на «Волге» комитетской, соберёт меня, а я его – матом при всех! Он молчит. А я уже всех обложу. Может, думаю, кто по роже ему даст?.. Выведет он меня, доставит, но терпит. Без разборок. Я же для него - последняя надежда. Ему так ребёнка хотелось! А я не открывала, что у меня проблемы. Говорю: пожить хочу. А ты терпи, раз согласился на меня такую. Знал же – человека люблю. Да, тяжело, запутано. Но зачем ещё лезть мутить, если порядочный? Вычислил, гад опытный, по мне видел – в коленках слаба. А он вечно рядом: утешитель, возможность отключки… Я, и правда, на себя рукой махнула. Всё равно, казалось, как, с кем? Прикупили дуру молодую. Или сама прикупилась? Ах, не всё ли равно! Что мы всё словами играем?! Ошибки не замажешь. И гадости – тоже… Жила как попало. Может, говорю ему, ты меня и любишь, но я теперь запиваю и гуляю, с кем хочу. А ты жди, пока муть уляжется и твоя очередь придёт. Сам выбрал! И расхохочусь в лицо. Мне-то что? – думаю. Я труп ходячий. Главное потеряла. Пусть физически добьёт. А он слушает – лицо не дрогнет. И всё больше скрытой жадности мужской. Есть такие – только разжигаются от этого… Ну вот. Брошу ему в лицо, а он сгребёт на руки, носит: «Моя киска устала, папика обидеть хочет, нарочно обманывает». Ох, и тошно! И стала хлеще гулять. Гнусно, зато жар зальёшь. А изгадишься – прошлое отрезано. Знаешь, у нас в стране с прошлым так же поступают. Это я вдруг подумала… Ну, вот. А он всё знал о моих вывертах досконально и опять за старое взялся: встанет на колени, винится. Просит научить, как вести себя, чтобы полюбиться. А про себя трясётся – аморалка бы семейная не засветилась! Тогда у них за этим следили, а я при гостях что угодно ляпнуть могла. И вот он просит, просит, пока не «достанет». Ладно, говорю, волоки коньяк свой. Ну, он знал, что это значит. Мигом стакан накатает, я выпью, сломаюсь, чтоб ничего не помнить. И тогда я его… Вот так, Серёжечка, - она отстранилась,  взглянула испытующе. – Женщины далеко не прекрасны, как тебе до сих пор кажется.

А Сергей на последних словах подумал: «Правильно догадался. Вот уж кто действительно одинок», - и поднялся.

- Нет. Я во мнениях скоро не меняюсь. Не ты виновата. И я от своей вины не бегаю. Помучили друг друга. Но человек всегда будет прекрасен, когда к себе честен… Ты не против - я лампаду засвечу? Чем  впотьмах-то сидеть…

Он затеплил от свечного огарка фитиль, и мягко высветились лики с икон.

 

 

Глава 3

 

После той ночи признаний Марина не появлялась около недели. Сергей старался меньше размышлять о давних делах, но на сердце щемило. Будто не проходило десяти лет. Она снова была дорога, он снова, пусть запоздало, печалился о ней, ждал её и опасался в то же время этих появлений. Стараясь отвлекаться, подолгу занимался со студентами, а по вечерам правил из написанного прежде. Иногда, в поисках возможных заказов, прозванивал остатки своих кинотелевизионных связей.

Однажды, соскучившись, завернул в излюбленное место встречи редеющего год от года кружка друзей – в мастерскую художника на третьем этаже под крышей старого краснокирпичного дома, в «мансарду», как выразились бы раньше в романах о «богеме».

Мастерская представляла собой пять комнат по обеим сторонам длинного белёного коридора – некогда коммуналка. Ещё недавно здесь было шумно и людно с утра до поздней ночи; да и ночи напролёт - тоже. Собирались художники, забегали умудрённые жизнью натурщицы и совсем неопытные, жадные до общества студентки – хозяин, опытный «эпикуреец», тогда ещё преподавал. Заглядывали также друзья вроде Сергея, ну и прочий знакомый, не связанный с искусством, люд.

В гостиной, под лакированной корзиной «общения» вместо абажура, щедрой рукой разливалось вино под богатую закуску, пелись голосистые застольные – денег и задора у падких на телесность бытия художников ещё хватало. Но гуляли тогда без открытого блуда. А чаще произносили «манифесты», то есть обсуждали в спорах дела и планы объединения.

Это объединение молодых до поры живописцев оформилось к середине восьмидесятых и заявило себя строго реалистичным. А если точнее – поставило целью обновить хиреющую школу. Тогда дозволенной властями открытой подготовкой празднования тысячелетия Крещения Руси вообще дан был толчок культурному, художественному поиску и наконец-то можно было снова пробовать выражать в образах то придавленное в очередной раз агитпропом с начала семидесятых содержание.

Итак, обсуждать, спорить было о чём. Больше семидесяти лет реализм эксплуатировали как идеологию. Итог – агитка, полное оскудение формы, заземлённость смысла. И этой бедой пользовались все соперники от формалистов до масскультовцев, разрушая глумлением уже основы ведущего стиля и метода и заодно выпячивая себя. Положение мог спасти возврат к традиционному ценностному  ряду, Православию и богатейшему символически-образному пласту, что пробовали робко делать в середине шестидесятых и что скоренько задавили.

Вот по этому пути решили двинуться и теперь. Основой определили «христианское почвенничество». Разъедаемое буржуазным потребительским эгоцентризмом общество восторженные люди мечтали собрать в народ на воспоминаниях о единстве веры, культурно-художественных архетипов. Может, что-нибудь со временем из этого и вышло бы, и «формально-диссидентствующие», взращенные властными социал-космополитами в недрах компартии времён её разложения, стушевались вместе с известными и давними попытками приписать насилие века «русской идее», если бы возглавители намеченного возрождения реализма сами не разучились искусству и помнили: идея или сумма идей, даже наипрекраснейших, явить художества не могут. Художественное рождается в глубоком проникновении в человека с его важнейшими противоречиями. И понятое в своей неповторимости, обобщённое до крупного явления, поданное на показ и осмысление, только тогда закрепит в памяти и опыте человечества эпоху в её основных идеях, явлениях. Но для такого труда нужен отточенный талант, мысль, школа, чувство гармонии как ритмов прекрасного, или дисгармонии, и свободное, культурным богатством насыщенное воображение.

К сожалению, долго работавшие «на заказ» – и не только художники – это подрастеряли. Сменили привычно одну идеологию на нечто похожее на другую, встали на «поток» и начали распадаться. Вместо погружения в конфликт, сюжет, образ и жанр, увлеклись чем полегче, наглядней: пейзаж с церквой на бугре, милая сердцу деревушка с общей физиономией, пейзанские праздники, руины старины… В шестидесятые это ещё как-то проходило. Вот руководители из Союза и вспомнили. А «лакировочку наводили» оттого, что ссориться из принципов с власть имущими не хотели.

Ну, а более дерзкие и современные мучили себя новомодной, вместо картин, коллажистикой на тему всё того же социально-исторического ретроспективизма, искажённого изображения истории и настоящего, что тем же мэтрам-основоположникам техники давалось куда проще, забористей – при помощи диапроекторов и совмещённых на холсте слайдов с последующей обводкой и раскраской.

Помимо художников, в подобное немудрёное охаивание одного и прославление другого ударились литераторы, кинематографисты, прочие. А на противоположном фланге цвела ещё более примитивная, зоологическая русофобия. Короче, причастный к художествам люд дурил по силам, склонностям и способностям. Писать-то человека разучились напрочь, потому об ответственности забыли.

И уже скоро в этом противостоянии выдвинулись «новые генералы», ещё более охочие прежних, назначаемых. А что нужно «генералам»? - продолжения войны «во имя своё». Для этого – всегда держи под рукой, посулами или угрозами обструкций, свои «рати». И громче, как можно громче заявляй о себе от лица, мнения этих групп на выставках-вернисажах, да и просто где попало! Глядишь, власть держащие приметят и в нужде призовут послужить на поле «культурной брани». И станешь ты тогда совсем уже независимым от простых людей, хорошо оплачиваемым «рупором» на долгие времена. И имя твоё до поры перестанет быть «звуком пустым»…

То среднее поколение, пытавшееся в эти годы выражать себя, в принципе не терпело подобных околохудожественных игрищ-самопродаж. Хотя нашлись, конечно, охотники и здесь. Но в целом люди, сберегая личное понимание, позицию, обособлялись. И к девяносто третьему году они, называвшие себя патриотами и действительно болевшие душой за Родину, оказались разрозненными на группки по узкому интересу, а порой – случайному. Дошли до того, что Православие понимали по-разному, исходя из отношения к поступкам отдельных лиц церковноначалия. Слишком нервничали, спешили и уже не спорили, а скорее грызлись в своей малотиражной прессе. Развелись «российские коммунисты», «национал-большевики», «новые  авангардисты», натуральные анархисты, черносотенные монархисты, разные националисты и даже «демохристиане». О начальной почве забыли, и всё это разношерстье могло встряхнуть, соединить лишь событие чрезвычайное.

Но пока, пока агитпроп режима, не имея деятельного спаянного противника, успешно вколачивал в головы обывателям представления о «недоброкачественности» народа, его лености, невозможности самостояния без управления извне. Да и вообще – о «безальтернативности» очередного выбранного раз навсегда исторического пути. Теперь слово «патриот» в любом приложении должно было подразумевать врага. Заодно, широко спаивали этот самый народ, что облегчало обман, закрытие и растаскивание производства. Люди, оказываясь на улице, превращались, в лучшем случае, в спекулянтов-маргиналов. И процветал всё тот же «интернационал», но уже в люмпенском исполнении. Выходцы из всех народов, окрестных и дальних, вместе с коренными кромсали в сладких грёзах о новом надвигающемся рае несчастную страну. Какая там культурная среда, художественный процесс! Вдумчивый зритель-читатель истаивал на глазах. Взамен появлялись оскорблённые и безрассудные массы, копящие месть либо живущие удовольствиями дня.

 

Станок хозяина мастерской, Вячеслава, упирался массивной станиной в самый потолок. Живописец доводил сразу несколько работ, частенько переменяя их. То зажмёт холст на подрамнике под углом, глянет сбоку от окна, прищурится. Нанесёт несколько мазков, снимет. Примется за другой... Комната его, светло-воздушная, с белыми стенами и частыми окнами, кажется пространной и для работы приятной.

Но и беседы с приятелями он меж тем не оставляет. Наоборот, часто сам ей накала добавляет. А с виду, вроде, человек меланхоличный должен быть: среднего роста, дородный. Но взгляд – прокалывающий. И говорит со страстью. Но на самом  важном месте возьмёт вдруг и замолчит. И долго чешет в русой, веником, бороде. Собьёт её набок и следом жидкую шевелюру пятернёй вздыбит, паузу тянет. И опять словами зальётся. Он – один из первых, кто взбунтовался в объединении против тиражирования пейзажа как эмблемы «русскости» и против самолюбия «новых генералов», когда под страхом недопуска на выставки поучали даже, как правильней красочный слой наносить. Ну, а там ушёл от них вовсе.

Сегодня его основной слушатель и соперник в прениях – режиссёр Виктор со своим тихим оператором Жорой: тоже ироничный, злой на язык. И темы споров шире, конечно, цеховых. Но спорили пока без надрыва, характерного для массовых речёвок, заводящих публику.

Виктор с Жорой вольготно рассиживали в массивных плюшевых креслах, попивали чаёк. Сергею же за опозданием – вот и собралась вся компания – удобного места не досталось. И он, чтобы не полировать старую, в наростах краски, табуретку, расхаживал вдоль стены, порой приваливался плечом к косяку. Как и остальным, ему приходилось выслушивать горячий монолог художника.

- О чём рассуждать, мужики?! Один трёп кругом! До чего докатились?! – поскрёб тот ногтём нос и снова с прищуром глянул на работу. – Соберёмся, водки вмажем – и демагогия! Вот ты, ты? – ткнул кистью в сторону Виктора. – Что ты меня всё о колоритах, мазочках каких-то пытаешь? У вас, киношников, тоже о кадриках часами рассуждают? И каждый учить норовит! От мазочка к смыслу бытия выведет, к «святому искусству»! Да страна, страна гибнет! А мы о чём?! Послушай нас немец какой-нибудь – волосы дыбом встанут! Чем эти русские вместо дела заняты?!

- Но сам-то продолжаешь? Опять к выставке готовишься. Значит, кому-то ещё это нужно? – Сергей как бы мягко обмолвился.

Но Слава всё же обозлился. Резко развернулся к нему на своём вращающемся стуле:

- А ты видел, видел, какие работы я готовлю?!

- Да что ты шумишь? Я же не «подкалываю», - разыграл Сергей усталость. – Я для себя интересуюсь. Может, мне тоже всю эту бодягу бросить, чем-то более действенным материально заняться?

Прием сработал. Слава ругаться не стал, даже самокритики коснулся:

- Да, и я грешен, не отрицаю. Ещё недавно пейзажиком умилялся, народ «облизывал». Верил. Но время соплей для меня прошло, - показно-размашисто перекрестился. – Доумилялись, дооблизывались! Культурную резервацию для остатков племени умудрились выстроить! А думали русский мир возродить! А «богоносец» наш одну пакость за другой подбрасывает. Навыбирались, наперестраивались, всё разрушили. Кто с нами считаться будет? А теперь сами себе врут: ничего, мол, такого не хотели. Вид делают, что настоящая жизнь такая и есть – в дерьме и без всего! Свобода! Всё в порядке, мужики, никто работать не заставляет! А в храмах московских попы разъевшиеся и патриарх сам подпевают: терпите, молитесь - хуже бы не стало! Раз нагородили чепухи, так уж давайте её держаться, родимой! Америка нам поможет! Попомните, мужики: нам ещё всем эта резервация, нами тоже строенная, боком выйдет. Сейчас по всему миру нас обгаживают как пьянь и бандитов, а появится нужда – «новые плантаторы» и пейзанство наше патриотическое как ярмо приспособят. С облизываниями! Не побрезгуют! Но ничего! Я теперь с холста по-другому заговорю.

Вячеслав, действительно, задумал и уже начал триптих в чуждой себе манере: броское, открытым цветом, письмо на лубочные, даже не сюжеты – мотивы. То на фоне домишек-людишек разгуливает огромный, налитый огнём или кровью петух, разглядывает, склёвывает «человечинку». А в глубине продолжается мирская пьянка-гулянка. На другом холсте намечен бегущий во всю мочь дурак в красном колпаке. Что-то орёт, пялит пустые глазницы в небо. На физиономии – ожидание благодати. А за ним – разорённая деревня, заселённая нечистью. И на третьем холсте разумелось изобразить уже прямой балаганный разгул, где в хороводах, на качелях-каруселях люди, сами того не замечая или приобыкнув, неразрывно переплелись со всевозможным ведьмачеством.

- Пора народничества кончилась. Это точно, - веско подытожил со своего кресла молчавший до того Виктор. И его тут же поддержал кивком тяжёлой головы Георгий.

- Сегодня, правда, вредно «хранителями мудрости» умиляться. Всему миру показали, какие мы хранители и чего. Скорее, город Глупов вспомнишь, хоть Щедрин «профессиональными патриотами» сегодня проклят. И насчёт резервации культурной – тоже верно. Она властям уже потребовалась. Вон, только что заказ через Госкино приняли на такой фильмец псевдонародный. Литератор один был: «народ любил», сказки-лубочки сочинял. А мы его в настоящем виде покажем – приспособленцем. Такие любым властям услужают. Никого эти сказочки не задевают, ничего не открывают. А сознание мутится, нравственное чутьё от самооблизывания слабнет. Правда, всё - правда. Но насчёт самого народа вообще ты, Славка, пережимаешь. Главная беда – от интеллигенции гнилой. Она давно сгнила, ты знаешь. И своей ложью, двурушничеством, желанием всегда остаться при кормушке и лаврах, народ растлевает. Вот, вроде литератора того! А народ, он в эту иезуитчину не вдаётся. Да и приучали сколько времени всё на веру принимать. Всем верят – дико, конечно. Но разбираться некогда: выживать надо, детей растить, в данных условиях с работой оставаться. Вот живут чужим умом по поводу происходящего. Ведь интеллигентов не зря на их деньги образовывали, а чтобы думать. И они думают за простаков. Как же не верить?

- Да не выгородишь ты народ всё равно! – упирал на своё Вячеслав. – Брось ты это, Витя! Каждый понимает, как поступает: хорошо, плохо; - и чего хочет? Совесть – штука врождённая. Другое дело, сколько лет зависть прививали, дармовщинку казарменную, приспособленчество «совковое». Вот откуда полное наплевательство на поступки свои, на осмысление и разделение правды и лжи, на всё, что руками не пощупаешь. Ну, подумаешь – знак поменяли: социализм на капитализм. А полоумие осталось и только прибавилось. Вместо дела гадают, каким путём быстрей в «светлое будущее» пришагать. Ты на Васильевский спуск сходи, погляди. Двумя рядами выстроятся и плюют друг в друга, орут. Одни – за Верховный Совет, другие – за Ельцина!

- А что? Ходил. И ещё пойду, - Виктор явно решил переупрямить художника. Со стороны это выглядело несколько комично: – И зря ты на каких-то «совков» сваливаешь. Я лично таких не знаю. А вы как охотно термины эти, «демократурой» придуманные, подхватываете! Подумай, кто это у нас без трудов жил? Кто великую державу на зависть всем отгрохал? Это в последнее время, благополучное, сачковать научились, глядя на тех же интеллигентиков, вечно всем обиженных. То им меньше токаря платят, то почёта меньше, чем свинарке… Нет, ты лучше нас раньше вспомни, как мы полагали? Все лишения, жертвы отцами-дедами принесены. Нам остаётся пользоваться. А оказалось? Теперь от нас поступки требуются, не одни созерцания, рассуждения. А мы насчёт смелости жидковаты оказались! Вот ищем теперь, на кого свалить удобней. Мне – на интеллигентов. Тебе – на народ. Подумай, кого хаешь? Нам переворот очередной готовят с диктатурой. Одни «совки» мешать пытаются делом, как умеют. А нам и это плохо! Чего ж мы тогда все по делу страдаем?!

- Ты, Виктор, как младенец! Во-первых, великая держава до революции имелась! Это так тебе, на память! И развивалась мощнее всех в мире! Поэтому, выбили миром всем из колеи в «совковость»! Другое дело – добить и победить сразу не удалось! – Вячеслав распалился, и беседа грозила перекинуться на обсуждение уже личностей спорящих. В этих профессиональных кругах чаще всего тем и кончается. И начинается затем длительное сведение счётов, которые никак не хотят сводиться: всегда находится в личностях ещё нечто такое, что требует всё нового дополнительного обсуждения.

- А во-вторых – какая ещё диктатура?! И так уже всё, что могли, задавили! Остаётся только заново всё свергать, страну расчищать! Но такие дела горлом не делаются! Нужна действительная диктатура серьёзных людей! Не предателей, как то гэбэшное начальство. Приказ в девяносто первом отказались исполнять и всех этих шизофреников и половых извращенцев во власть привели! Второй их подвиг после афганского преступления! Нет, диктатура нужна столыпинская! Вот в таком настоящем я бы поучаствовал!

- Ты как-то странно рассуждаешь. Столыпина вспомнил. А почему не Александра Третьего? Этот ещё круче. Ну, пойми же ты: есть реальные условия и методы действия именно в них! Пока – так: стенка на стенку горлом!

Но художник слушать уже ничего не хотел, отмахнулся небрежно.

- А я, ребята, слушая вас, афоризм сочинил, - Сергей шутливым тоном попытался снять напряжение. – «Приступая обличать, бойся сам подпасть обличению». Вот! Ну что вы шумите как на вечерах газеты «День»? В этом шуме много общеизвестного, а некоторые новые мысли распалённым чувством заглушаются. И выходит митинг. Вы конкретно спорьте, от жизни. Что, весь народ негоден, вон как Славка «аллегоризует»? Так это как раз на руку тем, кто нам в самоценности отказывает. Глядите, глядите на этих уродов! Пьянь да рвань! Но это неправда. В любом народе есть дураки и гении, и золотые по душе люди. Таких как раз пытаются ложью оболванить. Всеми средствами создают иллюзорное представление о происходящем, ценности подменяют. Затуманить ум, держать в состоянии тонкого сна наяву и выкачивать из земли и человеческой биомассы жизненную силу. Вы же знаете, о чём книга «Апокалипсис» предупреждает. Две тысячи лет! А из этого царства лжи выход один – жажда правды и хотя бы неучастие в пакостях лично каждого. И народ наш, кстати, меньше многих ещё оболванен. Потому идёт мощный накат. И против интеллигентов порядочных – в первую очередь. Это я специально так выразился: кого интеллигентом считать, как народ делить? Давний спор. Есть о чём размышлять. Ну, а если на события глядеть трезво – правду голую мгновенно увидим: борьба за собственность. Материалистами всегда она движет. Советы сегодня поступаются своими правами – на них хищники давят ещё сильней. А что есть Советы? – возможность восстановить принцип народного, земского самоуправления. Но беда – жулики везде понабились, саботируют, каждый к себе кусок тянет. И всё их больше и больше. Эх, был шанс, да упустили право отстоять на общее богатство страны. Вот тут как раз образованцы всех мастей, которых вы почему-то в интеллигенты записали, народ одурачили. Это же новый «агитпроп» криминала! Для того подкармливают. А нас близко не подпустят. Вот бы нам всем на чём соединиться – на восстановлении принципов народного самоуправления! Тогда бы перестали в монархистов-анархистов играть! Ведь я тогда на Донбассе, на забастовках шахтёрских весь механизм вражий изучил в действии. Кое-что пытались противопоставить, и получалось. Люди прислушивались…

Продолжить ему не дали. Во-первых, раздражали выработанные преподавательские интонации и построение речи, побуждающие слушать. Во-вторых, услыхав о шахтёрах, компания взголосила:

- Кончай со жлобами своими! Это они с Ельциным страну угробили!

Сергей обиженно осёкся. Даже в их малом кругу взаимотерпимость тает, и бессознательно усваиваются замашки «генеральские»: всех прилучившихся подвёрстывать под собственное мнение-настроение! Разврат времени, разврат профессии... Но всё-таки рискнул намеренно ровно докончить:

- Неужели, не понимаете? Страну без шахтёров развалили – неизбежный итог общих настроений. Сколько мечтали скорее в рай земной попасть? Вот и попали. Но оказался он ничем иным, как «телемской обителью». И другого тут не будет, каким путём не бреди: капиталистическим, социалистическим, феодально-монархическим. Путь один: совесть, правда, согласие жить по заповедям. Жаль, что нашему развалу до сих пор этого действенного не противопоставили. Одни лозунги. Патриархийное начальство молчит, властям подыгрывает. И мы своего дела не делаем. Нам не в диктатурах участвовать, бичевать или восхвалять, нам бы смысл постигать, правду пытаться говорить, пусть горькую, о человеке. И то показать высокое, от чего он отрекается. Ради чего? Отчего мы подборки исторических фактов цитируем, а корней ошибок не понимаем, не исправляем. Отчего нас часто, легко дурачат? Сами хотим? Тогда, отчего так неумно доверчивы? Отчего за общее дело берёмся, а кончаем интересом собственной шкуры? Я понимаю – с ложью уютней, проще. На наш век хватит, а «после нас – хоть потоп»! 

           

К середине дня Сергею нужно было успеть на встречу, что подготовил редактор с телевидения. Из обширных ещё недавно связей сохранились немногие, и этим приходилось дорожить. С тем редактором он сотрудничал  во времена мощного объединения «Экран», пока его не развалили на ряд студиек. Эта общая политика не обошла и кино-телепроизводства. Она с него-то начиналась – с захвата информационного пространства. «Лихим людям в случае» так легче заглатывать отрасли по частям. И ума управлять не надо: выжимай себе деньгу рекламно-эфирными махинациями и озвучивай директивную линию власти.

С развалом «Экрана» Сергей потерял две постановки: двухсерийного игрового фильма и полнометражного документального. Это был крепкий удар. Но дальше дела пошли ещё хуже. С постоянной сменой начальства, перетряской кадров связи рвались, направленность вещания менялась до неприемлемой, чем заправляла уже новая политически проверенная обслуга. В итоге, ни одной серьёзной публицистической передачи в сетке вещания не осталось. Цель была достигнута: страна слепла, глохла, бредила пошлой заёмной игривостью и забывала о смысле жизни, который – всё в той же правде. Не в выстраивании цепочек фактов, а в способности к нравственной  оценке происходящего и умении, при необходимости, поступаться личным интересом ради оглашения этой самой правды.

И вот один из оставшихся старых редакторов вспомнил о Сергее, предложил возможную тему для получасового очерка. И теперь они ехали на материал. «Материалом» оказался небольшой, оборонный в прошлом, заводик. Ещё в «перестройку» он потерял госзаказ, но был умно кооперирован новым директором. Человек этот оказался незаурядным, и редактор надеялся склонить его к съёмкам.

Сергей сошёлся с директором легко, сходу. Тем более, они оказались одного поколения. А затем с интересом слушал в кабинете историю предприятия. Директор и прежде служил тут же инженером. С выходом «Закона о кооперации» начал продумывать возможную переориентировку производства. Доложил о своих идеях на собрании. Был избран главой, а заводик зарегистрировали как первый в Москве кооператив.

- Производственный, учтите! – на этих словах начавший тучнеть руководитель поднял палец. – И вот мне что любопытно услышать: вы когда-нибудь работы Ленина по этому предмету пролистывали? – лукаво, испытующе прищурился. Ведь за его спиной в углу красовался федеративный флаг-триколор, так и манил новеньким шёлком пощупать себя, навроде завлекательной одёжки хорошенькой дамочки.

Сергей не смутился ни от шелков, ни от запретного в это триколорное время имени, хотя был профессионально опытен, умел при необходимости скрытничать. Но не в тех случаях, когда что-либо разжигало интерес. Тут он делался прям и вёл беседу как сейчас – с азартом:

- Да я эти тонкие брошюры по НЭПу где только мог, цитировал! Именно здесь наша общинность сочетается с предприимчивостью! Именно это – тот третий путь мимо оуэновской казармы и буржуазного паскудства! Но никто слушать не желает. Во враги записывают. Теперь в эфир самому уже не пробиться.

- Согласен, - грустно улыбнулся директор. Оценив прямоту, рискнул пооткровенничать: - Когда мы образцы своих товаров выставили, многих удивили и насторожили. Нас часто на московское телевидение приглашали к Кивелиди – что-то вроде клуба деловых людей. Так ведь? – обратился взглядом к редактору, получил кивок. – И знаете, - это вновь – Сергею. – Я всего одну мысль пытался проводить: не надо ничего рушить. Не трогайте вы пока эту политическую систему. Даже идеологию оставьте. Наша задача – раскрепостить изнутри отношения, найти новые экономические формы. А вся эта «надстройка» сама изменится. Чем вам не нравится формула: «Коммунизм есть сообщество цивилизованных кооператоров»? Давайте развернём её. Давайте закон обсуждать, чтобы жуликам лазеек не оставить. Теневики, спекулянты честными партнёрами, конкурентами не станут. Сознание испорченное. А за ними номенклатура через чёрный ход в собственники рвётся. Эти – ещё страшнее. Но нет, на проходимцев ставку сделали. Вот идут отстрел, коррупция, - умница-директор, как и вся страна, уже скоро узнает, что и упомянутый им организатор-предприниматель Кивелиди, глава их движения, тоже будет устранён, отравлен. – А надо-то было всего два-три поворота в системе провести. И я знал, какие. И не только - я…  Лично я в миллиардеры не рвусь. Это мечта идиотов. А я – кандидат наук, кибернетик и, по совместительству, хозяйственник. Хочу себя в деле осуществить. Всё остальное пусть приложится потом, в своей мере. Но вот беда – я знаю заранее, кем нас, производителей, душить собираются: финансистами и чиновниками. Ведь это всё прежние управители и задача у них другая, не наша: уцелеть, пересесть, завладеть. Вот зачем дело мутят спекуляцией, политикой, идеологией. И нами же, нами, с финансовых высот по-прежнему помыкают! Ай, да что рассуждать о печальном! Пойдёмте, покажу образцы товаров. Мы теперь в статус малого предприятия перешли. Это надёжней.

Они поднялись. И когда уже выходили из кабинета, директор вдруг взялся декламировать из Тютчева:

Напрасный труд – нет, их не вразумишь, -

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация – для них фетиш,

Но недоступна им её идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В её глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

 

Затем в обширной приёмной они рассматривали образцы. У Сергея глаза разгорались: тут и антипригарная посуда, дизайном и качеством выше иностранной, но дешевле; и разнообразные, неожиданно интересных форм, экономичные нагревательные и осветительные  приборы. А дальше пошли статуэтки под старую бронзу классических, в целом, традиций, но с лёгким модерновым уклоном, придающим некую пикантность грации. И ещё, в кооперации с уральскими заводами пробовали восстановить каслинское литьё, представительскую мебель с полированными яшмами, малахитом. И всё это – на предприятии с тремястами работниками!

- Ну, это уже игрушки, - отмахнулся директор от помпеза. – Но  согласитесь: художник-дизайнер у нас «экстра»! Мы целые ворота исполнили и подарили Данилову монастырю. Но основа наша – бытовые товары. В них наш оборот. В них мы превосходим конкурентов. И  представьте: после всех налоговых накруток, НДСов, этот дешёвый  товар удорожается, залёживается на складах. Вот чем нас бьют! И добили бы, не найди мы лазейки. Вы люди мне симпатичные, открою. Есть у нас связь с Эмиратами. Закупают нам по дешёвке крупные партии сигарет, а мы их мелким оптом на точки сбрасываем. Так концы с концами сводим. Это прекрасно, об отечественном производстве болеть, - голос директора зазвучал устало. – Для меня оплатить эфир – не проблема. Но очерк пока снимать не будем. Толку нет, пользы. Пропаганду в СМИ ведут прямо противоположную. Не обижайтесь, заходите лучше в гости просто так. О футбольчике поспорим. Ни вы, ни я не знаем, что ждать с этой чехардой властных указов завтра. Видимо, затяжки поясов ещё туже. Внутренний рынок беречь любой ценой надо, а его первым добивают. И ведёт это к потере экономической независимости страны - но, увидав, что от воодушевления телевизионщиков следа не остаётся, смягчил под конец. – Но будем надеяться. В России поворот к лучшему всегда случается неожиданно. Вот тогда на всю страну поговорим прямо. А пока, извините, я о коллективе вынужден заботиться. Не остаться бы людям после моих экранных рассуждений на улице… А вам на прощанье – маленький презент. Только выпущены, - и он протянул по блоку сигарет «Клинтон» в глянцевой звёздно-полосатой обёртке.

 

Через пару дней наконец-то объявилась Марина. Но это уже не прибавило ему озабоченности как неделей раньше. Та и без того нашла Сергея мрачно валяющимся на софе прямо в одежде.

- Ну, ты даешь! Так и знала – запсихуешь. Запил? – в отличие от первых встреч, она не язвила, не изображала – оставалась сама собой и удивлялась гораздо меньше. Словом, привыкала.

- Нет, - вздохнул Сергей. – Без того хреновато, - он тоже не напрягался, отвечал откровенно, будто прежнее что-то в отношениях проступило. И это чувствовали оба.

- Да что с тобой? Депрессия?

- Без работы тоскую.

- Что лежишь тогда? Ждешь – работа сама придёт?

- Думаешь: встану – что-то изменится? Нет, ничего ты не знаешь. Экраном проходимцы распоряжаются, близко не подпускают. В периодике – групповщина. И все промеж себя грызутся за кусок гонорара. Эх, если б вы себе представить могли, как нас обкрадывают! Сколько всего замечательного мы никогда не увидим, не услышим, не прочитаем. Тошно... А вдвойне тошнее, что толковые люди никак объединиться не могут. Или не хотят? А может – боятся. Но все всё прекрасно понимают, что происходит. Кто-то даже противостоять пытается, но как-то узко, непринципиально. И таких не слушают. Личность не вытягивает. А почему сильные не появятся? Неужто, мы так оскудели?

- А послушай? – Марина в ответ на его жалобы делалась всё более ровной. Даже мягкой улыбкой поиграла: - Мне кажется, рано ты себя списываешь. Мужчина ты молодой. В горячности немногие с тобой потягаются. Просто, действовать надо, а не загонять себя в «обломовы». Безвыходных ситуаций не бывает. И потом – ты же в институте работаешь.

Она сняла, наконец, верхнее и вошла в комнату. А он сел, приличия ради.

- Моё дело – писать, словом к людям обращаться. Это потребность и обязанность. Против воли душу выматывает! А институт как бы не главный для меня, а вот основным «на безрыбье» стал. Потому я для себя вроде человека случайного. Ты меня одиноким считаешь, а я, скорее, чужой.

- Это знакомо. Наш «папик» похоже психовал, когда сокращали. Только не записывай себя в неудачники. Никогда не поверю, Серёжа, что при таком разнообразии в печати способному человеку можно не у дел остаться. Шевелись и найдешь своё, - она присела рядом, посмотрела глаза в глаза.

- Ну, спасибо! Не знаешь, о чём говоришь! Жёлтая пресса! Там не своё найдёшь – себя потеряешь. Там как работают? Набираешь материал для статеек пяти-десяти сразу. Всякие «жареные факты», популярные фамилии, сплетни. Набрасываешь и таскаешь по изданиям. Где-то примут – получишь небольшой гонорар, если не обманут. Словом, как лотошник. Но это не всё. В газетёнке сидит разбитной наглый мальчик и подгоняет написанное тобой под принятый у них стёб. И под твоей фамилией выходит такое, после чего приличные люди руки не подают. А в более солидных изданиях нужен блат, чтобы втереться. Принять систему их мнений, проверочку на благонадёжность пройти в бумажной войне с их противниками. Сама понимаешь, я на такое пойти не в состоянии. А в издательствах, чтобы книжку напечатать, надо уже в той самой помойной периодике помелькать. Кому сейчас литература нужна, открытие произведений, талантов? Нет, раскрутка рекламная более-менее заявленного уже имени. Или газетная подёнка. Так что, долго придётся «вольным художником» быть. Но и в стол писать – вечно испорченное настроение.

- Зато никто ни к чему не принуждает. Могут обманывать? Но если видишь обман, волен оставаться «при своих». Что ты и делаешь. Тогда не жалуйся, держись и чаще улыбайся. «Вольный художник» – это же роскошь!

- Роскошь? А вот это тебя не возмущает, что люди могут обманывать своих же соотечественников, за деньги?! Профессионально! Вот с чем бороться! Ну, неужели тебя эта уголовщина устраивает?!

- Серёжа, это всхлипы ребёнка. Мы уже обсуждали. Пойми ты?! Люди, соотечественники, огромным большинством сами это выбрали, голосовали не раз. Их обольщали? Но разве сами не хотели обольщаться? Что, не понимали, от чего уйти хотят? Не понимали, к чему прийти? К лучшему, чем было, конечно. Но как достичь – не представляли. Думали – лучшее из старого и так останется. А их предупреждали: крутиться во сто раз больше придётся, без работы сидеть и прочее. Нет, слепо верили. До сих пор одной верой живут: материально-социальной, как бы ты выразился. Вот придет добрый дядя и жизнь наладит. На этом определённые люди играют в «подкидного». И ещё не раз обожгутся, пока не поймут: каждый должен все силы ради себя напрягать, шевелиться, искать свою нишу. Хватать и тащить  только для себя, любимого. Тогда страну быстрей растащат. А останутся ни с чем – может быть, захотят умных послушать, что-то строить начать. Так что, брось унывать. Терпи и жди. Ничего пока с этими настроениями, даже самыми глупыми, не поделаешь. Эта вера глупая умирает последней на пепелище.

Она выговорила это, как бы не прилагая сердца, просто отмечая факты. И Сергей ответил с мрачной иронией:

- Да, женщина прекрасно может утешить… А знаешь, я позавчера утром похоже думал. Но вдруг одна мыслишка взбрела. Отчего в нас, русских, глубоко сидит тоска по идеальным отношениям? И вот что-то, где-то, у кого-то нам представится лучше, мы своё проверенное легко топчем, а со стороны готовенькое внедряем. Как хорошо! Трудиться не надо, мучиться, над собой работать и своё вырабатывать. А это готовенькое у нас дрянью последней оборачивается! Отчего? Не оттого, что всё ещё не понимаем себя, своё назначение и место в мире? И опять теряем глубину времени, мчимся бессмысленно по урезу вод. Но без чувства вечности наша жизнь обречена. А мы об этом задуматься не хотим и в который уже раз распадаемся. Не глупость ли и непоследовательность – вся эта «загадка всеотзывчивой русской души»? Мучительная зацикленность на «проклятых вопросах» как соединить лучшее мира и достичь гармонии на этой грешной земле? Слава Богу, этому кое-что противостоит… Вот, ты насчёт уныния, терпения напомнила. Это из христианства. Спасибо, напомнила. Забывать стал. Ты не тайная христианка?

Марина вздрогнула:

- Давай вот без этого!

- Ты права, права. Прости, - сник он: неловко было перед ней за неуважительно брошенное слово; стыдно перед собой. – Я тоже болен, зациклен. Знаешь, такое чувство, будто всё мне дорогое никому не нужно. Мой материк отчалил, а я на голой скале.

- Вот-вот! Рассказал бы о той жизни без меня. Ты же обещал. Ну? Мне так хочется что-то сделать для тебя. А я ничего не знаю.

- Ничем ты не поможешь. Всё уже иное. Живи как жила. Не влазь в это. Это очень заразно. Да и не до рассказов – настроение паскудное.

- Для настроения кое-что есть. Я же чувствовала, - и она вышла в прихожую. Вернулась с пакетом. Выложила на столик бутерброды, апельсины с грейпфрутом. Выставила небольшую бутылку «Абсолюта».

Сергей скривился:

- Вот ещё! «Буржуинство потреблять»!

- Опять?! Что-то ты, парниша, себе противоречишь, - выгнула Марина бровь в насмешке. – Мы же договорились: мы – прислуга. Значит, выпивка эта не «буржуинская». А со слугами в компании тебе должно быть не очень зазорно. Ладно, Серёга. Хватит дурить. Давай по маленькой за встречу. Кто знает, сколько их ещё у нас? Ты меня, вон, гонишь уже.

- Что ты? Никуда я тебя не гоню, - и они выпили. И скоренько повторили. Помолчали.

- Ты не думай, что я о христианстве тебя «подкалывал». Ладно? – вернулся он к тем неосторожным словам. – Вырвалось так. А думал я… Знаешь, не однажды встречаю, как в людях вера глубоко сидит – родовое. Часто возьмут и поступят по ней бессознательно, а мнят себя атеистами. Вот о чём я думал. Правду святые сказали: «Душа по природе христианка. Всегда будет к свету тянуться». А мы отчего-то не стойки. Нас наша общинность поддерживала. Теперь скоро сгинем. А нам бы нашу безразмерность, всеотзывчивость в самих себя, в каждого направить! Может быть, толк вышел. Отчасти по себе знаю. К поступлению в институт  повестушку готовил на творческий конкурс, а сам ещё не крещён и о заповедях туманно представлял. И что? Угадал в повестушке нечто из настоящего. Она со встречи бывших любимых начиналась. Понимаешь, кто прототипами был. И так же у неё ребёнок, а он одинок. Такие случаются угадывания: интуиция, поведение типов… Но не в этом суть. Отец, когда прочитал, выразился: «История грустная и герой знаком. В нашей традиции это «рыцарь на час». Помнишь стихи покаянные Некрасова: «Суждены нам благие порывы, но свершить не дано ничего». Ты, кстати, раньше обо мне похоже говорила, а я понять не мог. А тут покаялся этой повестью, сам толком не понимая. А задумывал на жалость давить. Себя жалел. Но правда сильней оказалась, и я за ней пошёл. Серьёзно тогда о себе задумался. А скоро человек нашёлся, будущий крёстный. Многое во мне разъяснил, на места расставил. С тех пор обиды у меня к нашему прошлому нет. Сожаление есть, вина, перемена во взгляде. Я как бы с горки взглянул: всё было целесообразно, происходило из наших характеров и к нашей в будущем пользе. На это единственное надеюсь – на возрождённое стремление к одной только правде. Мы этим все беды одолевали. И об этом я писать старался. Но это-то особо глушат. Образ жизни конструируют химерический, нравственно зомбируют. То есть, безнравственно. А я тоскую. Поговорить не с кем. Первый друг – бумага. Видишь ли, в чём моя беда. Ты знаешь – советским я никогда не был. Россиянским не стал. Общечеловеком – тем более. Случайно воспитался русским. Таким и помру.

- Думаю, о смерти нам говорить слишком рано, - Марина ответила жёстко, умела она это применить в необходимости.

- Думаешь? А я вот чую – готовят нам вторую диктатуру большевиков: долгую и не менее жёстокую.

- Серёжа. Я не к гадалке приехала. Сменим тему… Так, чтоб не забыть! Ты мне дашь ту повесть?

- Конечно. Если найду… Но она неумелая. От прототипов не отделился, язык скован.

- Неважно. И ещё вопрос, прежний: почему же ты всё-таки сам по себе, если говорить не с кем? Нет, я не о твоих профессиональных переживаниях и философских отговорках-пугалках – я о жизни, простой жизни. Прошлое вечно давить не может. Я, допустим, когда перебесилась, мы ровно жили. Жалела его. Он не напоминал и я за то благодарна. Да, он когда-то меня действительно боготворил.., - Марина вдруг прервалась, задумалась, и Сергей заметил, как мгновенная тень вины, сожаления коснулась её лица.

- Да, так вот. У нас уже квартира имелась, людей солидных принимали. Всё чинно, пристойно. Я, помню, даже одно время испугалась, всё в зеркало смотрелась – постарела, казалось. Ну, это чепуха. Важно, что я на ту жизнь научилась со стороны смотреть. Это как игра: приличия, значительные обсуждения дел. А я личную цену жизни знаю, гляжу холодно, и много скрытого подмечать стала. И всё это «судьбоносное» – такое мелкое для души! Ты тоскуешь – развал, вторая диктатура! Да ведь это мелкое и злое в душах руководит. Думаешь, я мещаночка с запросами? Нет, и я, Сережа, здорово изменилась. Но зачем показывать? Кому?.. Но я всё же кое-чем связана. Иначе - попробуй меня удержи! А ты почему замкнут, никому ничем не обязанный человек? Пусть тебе платят немного – ты же в таком институте! Я понимаю: тебе многого не надо. Это удобно, можно на главном сосредоточиться. Но скоро тебе совсем тесно станет. И тогда ты так рвануть сможешь! У тебя стартовая площадка надёжная, престиж и кое-что в голове и сердце. И люди, женщины – особенно, это ценят. Отчего ты решил – всех обаяло дуболомство, когда жизнь за доллар кладут? Нет, Серёжечка, далеко нет! И сколько б это в рекламах не облизывали, те, кто с умом, сердцем, с этим сталкивался, знает – это свинство. А у тебя – совсем другое. Да я бы за один взгляд ласковый твой из прошлого всю мишуру с радостью бросила! Я верю в тебя. Захочешь - легко взмахнёшь. 

- Спасибо, Мариночка. Дай, я тебя поцелую. Совсем легонько, в щёку, - Сергея будто окатило тёплой волной, и так потянуло к ней, как тянет к единственной во всей земле женщине, другу жизни. - Да, человек человеком держится. Верно. Нельзя замыкаться. А я зло часто абсолютизирую, - Сергей покосился на бутылку, выпил ещё. – А это – неправда.

- Конечно, - она ладошкой поправила волосы у щеки. – Ты вон как из улочки, из снега, печей целую сказку развернул. Это так здорово! Но только, чтобы мотор на полную работал, надо для кого-то жить, заботиться, радость в мелочах дарить. Вот я удивляюсь: неужели, за десять лет никто не встретился?

- Да я, честно, не искал.

- А этого, разве, ищут? Само случается, как у нас когда-то.

В ответ Сергей неожиданно нахмурился, задумался:

- Да, было разок похожее. Не хотел вспоминать. Встряхнуло всего. На съёмках, в Ярославле. Помнишь, Брежнев помер. Три дня траура? Ну, вот. А в провинции совсем делать нечего. Группа запила. А дни серые-серые, холодные. Гудки фабричные сиротство в душу льют. Впервые в колокола всех храмов ударили, скорбно так. Осень глубокая. Бесприютность. В городе как вымерло. Помнишь, Брежнева никто не любил. А тут вдруг сердце сжало. И тревога в воздухе. Ну, думаю, доигрались со своими анекдотиками, всё сами злобой своей отравили. Что-то, да будет… Вечером заглянули в ресторан гостиничный. Народу почти никого, спиртного не дают. Ну, у наших припас всегда с собой. Помянули из-под полы. А рядом трое молоденьких скучают, лет по двадцать пять. Познакомились. Преподавательницами оказались местного «политеха». И вот одна: хорошенькая, бледная, глаза синие грустные, - смотрит и смотрит. До сердца достаёт! И знаешь – филологом оказалась. Давай, Марина, ещё выпьем. Водка мягкая, неподдельная, в дорогом магазине купленная, - перескочил вдруг без паузы Сергей, расчувствовался. Помолчал, разглядывая рюмку на свет…

- Да. Вышли провожать. Она чуть отстала, прислонилась плечом к стене, молча глядит, долго. И я молчу. А в воздухе как всё зло разлито, томит. И вдруг она произносит нежно: «Я нарочно отстала. Хочу наедине сказать. Ты хороший. Не тоскуй так, не выпивай. Твою беду другое лечит – тебя любить надо». Сказала едва слышно, а у меня дух перехватило! Будто вспышка! Взял её за плечи, носом в воротник уткнулся: «Спасибо. Ты замечательная»! А она руки мои отводит и отвечает с улыбкой горькой: сама с тем хожу. Потому, понимаю. А теперь возвращайся… Я стою. Она ладошками груди моей коснулась, вздыхает: «Встреться в другое время, полюбила б тебя – обо всём бы забыл. А так…боюсь. Сойдёмся каждый со своей тоской, попробуем забыться. А на деле двойное мучение выйдет, самообман. В нашей болезни время лечит, но у тебя ещё, вижу, свежо. Боюсь, не станем друг другу незаменимыми, что к лучшему ведёт. Пройдёт время – найди такую, что и звать не надо, а сама пойдёт». Да-а… Встретились двое книжных, - и он смолк. Вывернув шею, смотрел в окно, в низкое свинцово-облачное небо, будто солнца внезапного ждал.

- Ну, и?.. – напряжённо спросила Марина, хотя финал поняла и оттого хмурилась.

- Больше не встречались.

- Дурак! – обиженно вырвалось у неё. И она отняла от подбородка кулачки, опершись о которые, слушала. Отняла их как уронила: - Так легко упустил единственный, может, шанс на счастье! Она всю себя открыла. Поступка ждала. И поверь – любила б со всей силой. Уже знала, что может любить именно тебя. Ведь, ты понимаешь – шлюшонки, простушечки так раскрыться не способны!

- Да. Случаются в жизни тонкие встречи. А ты как всегда не готов. Я как раз ту повестушку дописывал, всё наше заново переживал. А тот случай выбил. Дней пять с тоски поддавал. Потом, правда, мог найти, но понял – поздно. Дал уйти – это и стало ответом.

- Ты, Серёжа, действительно, странный, - его настроение передалось ей, и она горько всматривалась в его профиль. И ещё жалость прибавилась: слишком усталым он выглядел: - И я с тобой тоже странной становлюсь. Мне твоё отношение льстить должно или хоть самолюбие задеть. Я вижу: ты до сих пор о ней жалеешь. А мне грустно,  досадно. Смотри: ты в сходных положениях то, как пират поступаешь, то – противоположно. Но всегда себе в убыток. Я раньше воевала с твоими странностями, хотела крепче на земле поставить для нашего же будущего. И что вышло? Как ты себя вёл? Через что я прошла? Жизнь искалечил... Нет, я раньше просто любила, как умела. И только теперь пытаюсь тебя понять. И что вижу? По женщине тоскуешь. Всегда тосковал. Но по женщине какого-то склада особого. Таких, может, не бывает?

- Может быть.

- Но тебе бы очень хотелось. Скажи, даже в институте не нашёлся никто? Пусть –  с ошибкой. Пусть – на время. Это – жизнь. Ну, объясни: в чём твой интерес? Ведь это всё отговорки: зарплата, свобода, прошлое. Женщину этим не обманешь. Слушай?! Может, после меня ты пугаться стал? Не злись. Мне для себя важно понять.

- Думаешь, сам понимаю? Выходит так. И никого не пугаюсь. Чистосердечия, может быть, не вижу.

- Да разве я всегда чистосердечна была?!

- Ты была – ты. Всё последующее – уже совсем другое. Не было б тебя – был бы простым семейным гражданином. Откуда знать?

- Ну, нет! – качнула Марина головой. – Без отговорочек! Простым ты никогда не был. У тебя явно какое-то предопределение.

- Ну что ты меня пытаешь? «Любовь зла» – помнишь? – Сергей наконец-то повернулся к ней: в воспоминаниях явно тяготить уже было нечему. – Вот и не задавай больше глупых вопросов. А каким интересом жил? Тоже странным – художественным. Это когда внутренний мир, моя оценка происходящего, и все эти мерещущиеся, из непонятных далей, герои с их болью, тоской, радостью дороже этой «первой реальности». Ещё неизвестно, что из всего этого реальней? Так и жил, никого для сожительства не искал. В работу вложился. Я в этих привиденных образах вхожу в мир, хочу помочь ему стать чуть совершенней, пригодней для жизни. Отдаю силы и всё поверяю, проверяю, во всём сомневаюсь. Болею от всякого вида разложения. Физически даже болею! Не потому, что особый. Просто, идеальному трудно подыскивать материальное соответствие. Для того и нужно искусство… Ну, а ты? Вот ты сидишь – уже как сказка! Отчего? Что-то, значит, сомкнулось над нами… Ну, что тебе ещё сказать? В институте, дурак, цель сумасшедшую поставил: к диплому свой стиль сложить. Не понимал – писатели серьёзные всю жизнь стиль развивают. А за пять лет только манеру изобретёшь. Но прежде надо свою тему нащупать, свой мир открыть, свою «землю обетованную» начать возделывать. А с этим язык разработаешь. Да при том надо наглость великую иметь: верить, что скажешь о людях больше, чем они сами о себе знают. И заставить поверить себе, соавторами сделать… А попутно короткометражки снимали. Призы на молодёжных фестивалях отхватывал. Но проза была важней. Повезло: последний редактор по прозе «Нового мира» эпохи Твардовского мне руку ставил. Но пробить в печать тогда не смогли по понятным тебе причинам. И сейчас не могу по тем же самым причинам. Ничего у нас в принципе не изменилось. Потому приходится втрое больше работать. Некогда кем-то очаровываться. Да и права ты. Подозреваю: все мои «чаровницы» живут лишь в моей голове.

- Зря ты так скептичен, - усмехнулась приунывшая Марина. – Я не успела сказать: женщина способна приобретать черты, которые хочет видеть любимый. Только это, наверное, со временем приходит.

- Спасибо, обнадёжила. Значит, не всё ещё потеряно? Тем более, случайные связи только мешают… И работа со словом целиком затягивает. Иногда только выныриваешь передохнуть.

- Это я запомнила. Отец твой объяснил. И ты подтвердил тут же: жизнь теперь без меня будет полной.

- А ты даже не проверила, не поговорила. Сбежала в гордости. Вот и говорю: молодые были, глупые оба, - да, они теперь не оскорблялись как прежде, а просто сожалели. Но от этого было не легче – плакать от безысходности хотелось.

- Ты добился без меня главного? Я, правда, могла мешать?

- Пожалуйста, не спрашивай больше с таким женским поворотом. Следующим вопросом должно стать: а чего бы ты добился со мной? Но прошлое не судят. Опять самолюбие играет. А на том уровне мы сами своими поступками жизнь направили. Как теперь оценивать? Для других, может быть, ничего не достиг, а для себя…

- Значит, не добился, о чём мечтал. О том и спрашиваю. А ты нотацию прочёл.

- Да нет. Добился. Пиши слабее, конъюнктурней – давно б в тираж вышел, - он усмехнулся.

- И был бы модным писателем. Со мной, может, разговаривать не стал, - пошутила она в своей манере. Правда, шутки грустными выходили.

- Нет, ты не поняла. Уже бы не был. Эти модности один день живут и превращаются в макулатуру. Закон масскульта: бурный поток халтуры, смена рекламных имён, чтоб не приедалось. Главное – быстрая раскрутка имени, вброс тиража на рынок. Сколько сразу раскупят – столько денег выручат. Остальное – в помойку. Обычно на этом быстром обороте прогорают. Но если из потока одно-два издания прибыль дадут, прочие убытки покроют. Хотя, навар жидкий. Потому шум такой рекламный стоит – в день чуть не по сто гениев объявляются и куда-то опять исчезают. Короче, размен жизни на «дензнаки» в мелкой монете. Жизнь укорачивает, но за гробом ничего не нужно. А здесь вкусы, нравы портятся. Зачем размениваться?

- Может, и так. Но и твоя жизнь… Вон, физиономия – с кладбища вернулся. Отец прав? Часто такое случается? Я вдруг подумала: как легко бывает воображать жизнь и как трудно её переживать. Я действительно не потянула бы этого.

- Не преувеличивай. Это всего лишь оборотная, внешняя сторона. А настоящую, внутреннюю ты чуточку увидала, и тебе понравилось. Сказку могу извлечь… Я, Марина, таких «сказочников» встречал! В подмётки им не гожусь! Это всё люди, о ком писал, снимал. У них учился. Живу сейчас благодарной памятью. Знаю - есть такие на земле, и есть смысл хотя бы для них работать, пусть они о том не знают. Вот, старушка – из тех, досоветских  русских. Многолетний учёный секретарь Вернадского. Уникальные слышал от неё вещи, как смотрел на мир величайший учёный. В интернете этого не накопаешь. Помнишь, о едином энергоинформационном потоке упоминал, о памяти земли во всех слоях, поколениях? Это всего лишь часть его представлений о «ноосфере» – качественно, нравственно ином будущем земли. Вот загадочные слова из пропавшего после гэбэшной проверки его архива: «Сквозь кровь, страдания и слёзы человечество придёт к ноосфере, желает оно того или нет». Он понимал процесс как неизбежно-естественноисторический, о чем врут или умалчивают, подменяют техно-социальным суррогатом. Подданные всемирной империи финансовой Рокфеллеров пытаются создать свою искусственную ноосферу, взять в одни руки энергоресурсы земли, все управляемые информационные потоки. Прогрессисты уже термин изобрели для такого «рая земного»: человек – экономическое животное. И конец истории объявили. Дальше – сплошное наслаждение для избранных. Но Россия со всем третьим миром туда не войдёт. Наша доля – поставщики ресурсов. И для подобных масс, чтоб они правды и справедливости не искали, придуманы современные «культура, искусство». Всё напичкано магизмом, психоделикой, наркотическими ощущениями, прямым развратом. Оскотинивает, словом. И обёрнуто в одёжки эстетского искуса. А дураки от этого «тащатся». Но по Вернадскому, что уже рядом крупных учёных эмпирически подтверждено, земля сама, со всеми своими полями, растёт, как и человек, развивается, мстит хищничеству и деградации, готовится к очищению и возрождению в новом качестве. Ну и как жалки людишки, эту единую землю кромсающие, друг друга в рабство загоняющие! Думают – навечно… А теперь сравни это с книгой Апокалипсиса, где о будущем человека и земли подобное сказано. Ну, и до чего жалка прогрессистско-сектантская апологетика «рая земного» в данных грешных формах! Это ничто иное как «фашизм в кубе». Он уже давит народы, ждёт полного воплощения в очередной персоне, вожде. Опять пойдём через страдания, чтоб очиститься, раз иначе не умеем. Но после этого уже никакие «техно» не нужны. Человек одним очищенным умом, крылатой душой сможет проникать до положенных пределов. Это утопия, идеализм? Да. Но именно идеал, непостижимый рассудком, движет лучшим в человечестве, развивает его. А Достоевский, тот прямо писал художникам: не пугайтесь идеального. Идеал реальней всего материального. Идеал – высшая реальность. Я бы сказал - надреальность! Это движитель! И такие люди, сопричастные ему, есть. Вон, монах простой в глуши. Подходишь впервые, а он тебя по имени зовёт и такое глубокое о тебе скажет, о чем ты мучился-размышлял, а ответа не находил. И вот он ответ! Диву даешься! Откуда?! Да просто, вселенским своим разворотом к каждой личности, полным бескорыстием тот не от себя говорит, а от полноты Любви Божией. От той надреальности, что имеет целостное всевремённое знание. Этот пиэтизм и переводится с эллинского как «ведение любви»… Или ещё пример: мужик простой русский, кузнец, тайну потерянную литого булата открыл, лучшей во все века стали. Один в мире! А промышленность повторить не может. Почему? Опять в личности дело. Тот кустарно: наблюдением, сопоставлением, мыслью и сердцем, - проник в опыт древних. Их простую, конкретную совершенно жизнь с её условиями изучал, восстанавливал, художнически довоображал. Вжился и нащупал неприметные тонкости технологии, что от реальных условий исходят. И воспроизвёл – любовью к предкам. Чем не идеально? Механически такого не достигнешь. Нет, человек не шестерёнка, денежным интересом подгоняемая. От этого деградируют и бунтуют. И будут бунтовать. Погляди в окно, подыми глаза. Видишь это небо? Опусти глаза – видишь эту землю? Вот, широтой любви, Богом даренной, человек призван объединять эти бездны, чтоб Вселенная не разбегалась. А исполнит, выстоит – получит новую, совершенную, - и он умолк, засмотревшись в окно…

А она удивлённо размышляла: до каких обобщений добрался он от тех давних полувзрослых сомнений и неприятий? Всё слышанное было ей внове, порой захватывало. Понятней становился жизненный путь, который в давние годы лишь пробивался невнятным, ломаным пугающим пунктиром. А ещё, она догадалась, наконец, почему то, «нажитое» без неё и незнакомое воспринималось «странным». Он просто оберегал, прятал это своё главное, боясь повредить ему суетой повседневья, такой родной для многих, без чего жизнь иной представляться не может. Не потому ли не находит он подруги? А самому нести дальше - сил нет.  

И теперь, догадавшись, Марина слушала уже понятного человека, не все, порой, постигая, но не вмешиваясь из опаски сбить, и за словами старалась отыскивать чёрточки его другой жизни, жизни в себе и про себя, где сплетаются грусть лёгкого будничного огорчения и такая же малая вроде бы радость от мелькнувшего случайного воспоминания. Женщине порой милее в нас слабая тень огорчения от какого-нибудь сломавшегося крана, чем выспренняя умная речь. Это и называется: любить душой, угадывать и проникать в сокровенное, без слов согревая и успокаивая. И Марина вдруг впервые почувствовала в себе этот дар.

- То же самое - в искусстве. До каких прозрений художники восходили! Лучшие умы до сих пор путаются, а те произведения давным-давно правду открывают, многое, что подсказывают в себе и вокруг. А ведь, казалось бы – выдумано, сдвинуто, малоправдоподобно. Но всегда – современно. Что бы сейчас без той же классики делали? Она в союзе с верой совесть беспокоит, к таинственно-прекрасному увлекает. А что там, за пределом постигнутого малым нашим рассудком? Вдруг – чудо? Да, чудо. Чудо великое, возможное! И вот отголоски, отблески его в том прекрасном, что искусством зовём. Но для соединения с тем чудом всем нам человекам ещё развиться надо: от разумных - к любящим. Точнее – к милующим. Вот смысл. Остальное приложится. Ну, а что там за порогом того чуда приготовлено: нетление, радость, вечная краса? Каковы они? Пока «тайна сия велика есть». Ничто наше нечистое не коснётся её. Нет, Мариночка, жизнь не одномерна и не конечна, не кончена. Не обращай внимания на мой паршивый вид. Это всего лишь видимость. Помнишь, у Шекспира: «На свете много, друг Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам».

 

 

Глава 4

 

С последней встречи минула ещё неделя. И оказалась она для обоих особенной. Не прошли даром беседы-признания, молчаливые откровения. Обязательно увидеться снова – стало для них, как и прежде, необходимейшим. Одинокому в быту Сергею было сложней: как ни остерегал себя, как ни боролся мысленно и «упархивал» в идеальные выси, земное женское обаяние притягивало. Он скучал и ждал, не зная сроков её нового появления – она сама их не знала – и всё думал, думал, представлял живо новые встречи и свои будущие слова для неё. Жажда, радость возвращённого душевного сродства пока всё же перевешивали, хотя тоска по любовной близости кралась рядом, нависала. Он её-то и гнал этими упоённо-воображаемыми будущими беседами. Ему как никогда хотелось раскрывать себя до предельной полноты. Это называется в литературе «изголодаться по человеку». И Марина будто для того и явилась перед ним вновь. Значит, ему, вправду, без неё дальше было бы не двинуться, а тоска, уныние взяли бы и добили? Значит, их чувственной любви предназначено развиться в нечто большее?

И она тоже, наконец, разобралась в подспудной причине своего появления у Сергея. Сейчас, когда иллюзия обид, мести отошла, накопленная злость изрядно выплеснулась, она вернулась всё к тому же своему переживанию, что мучило её десятилетие назад, и которому она пыталась противиться: на этой земле человеку единственно необходим человек. Всё остальное – богатые декорации. Но прежде истоки этой страсти по человеку мутили те побочные житейские желания, не в меру воспитанные и разогретые в каждом всей совокупностью человеческого общежития. А эта шелуха желаний, озабоченности днём завтрашним заглушает без того тихий голос-зов человека, на что потребен слух особый, отточенный, и загоняет его глубоко вовнутрь. Это оборачивается безочарованием, опустошённостью, бессилием любить, а там и пленением голым инстинктом и, в конце концов – лихорадкой обессмысленного бытия. Но именно таких своих больных, нуждающихся в неравнодушном лечении, хватающихся от пустоты за любой подвернувшийся интерес, общество чтит как деятельных, сильных. По укоренённому мнению, грядущий «рай земной», чем кончается история человечества, принадлежит «активистам»: всем больным зудом властолюбия, славы, денег, узких прикладных знаний и прочего. Людьми же отличными «активистам» назначено управлять и всеми средствами побуждать к повышению «деятельности». И они полагают, что в действительности управляют с помощью глобальных общественно-экономических механизмов, хотя на самом деле всего лишь бессмысленно мучают себя и всех им доверившихся. Потому-то польза, выгода значат для таких людей гораздо больше чувства. Они так и заявляют на весь мир: мы понимаем, сочувствуем, но поступать будем прагматически. И не сойдут со своего умертвляющего пути, если их к тому не вынудят силой.

 Марину изрядно помучили сходные лжестрасти. Но то чувство, что соединило в юности с Сергеем, никогда, значит, не умирало, хотя она глушила память о нём всячески. И оттого ходила, не понимая себя: расколотая, злая. И вот теперь как на ощупь возвращается к отвергнутому. Да, в чувство должно верить… Но почему же именно сейчас всё в ней так переворотилось? Эту загадку она и разрешала всю последнюю неделю. Ответ опять оказался прост и неожидан – её ребёнок. Он подрос к такому сроку, когда уже нельзя только умиляться и ухаживать. Необходимо строить личность. А для этого приходится начинать с себя. Но сил нет и помощи нет. А в прежнем состоянии Марина воспитывать не способна. Она оказалась в этом ответственной, в мать, и страдала от такого понимания себя. Беспомощно озираясь на прожитое, отыскивала в нём опоры. Обратилась, конечно же, к матери. И ещё, записала сына в дорогой садик, где учат манерам, общению, готовят в элитные школы. Сама занималась с ним английским. Но это было всё тем же внешним и не могло переломить избалованности, подпорченности ребёнка. А муж, не считаясь, постоянно подпорчивал ещё, и она могла только злиться и убеждаться, что со временем становится просто женщиной, с которой живут во время, не занятое службой.

Марина теперь тайно сожалела о прошлом. Но причину бед по-прежнему видела в Сергее. Оттого-то вспыхнула жажда повидать глаза в глаза, ожечь, до конца отомстить уже и за нынешнее и убедиться в возможности ожить, победив его уничижением, включив самые сильные эмоции. Но вместо этого вышло всё как вышло. И для неё открылся вдруг неведомый мир: и настораживающий странностями, и манящий своей невещественной силой под лёгким покровом свободного обаяния. Всё сплелось в ней, вернулось, углубило дыхание осязаемой возможностью отомкнуть в себе, наконец, необходимую силу характера. Лишь бы только не было поздно…

Так для Марины неожиданно открывалось в настоящем новое, а к Сергею возвращалось не дожитое прошлое.

 

Наконец, она объявилась. На этот раз позвонила откуда-то с улицы:

- Привет. Как жив-здоров?

- Ты куда пропала? – Сергею в ожидании казалось, что минуло уже гораздо больше недели и что Марина по обыкновению «унырнула».

- Я пропала?! Послушай: неужели – заждался? – удивилась та и следом довольно рассмеялась в трубку. Совсем будто рядом смеялась, в этой самой комнате: - Разве, ты меня уже не боишься? А я решила передышку дать. Не то прятаться начнёшь.

- Ясно, шутишь. Ну, извини, тогда, - сник он изрядно от её игры.

- Слушай, Серёжа? Выражайся точнее: ты меня видеть хочешь? – она сделалась вдруг серьёзной. – А у меня времени мало. Я так позвонила, проведать, - в этих словах её была неправда. Марина теперь постоянно хотела видеть его. И сама же опасалась. Ведь страсть может вернуться куда более сильной и вновь перевернуть жизнь. Но так ли желанна она теперь им? Слишком другим он стал. И вряд ли Марина – женщина для него. И в то же время она не могла победить природного желания нравиться, быть любимой.

- Да, и у меня скоро просмотр, - Сергей справился с чувством, продолжил как бы между прочим. – Но если б часа три нашла, можно посмотреть вместе. Хорошее кино. На экране этого теперь не найдёшь.

У неё часа три неожиданно, и даже – охотно, нашлись. И они обговорили место и время встречи.

 

И вот он вёл её своим избранным путём. Это напоминало чем-то ритуал и вместе – экскурсию.

- Хороша церковь! В кубе – кладка конца шестнадцатого века, ещё от времён боярской вотчины, - голос Сергея звучал приподнято – так его Марина своим согласием порадовала. – Левый придел – с престолом во имя иконы Божией Матери «Неопалимая купина». А в день её празднования я когда-то родился. Вот такой храм! Здесь хранится частица Ризы Самой Приснодевы. Можешь войти и увидеть, что не легенды это, - он широко перекрестился на храм, а сам испытующе посмотрел на неё. А та хмурила лоб, поджимала губы и изо всех сил старалась не выдать весёлости, которая захлестнула вдруг от его потешно-торжественного вида, неумело маскируемого проповедничества и просто оттого, что снова старый друг идёт рядом.

- Здесь настоятелем был священник старый. Он меня и воспитал. А четыре года назад Москву оставил. Шуму было среди духовенства столичного! В семьдесят лет уехать из прихода цветущего за сто вёрст церковь из руин поднимать! А просто, в той церкви дед его служил, и всё детство военное он у него провёл. Как увидал руины – затосковал. Добился восстановления. Я бегал в Совет по делам религий, бумажки и подписи ему пробивать помогал. Так с той поры живёт там в избушке сырой «батя» мой. Но главное в чём? Село его в трех километрах от деревни родителей отца моего! А дом отец мне оставил, когда на Дальний Восток совсем уезжал. Я и в детстве часто там бывал, а теперь весной, осенью по саду-огороду копаюсь. Уже не могу без этой земли. Всё лето живу: лес, работа, тишина-покой, службы церковные. Помогаю батюшке моему храм в порядок приводить, а он меня алтарничать учит, петь, читать… Вот такой путь мой. Понимаешь, почему так привязан к нему? - то напоминает.

Они поднялись на макушку бугра. Твёрдая дорога кончилась,

начиналась грунтовка. Сергей приостановился, повёл рукой на открывшийся простор:

- Гляди!

- Путь твой, безусловно, хорош. Под ногами, жаль, грязновато. Хоть бы ради меня чуть подмостил. Дай-ка, под руку возьму, - она через пальто почувствовала, как под её пальцами дёрнулись и напряглись его мышцы. – Сам-то не догадаешься, - позволила себе, наконец, открыто шутить. Пошутила в той полюбившейся, слегка ироничной манере, что, знала, так ей к лицу. И вообще, Марина была в том прекрасном женском возрасте, когда и опыт накапливается, содержательность, и юная живость, свежесть ещё не подавлена бытовой усталостью и мелочностью.

- Да разве это грязь? – подхватил Сергей её тон. Беседа опять развивалась, не как он задумал, а от толчков минутного настроения. И в этом был свой задор: - Это же земля! И подморозило! А весной что будет?! Я тут как заяц по кочкам перескакиваю. Здорово! Это не асфальт... А вон там пониже, видишь, колонка сохранилась. Вода вкусная! Раз моя студентка решила обувь помыть. А подходила, глупая, снизу, от стока. А там трава, и целая болотина незаметно образовалась. Ну, кто снизу идёт, раз жёлоб не выложен? И провалилась по пупок. Побежала на речку отмываться. А на отмели, на бревне утка сидит. Увидала ту, да как крякнет во всё утиное горло, хрипло так, издевательски: «Дура ты, дура городская»! Ну, та и повалилась в воду со смеху. Вот такие диалоги тут случаются. Где в Москве ещё найдёшь? Да-а… А какое тут в июне море трав некошеных! Девчонки спортивных лошадок вываживают – одни головы угадываешь. Потом липы цветут. От сладости никуда уходить не хочется. Так бы и жил тут в шалаше! А осенью грибы на полянах собираю…

- Болтун ты, Серёга.

- Думаешь, сочиняю? Не-ет. Вот это уже – чистая правда, отмытая… Жаль, не долго ей жить, - его весёлость мягко перешла в грусть. – Скоро сметут здесь всё, искалечат, построят что-нибудь значимое, коммерческое.

И они двинулись неспешно под гору, словно прожившие в мире супруги на прогулке.

- Вон крыша показалась, - ткнул Сергей подбородком куда-то вперёд вверх. – Вон, между тополями. Институт. Ты интересовалась, как в преподаватели попал? Забавная история. Уже на диплом выходил, когда нас «перестройкой» накрыло. Её с кино начинали – агитпроп. Народ кого любит? – артистов, режиссёров. За родных почитают. Всё, что ни скажут, на веру берут. Свои же! Своих изображали, пареньков-девчат рабочих. А у них работа такая – начальству нравиться. Ведь это награды, постановки, деньги, слава, прочие подростковые радости. Вот и сманил их товарищ Яковлев-«политбюрошный» – новые герои потребовались новому времени. И пошли «Маленьких Вер» клепать. «Наше новорусское кино!», - в ангажированной критике шумят. А в нём – ничего русского, и людей тошнит. «Новые» на другое не способны. А стариков-мэтров на киношном съезде прогнали, охаяли. Даже фильмы их великие не пощадили. И стали под шумок кресла делить. Эта часть программы всегда главная. Ресторан Дома кино популярному оператору отдали. Так он в глазах общественности в мирового гения вырос! А на институт одного режиссёра ориентировали, «спеца» по кино для юношества. Мантию академика уже примерили. Вот такое устоявшееся у нас подростковое мышление! «Мы все глядим в Наполеоны»! Наш старый ректор-лиса учуял перемену ветра и загодя махнул на пенсию, а учёный совет выбрал на его место одного из институтских. И тут «перестройщики» восстали! Как же?! Обходят, властвовать не дают! Взбаламутили студентов многих – и «свободу творчества» им, и предоставление постановок за поддержку демократии, и чуть ли не всемирную славу «каннскую»! Бред! Все недостатки на старых преподавателей навесили, скопом «сталинистами» нарекли, и давай травить! Десант свой из Союза высадили, набаламутили! Кое-кого успели в гроб вогнать. Счёты свои старые сводили. И кто? Те, кто вчера на всю страну из Достоевского цитировали о драгоценной «слезинке ребёнка»! Вот уж троцкисты натуральные! Это всё худшие из бывших «шестидесятников». Начинали, как романтики «социализма с человеческим лицом», закончили «прорабами перестройки» при Политбюро! А после на «голливудской модели» помешались. Думали: наше разломают, чужое внедрят, а государство будет по-прежнему финансировать. Даже простая догадка не сработала – их для развала используют. Жулики при власти всё потом отымут, а самих – выбросят. Что и вышло. Теперь ходят побираются, плачут. А тогда хамством напористым, стукачеством запугали многих. И ректора в ЦК не утверждают из-за якобы общего протеста студентов против институтской номенклатуры. Нас с другом эта акция возмутила. Пошли прямо в киносектор ЦК на приём. А там женщина была – умница. Недавно назначили. Долго беседовали о положении в институте, реальных недостатках образования, о будущем искусства кино… Потом она докладывала у себя на совещании о действительном положении дел, проблемах. И тогда ректора утвердили. Даже научную группу в институте создали по разработке направления реформы. Но когда Яковлев узнал, женщину ту из ЦК выгнал, а своим дал шанс разбить «на круглом столе» противное мнение, чтобы у ЦК появился повод к пересмотру решения. Но мы им показали «круглый стол» – пух и перья летели! Ведь, у таких сроду мысли дельной не бывает. Идеи от неравнодушия к общему делу рождаются, а не к собственному брюху. В общем, отбились. А там я защитился, в аспирантуру поступил. Знаешь, как меня на телевидение в штат звали, в периодику редактором! Даже в партию принуждали. А я всем отказал, остался киношколе отечественной помогать. Но в Союз, Госкино ходу пока нет – надолго запомнили. Постановок не пробить, институту бойкот объявили, в прессе помои льют. И «абитура» всё чаще – с мозгами набекрень. Успели уже по «телеящику» обработать. А нам их – в чувство приводить. И чем дальше, тем трудней. Реформы серьёзной художественного образования проводить не дают. И денег совсем не стало.

- Узнаю знакомого «парнишу». То на прежних ополчался, теперь – на этих. Карьеру испортил, годы идут, с работами зажимают.

- Ну, если зажимают, значит - опасен для режима. Это радует.

- Странная логика безысходности. Кажется, это личное? – Марина вдруг стала раздражаться – предвестие уныния.

- А мне странно, что тебе странно, - он усмехнулся. – Неужели не поняла? Ведь у искусства женская логика.

- О-о! – она прикрылась от его взгляда ладошкой. – Ты в этом уверен? Ничего не напутал?

- Нет. Ведь это не я говорю. Это Дюрренматт сказал, классик мировой литературы. А классикам полагается верить.

- По-моему, ты только в жизни и делаешь, что со всем миром бесконечно воюешь. Это что, такое твоё «русское воспитание»? Скажи: ты, правда, ни о чём не жалеешь? Совсем не жалеешь?

- Как тебе ответить? Карьеры никогда не искал, сама знаешь. Дешёвой популярности или дорогой славы – тоже. Жалеть? О чем-то жалею. Может быть, о многом. Но не будем углубляться в это. Обидней, когда телефон часами молчит…  Нет, для меня другое теперь важней. По вере полней жить. Да как-то не очень складно получается. Всё у меня не так. Надвое рвусь: между церковью на бугре да институтом под горкой. Брожу, зажмурившись, и надеюсь так во врата райские угодить. Недовершённость во всём, что ли... Не с тобой ли связано? – неожиданно развернулся он.

Она испытующе посмотрела ему в глаза:

- Мне это знакомо. Я с тобой тоже определиться не могу.

В ответ он благодарно прижал локтём к груди её запястье. Вновь повеселел:

- А знаешь: мне это раздвоение одна ведьмочка с киевских гор наворожила. Какой-то вид у неё на меня был. Или я сам повод дал… Короче, затеяла она игру любовную. Ну, знаешь: это когда сегодня взгляда плывущего с тебя не сводят, а завтра в упор не замечают. А через пару дней –  заново. Потерпел я и говорю: а знаешь, я сегодня крестился. Как она вскинется! Эти ведьмочки понимают – конец игрищам приходит. И взялась мне на ладони какие-то линии показывать. Видишь, говорит, расходятся? Теперь за то, что пренебрёг мной, кончишь психушкой. А я отвечаю: очень рад! Христианин, да если ещё художник, обязательно для мира сумасшедшим должен стать… Позже она, между прочим, шикарно устроилась – в одном из сопредельных государственных новообразований какой-то комитет правительственный возглавила. Двух мужей сменила. Согласись я какое-то время при ней состоять - шлейф бы теперь или портфельчик до «вольво» казённого подносил, ручкой «бай-бай» делал и обязательно от щедрот её что-

нибудь имел! А так, видишь, до дурдома пока не докатился, но даже ты меня устойчиво «странным» считаешь. Это обнадёживает.

- Что ж, ещё минус тебе, - подхватила Марина полунасмешливо, полустрого. – Впервые встречаю человека, упустившего столько шансов! Другой с таким потенциалом давно бы в президенты прорвался. А дурачок… дурачку не обязательно в дурдоме сидеть. С ним иногда бывает даже приятно пройтись. Только одного пока не понимаю: чему такой может научить нынешнюю прагматичную молодежь?

- Сам не знаю, - пожал тот плечами. – Потерпи маленько. Скоро услышишь… А если серьезно, Марина – я тебя нарочно своим путём провёл. Хочу именно тут сказать: я очень тебе за всё благодарен. За нашу страсть, радости, горечь, за наши глупости, за победившую, в конце концов, искренность. Мне этот холм, может быть, благодаря этому открылся. А с холма куда, как просторней видать.

- Нет, Сергей, ты неисправим. Сказал бы просто: спасибо, Мариночка. А ты что-то вроде тоста сочиняешь и тут же мораль умудряешься пристегнуть! Ну что за человек?

Такой игрой в недовольство она специально для него подчёркивала чувство противоположное. И Сергей, понимая, воодушевлялся. Сердце его вновь побеждало разум. Да ещё она с глубоким вздохом добавила:

- Эх, Серёга, Серёга. Ты бы хоть одну меня сумел в жизни удержать…

 

А затем они смотрели в уютном зальчике знаменитую «8 ½» Феллини: картину, которой принято восторгаться в «кинокругах», но немногое, что в ней понимать.

Марина сидела рядом с Сергеем у пульта и своим строгим видом какого-то методиста из начальства напоминала. Но на студенческую группу киноведов это нисколько не действовало. Те вольно рассыпались по креслам: кто – вдвоём, втроём; кто – одиночкой и подальше от прочих. Что-то помечали в тетрадках для памяти или просто напряжённо вглядывались в экран. И почти все – едва не вчерашние школьницы. Увидав, как они приветливо встретили преподавателя, а теперь сосредоточенно слушали под экран скупые пояснения: об открытых рамках кадра, вставных эпизодах, о причинах свободного перемещения действия из реального в воображённое, или в воспоминание, или просто в сон, - то есть, о принципах знаменитого феллиниевского монтажа, она вдруг вспомнила, как необдуманно бросила ему фразу об «охмурении». А ещё подумала, что атмосфера здесь иная, отличная от знакомых ВУЗов: проще, теплей. И уж совсем не похоже на общественную «киношку», куда они с Сергеем частенько в своё время бегали – там удобно было обниматься да целоваться. А здесь даже не жуют – все целиком преданно погружены в экран. С точной же подачи преподавателя открывается вдруг такая содержательность, о какой сама не догадалась бы, да и вообще смотреть не стала. Вот, что значит умение видеть!.. И она с любопытством поглядывала на Сергея. Но каждый раз встречала его профиль. И заинтересовывалась сама вникать в смысл этого мельтешения на экране, подкрашенного изящной иронией. И, в конце концов, сердцем почувствовала за всем этим серьёзность происходящего. А к финалу, когда зазвучала чарующая, сказочная музыка, Мариной уже полностью владело обаяние картины и внутренне приподымало, согревало необычно-воздушное любовное настроение.

Зажёгся свет. Сергей поднялся, вышел под экран лицом к залу.

- Итак, представим: вы уходите после просмотра. Вас встретили и спрашивают: о чём картина? И вы должны ответить, ответить по существу. Это ваша будущая профессия… Да, но картина сложна. С формы начать? – наверняка, запутаешься. Съедешь на частности. Начнёшь эту форму нахваливать: режиссёрские изыски, игру актёров, работу, находки оператора. Так часто бывает. Но на вопрос не ответишь. Запомните, пожалуйста: формальная усложнённость допустима, когда того требует сама тонкая содержательность, неподдающаяся раскрытию традиционными приёмами сюжетосложения или жанра. И наоборот: прямым задачам вредны самоигральные завитушки формы. Словом, по задаче и приём. Но, несмотря на все усложнённости, содержание в произведении настоящем всегда внятно. Ядро составляет некоторое противоречие, называемое конфликтом. Конфликт – противоречие ведущее, непримиримое, раскрываемое в сюжете через ряд частных столкновений. Определите в этом фильме противоречие – оно будет в герое. Внешне явлено раздражением, растерянностью: надо кино снимать, декорация дорогая почти достроена, а сценарий мёртвый, не за что уцепиться. Помните фабулу? Земля на пороге гибели. Герой должен выбрать, поместить на корабль, как в новый ковчег, самое ценное, что он видит в жизни. И спасти, перелетев на новую планету. Но это нужно осмыслить. И в недовольном герое начинается работа сознания, памяти – попытка оценить прожитое, найти в себе то сокровенное, чем можно одушевить и прошлое, и будущий фильм. То есть, превратить его из схоластического в художественный. И вот развивается рефлексия и говорит: всё вокруг тебя было и есть суетно, глупо. И не дает воспарить такая жизнь. Он мучается и близких мучает. А решения его будущего, девятого по счёту, фильма не находится. Образа нет, который дал бы возможность нетривиального решения. Герой пытается сочинить несуществующую в сценарии женскую роль, развернуть с главным персонажем вдохновляющую любовь, дающую точку отсчёта, выход. И сам над собой иронизирует: всё придумывается так банально! Вспоминает прошлых любовниц: эту мелкотравчатость, поначалу необязующе приятную. И эту озлобленность ответную жены. Переносит это на женский пол вообще. Шаг за шагом открывается перед нами его жизнь в сгущении и переплетении сугубо реального и чаемого, неосуществившегося, или давнего детски-тёплого. Видим его приятелей, их отношения в сочувственных намёках, видим череду лиц незнакомых - эти отчуждённые лица-маски, прикрывающие собой несовершенство натур. Оттого решение операторское в фильме резкое, графическое, чуть сдвинуто-ирреальное. И всё это перед нами проходящее и есть та земная жизнь: до конца непознаваемая, самозамкнутая и недостаточная, но всё-таки твоя дорогая. И разложить её на элементы «по пригодности» нет никакой возможности для человека нормального. Всё связано, взаимно дорого, хотя о чем-то можно пожалеть. И всё же эта дорогая твоя жизнь будет глубоко неполной, несостоявшейся внутренне, если не уберёг в сердце начала идеального. Оно одно даст силу воспаряющую. Вот почему он так упорно сочиняет роль Клавдии, ждёт на съемки актрису с тем же именем. Эта женщина для него – особенная. Он  детски верит: вот приедет Клавдия и одним обликом своим спасёт его от провала житейского, грозящего выразиться провалом профессиональным. И что же? Вера его оправдывается: приезжает Клавдия и – как в сказке! – одним обликом своим спасает его. Простая, естественная и никому не подвластная из людей, как это мироздание – днём в белом халатике, ночью в чёрном со звёздным отблеском платье – она трижды на исповедь заплутавшего героя, поданную как якобы роль, называет причину болезни: «Просто, он не умеет любить». Вот вам тройной эпический повтор в этой драме-разладе с миром людей и самим собой! Понимаете? В серьёзном произведении и жанр, и сюжет, композиция и характеры – всё служит лишь прорыву к исповедальности. Тогда состоится откровение! Осмыслить и образно выразить для всех скрытую жизнь человека – вот сложнейшая задача! И для того необходима тончайшая игра формы. Но есть в этом фильме и более высокий план. Это явление идеального начала в Клавдии, в реальной, живой актрисе, которая ничего не играет, остаётся сама собой. И это – высшее всех и всяких ролей! Это оно, явленное по вере герою, а через него и нам, примиряет с окружающим, с самим собой, отмыкает приязнь к жизни, несмотря на всю суету, ошибки или глупости, но и высокие по временам порывы, прозрения. Нет, вне идеального не очеловечиться, как очеловечились для героя в развязке все эти лица-маски, высветились тёмные части пространства. И несовершенства личные уже не угнетают, они преодолены высшим началом. Да, причина разъединённости – в каждом из нас. Но её можно победить. Чем? Для начала - попыткой приязни. И вот он, итог - знаменитый финальный хоровод! Портрет нашей жизни на освещённом манеже, этом мирозданческом круге! Уходит, уходит, грустно утягивает, скреплённый дружескими руками, вдаль, откуда возврата нет, а возможна одна память. И лишь Клавдии мы не увидим в нём. Да, есть, наверное, в бытии редкостные люди. Вроде бы живут среди нас, такие же, на общий взгляд, как все. Но не пристаёт к ним наша грязца. Они защищены каким-то высшим интересом. А мы их часто не замечаем, не наших они забот. Но когда прижмёт нас жизнь и нужна помощь, а помощи нет, тогда правда о них доходит. И они являются и, коснувшись нас чистотой, так же скоро исчезают. А нам открывается высший в простоте взгляд. Шелуха будней отлетает. Круг смыкается. Вспомните композицию фильма: воспоминания детства, омовение, чистота, католическая гимназия, побег к буйству плоти, зрелость, раздёрганность и усталость, католический кардинал, баня, тяга к чистоте Клавдии… Она же есть и композиция жизни. Кстати, перечитайте «Я помню чудное мгновенье» Пушкина. Много сходного обнаружите. В принципе, искусство в глубине об одном и том же напоминает. Но люди почему-то забывают или противятся в простоте принять.

 

Они вышли из института. Остановились на нижней ступеньке под настенными фонарями у тротуара горбатой, скоро убегающей за поворот улочки.

Сергей всмотрелся в прочистившееся местами небо с бледными звёздами, затем так же задумчиво оглядел её лицо:

- Машину будешь ловить?

Она глянула на часики:

- Сына через час забирать. Нет, с тобой пройдусь, - и в ответ ему засмотрелась вопросительно.

А он молчал, не двигался и явно что-то обдумывал. После фильма на обоих нашло нечто элегическое, с тягой к недомолвкам.

- Там же грязно, а уже темно, - он будто проверял её.

- Проберёмся. Сам говорил – подмораживает. А за горкой машину поймаю, - она, как и два часа назад, сама взяла его под руку, но уже не играючи, а неуверенно, словно сомневаясь: не навязывается ли?

И опять они шли, молча. Марина подумала: не предчувствует ли Сергей её скрытый интерес и своим молчанием уходит от нависающих вопросов? Ей почему-то казалось: он свою речь после просмотра нарочно для неё придумал и смотрел-то всё больше на неё.

- А послушай, ответь? – начала она неспешно, как бы равнодушно. – Ты, правда, веришь в то, о чём говорил? Тебя хорошо слушали. А как сам?

- Слушали… Толку-то! Скоро забудут. Жаль девчонок. Их такими частностями напичкают – в целое уже не соберут. Будут щебетать на «птичьем языке» терминов. Профессия такая. Кому-то интересно, -  Сергей отвечал неожиданно устало, с раздражением. – А я? Я не забываю и не верю. Я знаю. Вижу с экрана, читаю мысль. И могу объяснить.

- Нет, я не о фильме – о жизни спрашиваю. Ты в жизни в то веришь?

- Искусство разве не жизнь выражает?

- Спасибо, я поняла. Опять тот же самый тип, - Марина высказала серьёзно, сосредоточенно – скорее, для самой себя.

- Не понимаю.

- Я говорю: тот же самый женский тип, который увлекает тебя. Как в Ярославле… А я опять совсем другая, - и она всмотрелась выпытывающе, ожидающе.

- Ты уверена? Человеку не дано судить о себе. Нет, хорошо, когда себя сознаёшь, оцениваешь. Но в то же время в глазах других мы можем видеться иначе. И это тоже будет правдой. Кстати, идеальный образ так рождается.

- Интересно, но сомнительно. До очевидного отрицания дойти можно, самообмана, - ей стало горько-горько, точно девочке покинутой. Неужели, он только на словах принимает её, какой она есть, а сердце повёрнуто к чему-то привиденному для одного себя. Она чувствует это расхождение, а втолковать ему не может. И соответствовать – тоже. Какая уж тут «оидеаленная», такая заманчивая и неизведанная любовь?!

- До очевидного – не надо. А до расхожего – необходимо. Зрение сложно. Из общего каждый для себя укрупняет, что ему дороже, а недостатки этому дорогому подчинит. Так что, если есть какой-то самообман, это всего лишь частица веры. Тут весь комплекс чувств, желаний, ума и воли действует. И вся эта апология объективности, «позитивизма», «прямой перспективы» – как хочешь называй – не так уж верна. Помнишь, мы говорили: что может от человека остаться во времени неискажённого? Надо добавить – и в преломлении в глазах другого.

- Из сегодняшнего фильма выходит: только художник способен оставить верный портрет? Выразить скрытое главное?

- Может быть. Если искренним быть. Но это мучительно. Людей больше на другое тянет… Вон, есть научный центр имени Келдыша. Ты знаешь от матери. Там лазер – с двухэтажный дом. И завелись старатели – отпиливают втихую от этого лазера куски из редкостных сплавов, в скупку сдают на вес, вроде утюгов. А сколько на той технике открытий сделано! Но нынешний путь, видимо, проще и выгодней. Эх! Ну, кто сейчас будет над собой работать, мыслить, если можно чем-то спекулировать или взятки брать, или бесконечно какие-то палатки сторожить. Нет, без власти совести будут грабить, пока есть, что грабить. И на гешефте надеются цивилизацию утвердить! А уже основа догнивает. Это две тысячи лет, как предсказано. Апостасией по-гречески называется – отступление людей от Божьих заповедей,  а заповеди - единственное, что продлевает жизнь на земле. Потому и живём так жутко, под карой. И будет хуже. Из апостасии единицы выбираются. Слишком сильны обольщения…

Марина во весь этот монолог шла задумчивая и вроде бы слушала его, но размышляла о своём и всё больше печалилась. Под конец раздосадовалась: «Ну что ты всё болтаешь! Я же – рядом! Живая! Хоть разок обратись просто ко мне! Зачем тогда все слова о неповторимости? Если я так неповторима, поцеловать бы попробовал! Молча!», - это желание обожгло её совсем неожиданно, но она смогла переломить себя и вслух высказала иное:

– Послушай? Раз ты убеждён в этой апостасии, зачем постоянно лезешь в земное? Сам говоришь – всё это преходящее.

- Сам удивляюсь. Наверное, надеюсь ещё быть полезным. Людей жаль.

- Сережа, прошу тебя: больше со мной об этом не говори, - резко, ревниво вдруг высказала она.

- Я уже понял, - он не удивился и перевёл разговор. – Можешь ответить честно? Тебе не представляется моя жизнь…какой-то дрёмой, что ли? Ну, искусственной, неполной? Ты ведь об этом мне говорила? И я себе тоже говорю: мне именно - кажется. Тоскую по тебе. И боюсь тебя коснуться.

Она резко развернулась. Выпытывающе всмотрелась: неужели, её  мысли угадал?! И тут обида, обида обделённости вошла в неё...

А он понял по-своему, сник:

- Прости. Мы договаривались…

И они двинулись дальше, неожиданно разобщённые. Были уже рядом с церковью, когда в низких окошках Марина приметила редкие огни свечей.

- Открыто?

- Служба скоро.

- Послушай? Покажи ту икону. Сейчас покажи.

Теперь Сергей испытующе смотрел на неё: убеждался, что спрашивает не из прихоти. Та поняла и порицающе качнула головой. Тогда он снял перед воротами шапку, широко перекрестился и двинулся первым.

 

Она стояла у большой старинной иконы долго. Всматривалась в непривычно сложную композицию, в Лик Пречистой… От строгого внимания Марины у Сергея радостно забилось сердце – по-молодому упруго билось.

- Вот, Марина. Это уже самое высокое, духовное зрение. Может быть, ничего объективного кроме этого нет. От этого исходят лучи объективного на всё наше, ставят задачу побеждать хаос. Прости, что так высокопарно, но иначе здесь не выразишь.

- Послушай, скажи? Совпадение дня рождения, других личных  событий с такими иконами, датами влияют на нас?

- Безусловно. Но конкретно определить очень трудно. Всей жизнью проявляется мимо рассудка.

- А почему икона так называется?

- Здесь целая библейская история. Будет время – перескажу. А если девизом? Наверное: «Гореть не сгорая».

- Похоже. Вон, лестница тонкая, длинная. Как пожарная…

- Точно! Пожарная и есть! Эх! Как бы я счастлив был, если б ты рискнула ступить на неё. Образно выражаюсь, конечно.

- Я некрещёная.

- Это может стать действительным счастьем.

Марина взглянула искоса:

- Что ж, ясненько, - почти шепнула.

- Как? – не понял тот.

- Запутал ты меня совсем. А теперь проясняется… За сыном, говорю, пора.

 

 

Глава 5

 

И ещё минуло немного времени, и установилась, наконец, настоящая зима. Но с Москвой, как с городом особенным, где повышенный разогрев всяческих страстей, она не справлялась. На пару дней подморозит бодро, а потом вновь распустит. Под ногами – квашня из бывшего снега с солью, над головой – тоже грозящие жижей тучи. Солнце редко-редко порадует человека своим укутанным в золотисто-белый пуховик ликом. Вот и ходят все вечно чем-нибудь недовольные. Такие зимы давненько на Москве повелись.

С этим утверждением промозглого холода Сергей с Мариной стали встречаться реже. Её мать вернулась в город, и она уже не возила ребёнка на дачу и заодно не могла свободно и безотчётно, будто к себе домой, входить в его жизнь, надолго заполнять её своим пытливым интересом.

Сергей знал обстоятельства, старался смиряться, но глубоко скучал. Нигде не находил покоя – она снова сделалась для него необходимой. Но от его воли, чувств уже ничто не зависило. Он сам запретил прежнюю близость, изо всех сил угнетал себя, связывал морально и даже открытого взгляда влюблённого не позволял. И она ему в том помогала. Так было правильней – не искушаться попусту. И так, казалось, было по-христиански. Но – невыносимо тоскливо и отчего-то искусственно и даже фальшиво. А с другой стороны, не мог же он открыто преступить, добиваясь новой близости с ней, потерять единственную силу, которая до сих пор удерживала его, и свалиться в ту гущу борьбы за выживание вне Бога, где отчаянно барахталась и Марина, где личности смазаны, подменены пресловутыми личинами, где правит разрушительное лицедейство, и откуда он с таким трудом и болью, казалось, выбрался. И ещё, эта его «правильность» помогала прятаться от ясного понимания одиночества среди людей – самого, пожалуй, тяжёлого испытания. И потому, прячась от самого себя, он повторял мысленно, что привык ко всему: и к прежним с Мариной разлукам, и к будущему расставанию, к чему через боль, опережая само событие, готовился тоже. Но душе его, вопреки всему, эта переменчивая женщина делалась только дороже.

И вот этой «игре в прятки с собой» наступал конец. Началось с нового, более резкого взаимонепонимания с друзьями. Он опять заходил в мастерскую и на этот раз разговор зашёл о женщинах. Все трое друзей его – семейно крепкие – начали отчего-то браниться, да так, будто женский пол «к высшей мере» приговаривали! И распущенные-де, и наглые, и продажные! Из-за этого всю нацию чуждыми кровями гнилыми засорили! Вот и деградируем!.. И тут Сергея как за язык потянуло: «Что это вас разобрало вдруг? Не от семейной привычности? Устали маленько. Но всё-таки жёны ваши достойные дамы. Не всё, значит, так печально». Эти слова его вконец разозлили тех. И женщин-то он не знает, и не ему судить! А «достойные» они, когда муж в кулаке держит! Да и то по-своему норовят! А как обабятся, столько злости в них вдруг! Чуть, что не так, сразу в рожу когтищами! Денег им вечно мало, глаза завидущие, мужа в гроб вогнать – что плюнуть! А сами на других повиснут! Захребетницы, словом!

- Эх, вы даёте! – ввязался в спор Сергей, хотя ясно видел, что друзьям хочется чего-то совсем другого, спорам подобным противоположного. Но не умолчал: - Обобщеньица космические! А с другой стороны не взглянете? Ладно, явление такое имеет место быть. А нет нашей вины? Можно что-то поправить? – он помнил сейчас только Марину и себя, виноватого. – Ведь женщина – не сама по себе. Она любви, семьи ищет. «Нитка за иголкой тянется». Ну, а мы какие «иголки»? Что у нас делается? Наркомания, алкашня! Психов сколько и просто скотов развелось на почве денег?! А насаждаемый культ извращенчества?! А сколько бытовых дурачков, ни к чему не годных, семьи и школы производят! Детишек калечат всеми способами! Кого любить, с кем семьи строить? Богатый выбор? Да деградация не от «кровей» идёт - от раскультуривания. Скотом легко помыкать, человеком – сложно. А женщины особо в этом чувствительны. Их начало – жизнь давать, оберегать. Вот обожгутся разок-другой и уже на самих себя надеются. А издержки эмансипации давно известны. Женщине самой трудно устоять. Их бы поберечь, себя меньше жалеть. А у нас - как всегда. В тяжёлые времена опять Русь-матушку бабы вытягивают…

Докончить Сергею не дали – такой гвалт поднялся, пуще, чем против женщин! Пришлось разозлиться и уходить.

А компания художествующих, загрузившись пивом, уселась, в отместку меркантильным жёнам, поглядеть по «видику» что-нибудь порнушное. Неужто, мужчинам на самом деле выпадает в некоторых чувствах и отношениях оставаться дурными подростками до седин?..

 

В тот же вечер дома Сергей не сел выправлять из написанного. Бегать по редакциям, в очередной раз искать возможности публикаций не хотелось. Не взялся он и читать из духовного, как часто делал, усмиряя себя, разгоняя горечь пережитого. Не пошёл и на службу церковную. Понимал – надо бы пойти, но не пошёл. Он залёг на софу. Сила воли была на пределе – вот-вот, чувствовал, сорвёт. Оттого избегал внешних усилий-движений.

Но как только он залёг, тут же ясно представилось, чего ему сейчас больше всего хочется. Хотелось убраться скорей из этой жизни, с которой он не справился. На сердце от нервов и погоды щемило, и он поморщился. Но не от боли морщился, а усмехался так сквозь неё: припомнил вдруг себя в юности, свои мечтанья вспомнил. По распространённому в их время воспитанию ему верилось: обязательно ждёт его жизнь особая, возвышенная, показательно-героическая, что ли, и наполненная счастьем! И действительно, впору сейчас, пожившему, только усмехаться. В этом ожидании, подготовке так и прожил. А если и случилось что-то особенное – с Мариной, с его работой – так подобное у каждого есть, и даже ярче. И согревает это лишь одного тебя. Никому, допустим, со стороны не известно о той силе душевного тайного восторга при рождении образа, произведения. Но даже в этом он не смог отомкнуть свой путь к читателю, поделиться этим со страниц! В мире величин его имени не существует. Он для всех, включая Марину - простой гражданин с претензиями, сильно смахивающий на человека несостоявшегося, и оттого вызывающий улыбки жалости или пренебрежения. Именно так и нужно себя воспринимать. Но всё же, всё же… Хотя бы так в свою меру выразился, а значит – состоялся характер. Пусть – так. Не слишком горько будет уходить.

 

Сергей не догадывался, что в это же самое время, такое для него надрывное, и у Марины нарастали сходные в чём-то переживания. Она ни словом о них не обмолвилась, даже виду не показывала. Просто, носила в себе и разгадывала накатившее новое. Впервые она ясно сознавала, что при всей их страсти не могла и не сможет дать Сергею счастья, как бы он ни обманывался, ни идеальничал. Даже если б они оба очень захотели того! Поздно… И в этом – отплата за прошлое, но ещё не конец искупления. Любовь ожила и мучает сильней, чем когда-либо. Чем крепче она уверяется, отделялет мыслями его от себя, тем желанней, ближе он становится. И становится дороже того, прежнего. Рядом с ним она теперь смирялась едва не до смертного предела, а в ответ на это рождалось в ней новое. Наносное отлетало, и она чувствовала себя обычной – то ли любящей, то ли просто несчастной? – женщиной.

В их последнюю встречу, когда ей удалось завернуть по пути на часок, и они прогуливались дорожками парка: замкнутые, скованные желанием, - она тоже раздумывала именно об этом, хотя рассказывала о делах домашних. Сергей, правда, раз уловил в её глазах выражение как бы сочувствующей потерянности, но не понял, к чему оно относится. Марина говорила о стараниях примирить родителей, пока те собрались на зиму в Москве. Ей хотелось убедить, что главное – это не какие бы то ни было расхождения в оценках происходящего вовне, а способность к прощению друг друга, возвращённое любовное отношение.

- Это ты уже подвига требуешь.

- Тебе не стыдно такое говорить? Я в этом лучше разбираюсь. Ты научил… А то жили-жили, вроде навек связанные. А что-то внешнее сдвинулось – и раскололись. Чужими стали. А может, тайно всегда такими оставались? Притёрлись себе и жили… Страшно! Не хочу, чтоб они до подобного докопались. У них как раз возраст оценки всего. Я к ним чаще стараюсь с сыном приезжать. Пусть они с ним возятся вместе.

- Да, это, наверное, самое действенное. А ты, если хочешь его по-настоящему воспитать, учи отличать прекрасное даже от просто красивого.

- Как? – удивилась она его очередной странности.

- Просто. Это в каждом заложено. Главное – хотеть. Пример дан – победа над любым распадом, смертью. Понимаешь, о чём я? – он спешил, предчувствуя скорый конец отношениям, больше сказать ей из главного на будущее.

Марина не стала выяснять очередное малопонятное – не то настроение вело её. Лишь прошлась молча, раздумывая о своём.

У дороги настал срок прощаться. Она привычно-ищуще всмотрелась в него, как-то особо печально. Провела кончиками пальцев по его куртке:

- Так выходит, Серёжа. Мой нас в тур европейский берёт. Каникулы на службе. Теперь модно от католического Рождества до нашего старого Нового года гулять. Не унывай, Серёжа, - она увидела, как он помрачнел.

- Значит, не увидимся?

- Ну, зачем ты так? – она впервые до грани слёз дошла. А тот с досадой затёр ладонью щёку – вот теперь-то он отгорожен от неё со всех сторон! И вдруг неуверенно потянулся поцеловать.

Она испуганно отстранилась. На неё от всей этой тягости меж ними такой настрой нашёл, что коснись он сейчас – и не будет уже ничего «европейского»! А будет такой «тур», о каком подумать страшно! Всё их прежнее игрушками покажется! Вот отчего она непроизвольно отстранилась инстинктом страха.

Он понял по-своему и обиделся. Но Марина уже справилась с собой, укоряюще повела головой:

- Я сама, - поцеловала в щёку и прибавила по силам ровней и теплей. – Ну что ты, Серёжа? Не надо так…

В это время с верхних веток растущей поодаль старой сосны сорвался снег, оголил зелень. Взметнулось от земли белое облако. Сергей присмотрелся – это было то самое дерево, у которого они когда-то любили целоваться, прижимаясь к его тёплому стволу.

 

До поздней ночи он провалялся на кровати мрачнее прежнего. Самолюбие заедало: злился на неё, на себя. До слёз жалобился. Ему верилось: она не досказала – они простились навсегда. Так бывало раньше, но тогда проблеск надежды всё-таки ни разу до конца не покидал, а жизнь оставалась развёрнутой в будущее, увлекала возможностями. А что делать теперь? Теперь, когда многое из главного позади, оставшееся видится конечным и оттого дороже, и всё чаще приходится рассчитывать силы? Да, нет ничего отвратительней поздней страсти! Сам виноват! Пора заканчивать ныть, пора начинать работать. С появлением Марины он обо всём забыл, самого себя обманывал. Возомнил – душу её помочь спасти! А себя теряет. Вообразился эдаким дядей мудрым, терпеливцем, смиренником. Ложь, всё – ложь. Хорошо, хоть чувство своё додумался сразу ей объявить. Не ханжествовал. Иначе не знал бы сейчас, куда от позора прятаться. То-то бы выглядел перед ней идиотом!.. Да он и так идиот – остался один и ревёт телком брошенным. Вот это мужчина! Всё. Работать пора. Опять вопреки всему прокладывать на бумаге свои мысли о жизни.

Он принудил себя подняться. Зажёг свет, выдвинул ящик стола, покопался в бумагах, отыскивая последнее недоправленное. И вдруг из какого-то угла памяти пришли на ум строки из Нового Завета, когда-то потревожившие предсказанием о будущем личного его дела. В ту пору он содержательно не очень вник – время не созрело. Но тревога осталась.

Он взял из шкафа книгу, принялся искать это место, цепко всматриваясь в строки Апокалипсиса. Вот оно!

 «И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море, говоря: с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его.

И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества…

И свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы».

Да это же о гибели искусства и его основания – любви земной, как о гибели совести, предвестницы гибели цивилизации! Что ж? Значит, не смешон он, Сергей, не одинок в отрицании такого потребительского миропорядка. Есть грозный свидетель! И пусть суждено остаться Сергею одни из безвестных художников их завершающего времени – скорей бы совершалось! Был бы лишь в гибели этой спекулятивной, потно-истасканной цивилизации превышающий его частную жизнь смысл.

Но вдруг он почувствовал такой накат волны злорадства, что вынудил себя одуматься. Злорадство с правдой не сочетаются. В чём-то ошибка. В чём? А чему учили святые в книгах? Терпи, терпи до конца, как бы худо не казалось. Господь волен обновить мир в любой миг, но не придёт, не обновит, покуда душа последнего, могущего и должного принять Бога, не примет Его. «Бог хочет всем спастися и в разум Истины приити». Следовательно, терпит Сергей не просто ради себя, но ради ближнего. Ради которого? Интерес праздный: тайна, снова тайна…

И ему стало окончательно ясно: да, его как бы исчезнувшее в мутной эпохе поколение художников с их накопленным от старших мастеров опытом и пониманием связи и чрезвычайной важности традиции, оказалось всего лишь мостиком, перекинутым в возможное будущее. И в выпавшую им на долю непогоду истории эту хрупкую переправу необходимо уберечь любой ценой, уберечь ради попытки становления поколений, способных в будущем утвердить что-нибудь доброжизненное. Именно ради них им сейчас нужно любой ценой остаться верными себе.

 

После экзамена, в тот же день, Сергей уехал в Подмосковье к своему старому батюшке, и уже вечером они сидели за чаем в сыроватой, мелкого леса, избе. Хорошо, хоть печь переложили, и она теперь раскаляется жарко.

- И что мне теперь тебе отвечать, Серёжа? – священник помешивал ложкой сахарок в стакане. – Надо было сразу приезжать. Помолились бы в храме, глядишь – прямее пошло. Видишь, у тебя жизнь вся такая: то в одну сторону линию заломит, то в другую завернёт, - Сергею удалось подробно и свободно рассказать свою историю – жена отца Алексея уехала на недельку в Москву к внукам, и никто их в беседе не стеснял. – Что опасно поведение, о том тебе в любом храме скажут. И сам догадываешься. За таким внушением ко мне тащиться нечего. Ты другого ждёшь - чтоб я вас на себя принял.., - улыбнулся старик тонко в серебряную пушистую бороду, и всё лицо его, складом будто из древностей русских, осязаемо засветилось. – А ты сам трудись. Да укрепит тебя Господь! Всегда молись мысленно, везде. Мало трудишься… А с Мариной чтоб уже не повидаться? Нет, пока не советую. Ты сам всё это развернул. Сейчас скрыться – хуже навредить. Не жаль её? Ведь она тебя любит, каково и ты её. Подожди маленько: за порог заступила, теперь пусть к свету повернётся. А там сама меняться начнёт. Или ты ждёшь, что она от мужа уйдёт? – старик посмотрел пронзительно, и за добродушием открылась вся властность служителя Божия, почти полвека воздевающего у престола руки в прошении за людей. – Он хоть муж, да не венчанный. Вздумает против потребности души её восстать – лопнет ниточка. А может такового не случиться, а даже – наоборот. Вдруг и муж, и ребёнок за ней потянутся? Но тебе-то что с того? Даже и разошлись бы. Церковь второбрачие в определённых случаях благословляет. Но как ты сделаешь, чтоб она не из-за тебя уходила или с тобой как-то по-особому, будто с первознакомства, сходилась? Куда вам прошлое девать, тоску вашу телесную? Совесть? Нет, оставь. Помни крепко: сердцевина христианства – личное спасение. Не мир спасать, не окружающих – себя наждаком изнутри вычищай. Тогда только через это кому-то поможешь, даже сам не зная о том. А иначе горе да беду будешь дальше сеять и заповеди рушить. Не нужны, Серёжа, Богу ни палаты роскошные, ни ризы раззолоченные. Нужно сердце человеческое. Почему, думаешь, Господь Иисус Христос в нищете был, но денег даже не касался и славы чуждался? Безгрешен, суть. Чем чище человек, тем меньше временного потребно. Истые христиане для мира – всегда изгои. Ну, а её деньги связывают. И связывают, и обязывают. Ты этой силы знать не можешь – отродясь денег не имел. Потому, ты в любовь веришь. А может, и она в глубине души - из тех, кто способен возлюбить много и кому отпустится много. Откуда знаем? Но что толку гадать? Ошибемся наверняка. «Возверзи на Господа печаль свою и Той тя препитает». Веруй как скала. И Он дело ваше наилучшим образом решит. Сами не развяжете. И не преступай пути Господню. В наше время главное – всем нам людьми оставаться. А без Бога то невозможно. Только Он силен верных Ему поперёк всех искушений вывести и упасти. Да сохранит Он вас и да поможет во всём, - и батюшка широко перекрестил, благословил Сергея.

 

Больше недели прожил Сергей в деревне в своём дедовском доме. Расчистил от снега дорожку, наколол из всех запасов дров и топил печь до постоянного сухого жара – истосковался по настоящему теплу в московской промозглости. И первые дни всё думал, думал, вновь, как чётки, перебирал в памяти свою жизнь. Сомнения, томленье не отпускали. И то его к Марине наперекор всему влекло, а то расставание навсегда в очередной раз переживал. Вернулась бессонница. Ну, как ему обуздать душу?! Как примирить непримиримое? Любить полжизни, быть любимым и всё потерять, не суметь соединить жизней. И оттого горячей рваться к тому снова, и вдруг самому же отрекаться! И некуда в целом свете от этой женщины спрятаться! Не в том ли – то особенное в судьбе, что смутно предчувствовал с юности?

И вот когда эти переживания выросли в настоящее страдание одиночества, родилась как бы сама собой идея рассказа. Сгущённые чувства отлились в небольшой сюжет о надломленном человеке, о случайной, ничем не завершившейся встрече с женщиной, несколько необычной, выпадающей своей гармоничностью из современных раздёрганных ритмов. «Опять всё тот же самый тип», - как сказала бы Марина… И эта полуреальная встреча «по касательной» оказалась способной всколыхнуть в человеке неизбывную жажду любить. И по-иному увиделся вдруг опостылевший мир. И в то же самое время работы над этим рассказом и сердце Сергея прочистилось, заработала мысль.

Он записывал жадно. Никогда так свободно не писалось. Отработал скоро, с небольшими перерывами – обязательно выходил по утрам и всматривался, будто ждал и звал, в рождественские зори, сотканные из жемчугового переливчатого света. И удивлялся: как можно вынести человеку столько прекрасного и следом добровольно окунаться в безобразность?!

 

Он возвращался в Москву с мыслями о ней и только о ней. Уже скоро она должна вернуться. Позвонит, или - конец? Ведь, своего номера она ему так и не давала. Но странно: вместо прежнего озноба страсти он чувствовал теперь к ней одну глубокую ровную теплоту.

Он отомкнул дверь и так и пристыл к косяку: в комнате на полу в своих чёрных джинсах и свитерке сидела, подогнув колени и опершись на руку, Марина и что-то вычитывала из сложенной стопы его бумаг. По желтоватым листам он угадал – старый, публиковавшийся дорожный очерк.

А потом они долго, молча вглядывались друг в друга. Лицо её впервые было так очищено от забот повседневья, осветлено! Тот же самый тип… Или это деревня его зрение вычистила?

- Наконец-то, - Марина заговорила первой. Тихо выдохнула: - Боялась, уже не дождусь, - поднялась.

А он всё стоял у косяка и любовался.

- Не удивляйся – так случилось. Маленькое чудо. Его с тура срочно вызвали, что-то случилось. А я оставаться не захотела. Я вообще ехать не хотела. Я же тебя с обидой оставила, а ты меня избегать решил. Признайся, было такое?.. Да, я тоже сначала думала: может, на руку эта поездка? – освободит друг от друга. Устала всем делать больно… А прилетели – места не нахожу. Как же так?! Не проститься, не увидаться больше хоть разок? Как там тебе в одиночестве?.. Ну что же ты не входишь? Я так тебя ждала.

И они впервые после стольких лет поцеловались. Вернее, не поцеловались даже, а, лаская, коснулись губ друг друга. И сошёл, наконец, покой.

- А на обратном пути, знаешь, что случилось? – она пристроила голову на его плече. – Взлетели, вошли в облака, и я задремала. Сон такой странный – никогда таких не видала. Лёгкий-лёгкий… Будто подымаемся на тот кинопросмотр по лестнице. Тебя студенты улыбками встречают. Словом, всё как было. А потом остаёмся мы на этой лестнице широкой одни. И всё идём, идём бесконечно вверх. Ты говоришь мне: сейчас такой образ женский увидишь! Давно мечтал тебе показать! А я смотрю на тебя. Ты – в профиль. Какой-то темноватый, очень усталый. Мне так тебя жалко! Я говорю: «Серёжечка, устал, бедный. Много работаешь, а отдачи нет. Тебе бы питаться надо как следует, нервную систему подкреплять. Возьми у меня денег. У меня есть. Возьми, не стесняйся. Я же люблю тебя. А ты в ответ медленно ко мне поворачиваешься. Глаза светлые-светлые, слишком даже голубые. И лицо белеет, разглаживается. И такой ты милый, желанный! И молоденький! Опять молоденький! И я чувствую радостно – сама точно такая! А сверху свет наплывает. Я не сразу заметила. Знаешь, такой нежный, бледно-голубой, вроде кисеи. Совсем не как в помещении. Скорей, похоже бывает в роще на рассвете, но и то не совсем… Нет, не умею объяснить. А только понимаю – мы с тобой такими от света стали. И вот ты повернулся и ласково так отвечаешь: «Деньги? Как странно ты сказала – деньги. Зачем они здесь?». Тут я проснулась. И вот, прямо с неба – к тебе.

Сергей чуть отступил, посмотрел удивлённо и испытующе, в чем-то уверяясь.

- Слава Богу! Всё-таки, мы ещё живы.

Она взглянула непонимающе, чуть растерянно. И вдруг без сил опустилась на софу. Потупилась. Глуховато призналась:

- Да, я безнадёжно тебя люблю… Повстречай скорее, какую ждёшь. Ты не способен жить без очарования.

Сергей, чтоб не отрываться глазами от лица Марины, встал на колени рядом. Взял её ладони в свои.

- Неужели, и сейчас не веришь? Ну, посмотрись же в зеркало?

Но Марина в зеркало не посмотрелась, а выражение глаз ничего ему не подсказало. Она даже как бы некстати улыбнулась:

- Я очень хочу верить… Ну почему твой Бог не сделал так, чтоб люди на земле ни на миг не разлучались!

- На это долгий ответ. Но поверь – в той, другой жизни будет…есть именно так. А здесь люди скорей поубивали бы друг друга.

Она глубоко, всей грудью вздохнула. Взглянула тоскливо, погладила его пальцы:

- Помнишь, ты часто Бёрнса просил читать:

Поцелуй – и до могилы

Мы простимся, друг мой милый.

Ропот сердца отовсюду

Посылать к тебе я буду.

- Ещё бы? – он, не отрываясь от зовущей глубины её глаз, подхватил.

Не любить бы нам так нежно,

Безрассудно, безнадежно,

Не сходиться, не прощаться,

Нам бы с горем не встречаться! -

- и уткнулся лицом в её ладони.

Будь же ты благословенна,

Друг мой первый, друг бесценный,

Да сияет над тобою

Солнце счастья и покоя.

Марина, как когда-то, запустила пальцы в его волосы – всё не уставала удивляться их мягкости.

- Скажи, ты предчувствовал?.. Я, кажется, начинаю понимать смысл всего нашего. Да, если б меня не любили, если б я не любила – плескалась бы себе в жизни, всем довольная. Как хотелось… Но любовь, ко всему, приносит боль. А эта боль делает людьми… Не бойся за меня. Я уже не «унырну». Даже если окажусь совсем-совсем далеко. Пусть, как ты сказал, «материк отчалил». Это – ничего. Под ногами остался камень… Странно: жизнь идёт, от неё устаёшь. От всей бестолковщины, даже приятностей устаёшь. Чувства тупеют. Одна любовь вырастает. Почему?.. Как бы хорошо, если б за этой жизнью действительно светила другая, полная той твоей, совершенной любви.

 

  Москва 1998-1999 гг.