МИТРОПОЛИТ ВЕНИАМИН (ФЕДЧЕНКОВ)
Из
записок епископа
Посвящается
моим родителям
Один день их жизни... Они - достойны того,
чтобы сын их благодарно вспомнил их. Потому ведь я и могу писать, что они с
трудом дали 6 детям, в частности - мне, образование...
Лето... Мы живем уже в своем доме, в с. Чутановке, в 4 верстах от г. Кирсанова Тамбовской
губернии... Каникулы для учащихся - вольное время. Самое раннее утро: едва
стало светлеть небо. Звезды понемногу тухнут.
Мать - будто кто толкнул ее в бок - быстро
вскакивает с постели (у нас была лишь одна кровать для нее и одного-двух маленьких детей, а остальные мы спали на полу,
на легком шерстяном войлоке). Кое-как накидывает на себя юбку, кофту, платок;
на ноги набрасывает отрезанные, дырявые "головки" с наших сапог и
незаметно, чтобы не разбудить детей, исчезает из домика. Это она хочет
подкормить корову где-нибудь на меже соседних полей, - конечно, не наших, - где
росла трава, роса ее, вероятно, освежила за ночь.
Так проходит, может быть, полчаса. Небо уже
светло.
Сейчас поднимутся куры, захрюкают свиньи
(большею частью - одна), а корову нужно еще подкармливать на траве, чтобы потом
отограть ее в сельское стадо на день (приблизительно
в полверсте от нас, если не больше).
Мать быстро возвращается в дом... Где уж
оставляет корову, не знаю, вероятно, ведет домой... Тихо открывает дверь и
подходит к отцу, он спит на полу.
- Отец, отец! - будит она его тихо. -
Вставай, покарауль корову!
Она всегда называла его "отцом".
При посторонних людях говорила: "Афанасий Иванович", этим она хотела
выразить почтительное отношение к нему пред чужими.
Никогда она не называла его ласковым уменьшительным именем. Он обычно называл
ее тоже "мать", при людях: "Наталья Николаевна"; не помню,
чтобы он позволил себе именовать ее ласково - "Наташа". Может быть,
это бывало в первых годах совместной жизни? - не знаю... Дети
звали: "папа" и "мама"; и всегда обращались к ним
непременно на "вы", говорить им "ты" нам казалось
совершенной развязностью, невоспитанностью... ворочусь назад...
Отец, нимало не возражая, медленно
поднимается с полу и, по обычаю, раза два-три перекрестится, помахивая рукой по
груди... И закуривает. Он не любил ни папирос, ни "турецкого" табаку,
считая их слишком слабыми; "махорка", "полукрупка"
- вот это настоящий табак! Обычно он скручивал папироску еще с вечера, оставляя
часть до утра; и теперь "закуривал" ее не спеша... Он ведь по
происхождению был украинцем, или, как мы в то время говорили, - хохлом; причем
это слово произносилось в нашем краю совершенно без малейшей насмешки и обиды,
так же как мы о себе говорили : "русские"
("кацапы" - не употребляли мы, даже в детстве и не слыхали этого
слова)... Но об этом - после...
Затем отец также бесшумно и без разговоров
уходил подкармливать и отгонять корову.
А мать заканчивала печку: топили больше
соломой, дрова - потом уже - были роскошью.
Отворяла ворота в сарайчик, куры прыгали с
нашестей, свиньи уже просили себе хлёбова. Мать им чего-то давала... Потом -
курам... Если в этот день она пекла хлебы, то начинала возиться со вскисшим
тестом...
Отец возвращался с сельского
"выгона" (площади, где собирали коров) и начинал молча, по привычке,
помогать матери, в чем нужно было.
А мы, дети, безмятежно спали, поэтому дела
все велись тихо: " Не разбудить бы!"
Животные и куры успокаивались... Мать начинала готовить нам кушанье: либо "пышки", либо
кашу; и непременно - чай, в скоромные дни - " с молоком", в
"забелку": сливки "снимались" на масло, которое потом
продавалось в городе, в помощь на содержание наше, т.е., детей; молоко же мы
употребляли лишь "снятое" и тому были рады... Отец был доволен
какой-либо кашицей пшенной или кулешом, чая он не любил, как и папирос -
"слаб".
Потом он уходил в "контору": он
был "конторщиком". Что он там писал? Какие счета подводил? - мы не
знаем... Для матери и для нас это было "тайной", причем мать смотрела
на это с некоторым уважением: единственное, в чем она признавала превосходство
отца; а сама она была малограмотна: читать умела. а писала очень плохо, да и то научилась этому от наших писем
из школы. Писала крупным почерком, не считаясь с красотой. Отец же писал мелко
и очень красиво, за это он, собственно, и попал в "конторщики".
... А мы все спали...
Вдруг мы слышим: растворяется дверь и
врывается мама... В это время, которое я описываю, мы
имели уже собственный домик из трех комнат: средняя предназначалась быть
"столовой", хотя мы обычно ели в кухне, направо от столовой, а налево
было две спальни: женская и мужская...
Итак: врывается мать, с песнью: "Ах вы , сони, мои, сони! Сони милые мои!" Перевернутое
из песни: "Ах вы, сени". Стаскивает с нас одеяла (было уже две
кровати), пошлепывает по мягким местам и смеется нам. Брат Сергей - самый
младший - в это время он был уже семинаристом, а я - студентом, недовольно
возражает: "Мама! Оставь!". А я поднимаюсь. Матерь идет в соседнюю
спальню к сестрам с тою же песней. Там протестов не полагается.
Все мы умываемся, немного молимся. И выходим
из спален на балкон: он был на восток, ходом через столовую. А там уже шумит
самовар; кругом чашки, сахар, молоко, пышки или что-либо иное.
Перекрестившись, мы садимся "чайпить"; так говорилось у нас везде, а не двумя
словами "пить чай". Потом берем "книжки" для чтения и
уходим в соседние поля: мы жили на загибе села, на краю.
А мать продолжала хлопотать: то мыла полы,
то стирала белье, то сушила его, после полоскания в реке, то гладила, то опять
кормила "живность", то пекла хлеба, а потом "готовые"
ставила боком на полку, то уже готовила обед.. Она
обычно любила делать все это сама одна; не беспокоила даже наших сестер; но они
ей все же помогали.
Так приближался полдень...
Мне и доселе представляется. будто каждый день было тогда
солнце и - светлый радостный день.
Иногда был и дождь с грозой, но это не
нарушало, а дополняло красоту дня...
К обеду мы возвращались с поля...
Стол был уже готов. Ели мы вообще - из одной
"чашки", ножей и вилок не полагалось, ложки были деревянные, за
столом, помолившись, молчали.
После обеда убирали, вероятно, сестры. А
мать после 9-10 часовой беспрерывной работы, бросалась на чистый пол под
какую-нибудь из мужских кроватей (чистота у нее была всегда отличная), брала
туда подушку и почти сразу засыпала... Под кроватью - потому, что там не было
мух за одеялом...
А мы опять брались за книжку для чтения...
Проспавши с час, она быстро вскакивала, и
опять - за дела по хозяйству; то шла на реку, то что-нибудь шила: у ней была швейная машина; в
крайнем случае, если не было иного дела, вязала привычными "спицами"
чулки... И что-то думала... Мы легкомысленно не интересовались, чем были заняты
ее мысли.
Подходит "полдник": так назывался
4-й час... Опять - чай... Скоро - и вечер... Куры уже на нашести... Приходит из
стада корова. Мать доит ее... Немного снова подкармливает ее по меже...
Восемь-девять часов... Мать снова поработала 6-7 часов после полдня, а всего -
15-17 часов в день... И ложится уже спать - после ужина... А мы - опять на
гулянье.
Отец иногда посидит с нами вечером... И
смотрит на звездное небо: он всегда любил это! И нас учил: "Вот эта Большая
Медведица, а вот если провести почти прямую линию от чашки кастрюли вверх, то
мы "наткнемся" на Северную Звезду, вокруг которой все движется. А от
нее, обратно с Большой Медведицей постепенно появится Малая Медведица".. Это я и сейчас помню... Еще говорил
отец о "Петровом Кресте", о "Вечерней звезде", об
"Утренней зарнице"; утром, ночью показывал нам яркую кучку
"Стожаров" (иногда мы спали на соломе, постеленной на земле)...
И мы любовались прекрасным небом и звездами... Иногда вспоминается и красивая луна,
но это почему-то помню реже.
Характерно, что отец никак не соглашался с
общепринятой системой вращения земли вокруг солнца в течение года, ему это
казалось, очень долго бы было. И он придумал свое объяснение: земля вертится
под солнцем, как если бы какой-нибудь шарик привязали к потолку, и он внизу
делал бы ежегодное движение. Я, как "ученый" сын, старался поддержать
Коперника, - но безуспешно...
А мать давно уже спала... Завтра снова
начинать рабочий день часа в три утра... А отцу - свой труд...
Перед смертью мама предлагала ему еще
послать за доктором, а он ответил ей: "Нет, мать, не хлопочи зря: я
чувствую, мне не поправиться. Пожил, потрудился, пора и на покой мне".
Оба трудились всю жизнь... Хорошие были
люди.
Три
кладбища
В нашем селе Софьинке было три кладбища: одно - барское, внутри, в
церковной ограде; другое - для "дворовых" господских, за оградой; и
третье, за версту от храма - крестьянское. На нем осталась мельница без крыльев, низ был каменный или
кирпичный, - потому и уцелел; а верх сорвал когда-то ветер. Вот о них я и
написал свои думы в стихах.
Церковь была на взгорье, а мельница - еще
выше: издалека ее видно было... Около церкви - барский дом: они и храм
выстроили. Внизу, по реке, деревни...
Стеною низкой огражденный
На взгорье белый храм стоит.
За ним, кленами осененный,
Господ старинный род лежит.
Кресты - из мрамора белеют...
Лампадки тихо здесь горят...
На плитах надписи темнеют...
Цветы кругом могил пестрят.
А вот, канавой окаймленный
-
Чтоб скот сюда не забродил, -
Ряд слуг, всей жизнью усмиренный,
И здесь, вблизи господ, почил.
Могилы - без имен... Лампадок
Уж нет. Из дерева - кресты.
Но кто-то тут блюдет порядок...
Кругом - акации кусты.
А вот далеко на кургане,
Без крыльев мельница торчит.
За ней на кладбище крестьяне
Нашли покой. Все тихо спит.
Вокруг - поля. В траве - могилы...
Кой-где кресты. А то - и кол.
Канавы нет... теленок хилый...
Одна ветла... весь вид здесь гол...
Вернусь назад... Уютно, мило
В тени, за алтарем... Но вот:
"Что - там?" Простит Господь, что
было!
Да даст блаженный им живот.
Когда ж к слугам зайдешь случайно,
Спокойно... Мало их... Как мог,
Безвестный род нес крест свой тайно...
Но знает их Всеведец
Бог...
О третьем кладбище, читатель,
Я расскажу, что видел сам...
Была засуха: "Знать, Создатель
Кару послал во
гневе нам...
А что бы, - просят, - нам всем миром
С молебном завтра по полям?
Грехи простит Господь нам, сирым!
Скотина стонет... Мор и нам!
"Благая мысль! Вот и прекрасно!"
"И ты уж походи, попой!" -
Меня зовут, "Ну что ж? Согласен"
Ах, Русь моя! Народ простой!
Наутро крестный ход сбирают:
Берут хоругви мужики,
Смиренно бабы покладают
Под образами ручники.
И радостный трезвон раздался...
Запели мы...Кладут
кресты...
И дух мой верой отозвался:
"Не можешь не услышать Ты!"
На кладбище остановились,
Пропели кратко парастас,
За всех усопших помолились:
Мы здесь - за них, они - за нас.
Дьячок в подряснике, с косой -
Он крепостное время знал, -
Подперши голову рукой,
Задумчиво мне так сказал:
"Гляжу на это поколенье:
Чай, сколько здесь святых лежит", -
"Каких святых?" - в недоуменье
Прошу его мне разъяснить.
"Да как же?! В прежнюю неволю
Легко ли им пришлось страдать?
Тяжелую терпели долю:
Один лишь Бог мог силу дать!"
Молчим... К родным душой умильной
Свернули бабы со слезой...
А мы уж пели в поле пыльном:
"Даждь дождь,
Христе, земле сухой"
Те - там, мы - здесь весь день молились...
Святая Русь! С тобой бог жил...
А к вечеру уж тучи вились...
И ночью жданный
дождь полил...
Так было прежде, Русь родная:
Ты верила... А что теперь?...
Умом давно тебя не знаю,
А сердце говорит мне: "Верь!"
М.В.
Стихи написаны в Нью-Йорке около 1937 года
Приходские священники
1
На этот раз я намерен рассказать об одном
необычайном сельском священнике-молитвеннике.
Моя встреча с ним произошла еще в молодые
семинарские годы. Зимой на святках мне пришлось гостить у
своего друга и товарища Е.М. Он был талантливым юношей, впоследствии
сделался профессором университета. Хотя отец его был священником, но мой друг
считал себя неверующим, к величайшему огорчению его благочестивой матери. На
стенах его комнаты висели портреты Маркса, Энгельса и других. Но это ничуть не
мешало ему дружить со мною, человеком верующим, - за что его мать весьма сильно
любила меня, а сына своего все-таки "обожала".
У этой семьи, особенно у матушки, была
теплая дружба и даже какое-то родство с семьей
священника о. Василия С., жившего верстах в сорока от нашего села. Матушка уже
не раз рассказывала мне о нем совершенно исключительное:
о случаях чудес его, о святой жизни, хотя он был многосемейный человек. Я очень
заинтересовался им; в один день с раннего утра мы втроем выбрались на санях
"в гости". Поехал и мой друг, но он интересовался не святым батюшкой,
а прогулкой и молодыми дочерьми. Путь был красивый: по чистому снегу, среди
громадного соснового леса, при тихой погоде мы незаметно проехали часов шесть.
Выехав на открытое поле, я увидел немного пониже длинное село с белой церковью.
Друг мой говорит матушке:
- Я не буду подходить под благословение к о.
Василию.
Я по тщеславию тоже хотел показаться
"сильным", но добрая матушка предупредила это искушение мое:
-И. А., - обратилась она ко мне, - вы-то уж
не слушайтесь моего сына, благословитесь.
Очевидно, она не желала нанести огорчение
почитаемому ею духовному отцу таким нашим вольнодумством. Я промолчал, но в
глубине грешного сердца затаилось легкомысленное искушение. Через четверть часа
мы въехали в село, повернули к церкви; направо от нее стоял деревянный
священнический дом, довольно большой, в 5-6 окон по длине его. Наш приезд не
был предупрежден; и мы заметили за занавесками окон: как замелькали не
ожидавшие нас женские лица.
В зале нас встретила матушка о. Василия,
довольно полная женщина с розовым лицом и тихой, медленной улыбкой. После нее
появились две молодые девушки и еще двое или трое детей. Мы поздоровались.
Девушек заинтересовал наш приезд: молодые "богословы". Кто знает:
может быть, женихи? Друга они знали и раньше, а я был новым человеком для них.
- А где же батюшка? - осведомилась мать
друга.
- Он все еще в церкви, привезли какого-то
больного, - спокойно и медленно ответила нам матушка. И может быть, она послала
кого-нибудь оповестить его о неожиданном приезде гостей.
Минут через десять появился незаметно и о.
Василий. Довольно высокого роста, очень худой, с бледно-розовым лицом, тонким
носом, светло-рыжей бородой и волосами, он сразу произвел на меня очень
серьезное и благоговейное впечатление. И мне стало стыдно от глупого
предположения уклониться от благословения. Но товарищ мой уже успел пожать ему
лишь руку; зато наша матушка с любовью и благоговением протянула к нему свои
тонкие руки; вслед за нею я сделал то же самое. Отец Василий медленно и с
молитвою осенил каждого из нас широким крестом. Я почувствовал, что это
благословение принесло мне радость. И с той поры я каждое утро стремился прежде всего получить благодать Божию через его благословение... Не знаю: испытывают ли
другие что-нибудь подобное; но я ощутил это опытно. После я испытывал нечто
подобное и от других духовных служителей Божиих; но
едва ли с таким радостным трепетом, как от о. Василия.
2
Усердный молитвенник
Здесь мы погостили три-четыре дня. И многое
запечатлелось особенно сильно в моей памяти доселе, хотя с того времени прошло
уже сорок пять лет.
Сначала меня немного удивило, что у святого
- такая большая семья, едва ли не семеро детей. Обычно мы представляем святых в
виде монахов-пустынников, или девственных святителей, или мучеников. Здесь же
была с виду обычная мирская и мирная семья. Но скоро это недоумение испарилось
само собой: святой лик иерея Божия не нуждался в
объяснениях и оправданиях. Факт оказался убедительнее теорий.
Кажется, в тот же вечер - это был канун
воскресенья - отец Василий, направляясь по звону колокола к вечерне, сказал
своей жене:
- Ныне ты не бери маленьких детей в храм:
привезли одного больного, опасного. Как бы они не испугались?
Все мы прочие пошли к службе: не идти
казалось совершенно немыслимо и грешно... Не помню лишь о друге... Со всех
сторон к храму стекался народ. Село было большое. кроме обычных сельских занятий, крестьяне работали еще на
огромном винном заводе какого-то богача. Не доходя до храма, мы прошли мимо
зданий (почему-то их называют "флигелями"), стоявших против алтаря
церкви через проезжую дорогу. мне
объяснили, что это - дома для приезжающих больных и богомольцев.
Храм уже был полон народа. Началась служба.... Она шла очень чинно, не спеша; а главное - по полному
уставу - что не только в селах, но и в городских церквях почти никогда не
исполняется. И если вечерня, при сокращении ее, продолжается обычно минут
двадцать, то на этот раз она шла не менее часа. У самого о. Василия был
прекрасный тенор; и он пел стихиры (помню: был глас седьмой) вперемешку со
стариком-псаломщиком.
По окончании службы народ расходился не
сразу. И я увидел, как о. Василий направился в гущу толпы направо. Там и стоял
"опасный" больной. Это был человек очень высокого роста, с красивым
лицом, черной бородой и волосами. Родом - мордвин. Его держали два таких же
огромных красавца - братья. А он все порывался куда-то идти. Но народ не шарахался
от него; видимо, не впервые был такой случай. А кроме
того: простой православный человек глубоко жалеет таких несчастных страдальцев
и потому не чуждается их. Впрочем, больной вел себя в основном мирно: не
кричал, никого не трогал; других он точно не видел перед собою.
Отец Василий подошел к нему совсем спокойно
и обычным медленным крестом благословил его. А потом сказал братьям, чтобы они
переночевали в доме для приезжих, а завтра привели его к утрене.
Другой день начался для батюшки очень рано.
Кажется, около трех часов он уже вставал и начинал читать положенные
"Правила ко причащению". У него была
особенная "моленная" комната, большого размера, уставленная
подсвечниками и множеством икон, некоторые - с частицами мощей. Там он и
совершал вои молитвы. Не знаю, вычитывал ли он вечерние Правила с вечера; а
они, при истовом их исполнении, занимают никак не менее часа, а при внимании -
и полтора; да утреннее правило берет три четверти или с час... Обычно мы,
ленивые, лишь в начале своего служения пытаемся исполнять эти правила. да и то с поспешностью, лишь бы
"вычитать" положенные четыре канона - Спасителю, Божией
Матери, дневным святым, ангелу-хранителю, - потом акафист и вечерние молитвы; а
утром - утренние молитвы, канон ко причащению. А потом начинает отставать,
отставать и остывать, остывать. И наконец совсем
оставляем эти правила. И лишь исключительные единицы из нас хранят этот мудрый
обычай. А признаться, иногда никого не видать кругом, кто совершал бы те и
другие правила.
И уже по одному этому можно удивляться таким
единицам. Отец Василий был одним из таких иереев. Потому ему и нужно было
вставать в три часа утра. Другие в деревне еще спали сладким сном, а он уже
молился одиноко. В пять часов начиналась утреня. Народ быстро наполнял храм, И
снова служба шла по уставу. Однако, чтобы сократить
немного времени, батюшка установил такой порядок: одну кафизму он читал на
правом клиросе вслух, а псаломщик в это время вычитывал другую "про
себя". Иной может и возражать против такого "формализма", но
едва ли нам, ленивым, следует критиковать ревнителей устава. Лучше помолчим.
Среди богомольцев на вчерашнем же месте я
заметил привезенного больного. Мне показался он немного спокойнее, чем вчера.
В восемь часов утра утреня кончилась. И весь
народ разошелся по своим домам, чтобы отдохнуть и подкрепиться пищей. А о.
Василий один оставался в храме и начинал служить проскомидию, которая
продолжалась еще целых три часа. Как известно, на проскомидии мы вычитываем помянники за живых и умерших. И таких книжечек у отца
Василия были сотни: и он считал своим долгом поминать имена записанных лиц.
Вероятно, ему присылали или оставляли богомольцы с разных стран эти помянники, не считая уже прихожан своего села за многие
годы. На это и уходило 3 часа... В 10 часов раздавался благовест к литургии,
потом псаломщик читал третий и шестой часы, а батюшка все вынимал и вынимал
частицы в алтаре. Псаломщик читал - уж сверх устава - девятый час; но и этого
оказывалось мало; он раскрывал Псалтирь и продолжал читать... Так проходил час. и начиналась уже литургия.
Нельзя не остановиться и на этом обычае о.
Василия. Я уверен, что таких других священников почти нет. Да и вычитывать-то
нам нечего: никто к нам не несет, не посылает своих помянников. Лишь исключительные молитвенники удостаиваются
этого...
После запричастного
[стиха] он предложил мне сказать поучение. Оно было выслушано внимательно, но
без особого впечатления: да и что я, юноша, мог бы сказать им сильного, когда у
них постоянно горел перед глазами такой светильник?!
Не нужно забывать, что народ после двух-трехчасовой передышки снова
массой приходил в храм и проводил здесь еще добрых два, а то и три часа: всего
с утреней, следовательно, 5-6 часов. Много ли таких приходов на Руси?...Про заграницу я уже и не говорю...
Время подходило уже к часу дня, когда
кончилась литургия. Народ ушел. Остались лишь десятки. Среди них и больной... И
начались молебны... Отец Василий совершал один общий для всех молебен; только
на запевах поминал тех святых, кому "заказывали" молебен просители; да
еще вычитывал множество "Евангелий" по роду святых - Божией Матери, мученикам, святителям и пр., и пр. После
этого он помазывал больных елеем...
:Наши все уже ушли давно в дом, а я
продолжал наблюдать. Но и мне стало трудно: я тоже ушел. Не дождался я и молитв
батюшки об опасном больном. Такие мы легкомысленные: не ценили в России наших
изрядных людей. А теперь таких и посмотреть негде за
границей.
Наконец после трех часов дня пришел батюшка.
С радостным видом, но уравновешенно, спокойно он приветствовал всех нас; и как
будто обычный семьянин, принялся и кушать (умеренно) и
говорить с нами на житейские темы: о знакомых, о здоровье, о семейной жизни и
т.п.
Его собственная семейная жизнь была не
совсем заурядной. Я, конечно, ничего не могу сказать о неизвестных мне сокровенных
сторонах ее и сужу лишь отчасти по некоторым внешним признакам. Например, во
всем доме не видно зеркал. Батюшка считал грешным занятием засматриваться на
свой лик. И лишь после долгой борьбы его дочерям удалось отвоевать право
поставить маленькое зеркальце, вершков с пять на четыре, в гостиной (она же и
столовая). Да и то место для него нашлось на выступе "голландской"
печи. Разумеется, соблюдались строгие посты, говенья. А теперь?
Но вот что особо отличало жизнь их семьи.
Отец Василий категорически решил не учить в губернских школах девочек: ни в
гимназиях, ни даже в женском епархиальном училище. Он был уверен во вредном
влиянии этих школ на невинных детей. А тогда господствовала сильная мода на
высшие женские курсы. И слово "курсистка" стало нарицательным именем
нечистой и "политической" девицы: остриженные короткие волосы,
развязные манеры, курение табака, непременный революционный либерализм,
безверие и нередко нравственная невоздержанностью Вот
так рисовался образ "курсистки". И почти всегда такие девицы уходили
из-под влияния родителей, это тоже считалось знаком самостоятельности и свободы. конечно, не все были такими, но
молва шла плохая о них. И о. Василий боялся за своих девочек. И потому решил
учить их сам, дома... И действительно выучил, все они были весьма умными и
широко образованными девушками. К моему удивлению, они знали так много, сколько
не знали рядовые гимназистки и "епархиалки".
Откуда они научились? Не отец же наставлял их в знании и политических систем, и
экономических социальных реформ, и русской литературы, и истории европейской
цивилизации? Секрет нам открыли сами девушки. Выросши уже до возраста невест,
они упросили отца выделить им в огромных сенях маленькую "светелочку" по четыре-пять шагов в длину и ширину.
Здесь и была спальня их и библиотека. И чего только там не было! И Толстой, и
Достоевский, и "Заочный университет", издававшийся в Киеве. Вот
откуда девушки набирались знаний. Все это делалось как-то секретно от отца,
чтобы не огорчить его. Но зато они остались глубоко верующими душами, как и
родители. В "светелке" у них было, конечно, зеркало значительно
большего размера, чем в гостиной. Батюшка тут не наводил ревизии, деликатно
щадя любимых дочек. Здесь мы, молодежь, и проводили время.
Однажды нам, "богословам" пришла
легкомысленная затея: покататься с девушками в отдельных двух санках. У отца
Василия были две хорошие лошади. Мы сначала обратились к матушке, справедливо
надеясь соблазнить ее скорее, чем батюшку, ведь случай не частый - ну-ка и
замуж выйдут, а женихи неплохие... Я тогда тоже думал о женатом священстве...
Действительно, матушка без особенной борьбы склонилась на нашу затею. Но по
осторожности она добавила, что надо спросить батюшку. Мы это знали; но
попросили ее быть нашей соумышленницей и помочь нам уговорить и его. Был уже
вечер. Батюшка воротился откуда-то. Мы приступили к нему. И он. сразу не разобравшись, дал
согласие. Я поспешил на кухню. Там на полатях собирался уже спать рабочий,
Алексей. Я горячо торопил его запрячь лошадей в двое
саней. Он, не с особой охотой, но покорно, стал слезать с полатей. Но в это
время вошел на кухню и батюшка. Вероятно, он успел посоветоваться и с матушкой
своей. Или та не успела в своей помощи нам, или и она оказалась благоразумной
матерью, но только отец Василий спокойно сказал мне:
- Я с вами тоже поеду.
Но такое предложение расстраивало все наши
юношеские планы, и я отказался:
- Тогда уж мы лучше совсем не поедем.
Это было и грубо, и грешно. Но отец Василий
сохранил равновесие и совершенно спокойно ответил:
- Что же делать! Хорошо. А то ведь люди
увидят на улице вас одних с девушками да и начнут
потом говорить Бог знает что.
Все это было совершенно правильно и
благоразумно. Алексей, довольный такою развязкою, полез обратно на полати, а мы
с батюшкой ушли в комнаты и решили раньше лечь спать. Но этот случай ни во мне,
ни в батюшке не изменил добрых отношений. На другой день я, утром снова бежал к
нему получить радостное благословение, а он нимало не обижался на нашу
действительно дурную и злую выходку. Девушки же, понятно, и не возбуждали потом
никаких вопросов. Да и во время обсуждения с ними нашей затеи они лишь молча
соглашались с нами... Видимо, отец Василий понял всех нас, как опытный отец, и
постарался покрыть все тихим миром.
Я рассказал такой далеко не поучительный
случай потому, чтобы показать жизнь не в отвлеченной, надуманной благочестивой
форме, а такою, какою она действительно бывает в эти наши годы. Все это
человечно. Но другая семья могла бы использовать подобный случай, а здесь отец
Василий развязал все по-христиански мирно и благоразумно. Это тоже одна из
светлых сторон домашней жизни святого сельского священника. Святость не в одной
лишь молитве оказывается, а и в остальных сторонах целой жизни. Верный в малом верен и во многом - говорил Господь. И
наоборот - можно сказать.
Припомню еще случай из пастырского быта о.
Василия. В один из будничных дней к нему зашли почему-то две монашки. Может быть, они шли "по сбору" на монастырь, а может быть
это были мирские "чернички", жившие в своих селах девственно и
носившие черные одежды и платки. Они обратились к батюшке с просьбою сказать им
что-либо "во спасение души". И он начал говорить им о смирении.
Доселе мне не запомнилось сравнение: колос, наполненный хорошим зерном, гнется
незаметно вниз головой, а пустой топорщится вверх: так и тщеславный человек.
3
Я скоро поступил в Академию. Потом принял
иночество и был уже ректором семинарии в сане архимандрита. Наступила первая
война с немцами. В этом же году открылись мощи святого Епископа Тамбовского
Питирима. Как питомец этой семинарии я счел долгом присутствовать на великом
торжестве. Со всей епархии были вызваны лучшие священнослужители и благочинные.
Среди них я встретил и отца Василия. За эти одиннадцать лет он значительно
постарел. Острый нос его сделался еще тоньше. Выражение лица стало еще более
серьезным. Мы приветствовали друг друга. Но побеседовать нам так и не удалось.
Через три года после этого началась
революция. Что служилось с этой святой семьей за те одиннадцать лет и после -
ничего не знаю. А так теперь хотелось бы узнать...
Да, мало мы ценили наших изрядных людей....А иные даже злословили:
- Ну, какие там святые?! Знаем мы...
А теперь хоть посмотреть бы...
Одного из таких критиков я видел. Он был
тоже сельским священником. Но потом, вероятно, как вдовец, поступил студентом в
Академию. На святки приезжал домой. При встрече со мной он стал зло и
высокомерно отзываться об о. Василии. Но этим он вызвал в моей душе лишь
отрицательное отношение к себе самому? После описанных личных встреч со святым
батюшкой я окончательно убедился в душевной порче критики вообще. а чем же он сам тогда
интересовался? Он стал пропагандировать меня и других революционными и
политическими идеями, настойчиво советовал прочитать какую-то книжку
английского экономиста по вопросу о реформе подоходных налогов. И эту книгу он считал чуть ли не откровением миру и спасением от всех зол и
бед. Я взял почитать ее, но она оказалась для меня скучной и неважной, и я
скоро возвратил ее "ученому" богослову. Если он дожил бы до второй
революции, т.е. прожил бы со времени нашей встречи 15-20 лет, то наверно, он
оказался бы в рядах "живой" или "обновленческой" церкви...
Избави, Боже, нас от такого духовенства... Нам нужны отцы Василии, отцы
Алексии...