Борис Андреевич МОЖАЕВ :: Лев Делюсин. Воспоминания о Борисе Можаеве

Лев Делюсин. Воспоминания о Борисе Можаеве

Познакомились мы с Борисом Андреевичем, когда Любимов задумал ставить «Живого». Поскольку постановка пробивалась с трудом, мы собирались то у нас на квартире, то на Таганке, то у Любимова дома, чтобы обсудить, как все эти бюрократические трудности преодолеть. Жили все рядом: мы на Смоленской, Любимов с Можаевым на Садовой. Естественно, что произошло сближение, и когда спектакль запретили, Борис Андреевич пригласил всех нас отдыхать на хутор в Латвию.

Нас, друзей, собралось много: Борис Андреевич с Милдой, Юрий Петрович с Людмилой Васильевной и мы с Ириной Алексеевной тоже. Это путешествие еще больше сблизило нас. Мы все влюбились в Бориса Андреевича, тем более что он был блестящий рассказчик. У него была масса воспоминаний о Дальнем Востоке, о работе на Ляодунском полуострове в Китае, а поскольку я китаист, меня все это особенно интересовало. ДО сих пор я жалею, что он ничего не написал об этом. Он столько раз возвращался к рассказам о своей жизни в Китае, что мне казалось, у него текст отработан. Но, к сожалению, на бумагу текст не попал.

Рассказывал он и о деревенской жизни. Эти рассказы нет смысла сейчас вспоминать, потому что многое вошло в «Мужики и бабы». Когда мы стали читать роман, многое для нас было уже знакомо, а рассказчик, конечно, он был изумительный. Он много вспоминал о своем детстве. Рассказывал, как помогала ему мать в работе над романом. Он узнавал от нее подробности жизни тех лет и, воспроизводя ее интонацию, рассказывал, как она вспоминала про соседей, кто как жил. Одного соседа он встретил потом во Владивостоке. Пошел к секретарю обкома по своим делам, а в обкоме – односельчанин из Пителина. Тот признал Можаева: что же ты меня не помнишь? А Борис Андреевич: «ах, Турчок»… Прозвище знал, а имя-отчество не знал. Благодаря этой встрече, Борис Андреевич квартиру смог получить.

Мать он очень любил. Мать все сделала, чтобы дать ему образование. Талантливая семья была. Один брат был очень толковым полиграфистом. Другой брат, старший, Дима, тоже был прекрасный умелец. Он воевал в Отечественную войну, попал в плен, и Борис Андреевич рассказывал, как когда отбирали работников из военнопленных, немцы крикнули: а кто умеет чинить сапоги? – и брат сразу выскочил, хотя как сапожник сапог не касался, но надо было выжить. А что, говорил потом брат, сапоги чинить любой может. И сумел.

На Дальнем Востоке Борис Андреевич все искал место, где отец похоронен. Отец был сослан на Дальний Восток один, без семьи. Сопротивлялся коллективизации, его арестовали и – в ссылку. Судя по рассказам Бориса Андреевича, отец был авторитетен в деревне и тех, кто руководил, их надо было изъять. Мать осталась с пятью детьми, и они очень бедствовали, но мать всех вырастила и всем дала образование, Кроме старшего, который потом в плен попал. Три брата было и две сестры.

Дом на хуторе Уки, принадлежавший его жене Милде, был большой и мог вместить всех нас. Он лежал на берегу морского залива.

У каждого члена нашей коммуны были с вои обязанности. Так мы с Юрием Петровичем занимались мытьем посуды на берегу моря. Борис Андреевич предложил втыкать тарелки и кастрюли в песок, чтобы морские волны делали первую очистку посуды, а мы уже наводили на нее глянец. Такой способ не понравился нашим хозяйкам,

и пришлось от него отказаться.

Ирина Алексеевна, жена Л.П. Делюсина: «У нас в семье такой порядок, что Лев Петрович никакого отношения к хозяйству не имеет, а Борис Андреевич, напротив, всем хозяйством до мелочей занимается. Он во все влезал. Я плохо приготовила – он вмешается: у тебя гречневая каша, как шрапнель. Или чистим мы с его дочкой Анечкой грибы. Червяк особенно рыжик любит, но рыжик один из самых вкусных грибов. А мы выбросили все рыжики, которые он принес. Он увидал – идиотки, кричит, что вы делаете?! Забрал все рыжики, надел очки, сам стал чистить.

Он был очень хлебосольный и гостеприимный. Сам научился прекрасные вина делать. И очень разные. Главное – из красной смородины. Из черной тоже делали. Из малины. Я больше всего любила из ревеня. В первый год, когда мы уезжали, он дал нам с собою целый бочонок. Мы не хотели брать – заставил. Он делал вино по старым латышским рецептам. А однажды – тоже мы уже собирались уезжать – рыбаки предлагают огромного лосося. Как отказаться… а все мы уже собрались. На машинах. Как он чистил этого лосося, с каким знанием дела. Разложил по кастрюлям, посолил. Было это необыкновенно вкусно. А угрей как он делал…»

Л.П. Делюсин: В нашем хозяйстве он был добытчик. Женщины за продуктами почти не ездили. А он поедет – обязательно что-нибудь вкусное привезет. Знал какие-то мелкие магазинчики, хутора… добыча продуктов, поездки по магазинам – тут уж мы вместе с ним ездили. Ехать с ним на машине одно удовольствие, потому что, помимо рассказов, он еще прекрасно пел. Сидел за рулем и пел старинные романсы – голос у него был хороший, слух прекрасный.

Там, на хуторе Уки, открылась нам большая деликатность Бориса Андреевича по отношению к тем, кто рядом с ним живет. Я писал на хуторе диссертацию, и он не давал меня отвлекать, хотя сам в это время работал над сценарием. Сценарий, насколько я помню, был антилысенковский, и он не пошел.

Огромная любознательность у него была к тем людям и к тому району, где он жил, хотя в те годы он был поглощен романом. Это были 69-й год, 70-й – до 75-го года мы ездили туда. Он был поглощен романом, но старался, поскольку жил в Латвии, посмотреть, как работают латышские крестьяне, как работает соседний совхоз. Он не мог уйти с головой только в свой роман. Ему до всего было дело. Он видел непорядки, разговаривал с работниками совхоза, с партийными работниками. То, что он наблюдал в своей Рязанской области, было и здесь, в Латвии. Он приезжал из совхоза, где, как он говорил, «коровы землю едят», совершенно разъяренный и вместо романа садился писать очерк.

Но с людьми, которые были поглощены своей профессией, своим делом, он сходился близко. У него завязалась дружба с механиком автохозяйства в Лимбажи. Это был немец, умный и честный человек, прекрасный знаток своего дела. Он как-то помог Борису Андреевичу отремонтировать машину, и завязалась дружба. Руки у него были золотые. Он с одинаковой любовью занимался и ремонтом машины, и огородом. Сам построил себе дом со всеми удобствами. Б.А. ему понравился, и время от времени он приезжал в гости. Можаев и мы просто впитывали его рассказы. А Линке – так звали механика – было о чем рассказать. Мальчиком с родителями он был сослан в Казахстан, где они от зари до зари работали в поле, а вечером ходили отмечаться в комендатуру. Как воротило его немецкую душу, когда он видел, что местные трактористы и комбайнеры воруют зерно, чтобы перебить голод и поддержать свои семьи. Но понимал и сочувствовал – иначе людям не выжить. Как только появилась возможность покинуть Казахстан, Линке приехал в Латвию. Борис восхищался его трудолюбием, аккуратностью, порядочностью. Когда они беседовали о сельских делах, перед нами были два увлеченных человека, думающих, как улучшить дела в совхозе, в автомастерских и вообще в стране. Разница в возрасте, национальности, профессии уходила на задний план. Пытливость Б.А., его желание понять внутренние чувства механика, помочь ему в житейских вопросах, поскольку власти косились на немца, – все это приводило к тому, что Б.А. активно включался в написание разных писем в Ригу, в Москву, в надежде, что наверху разберутся и оставят в покое ценного, умелого инженера. Однако все эти обращения оставались без ответа.

Его любовь к крестьянину, его стремление понять русскую деревню опирались на огромные знания. Жаден до книг был удивительно, начитан необыкновенно. От истории крестьянства российского до всеобщей истории – все он читал, заглатывая. Мы тогда доставали, и я привозил из своих заграничных командировок Бердяева, Федотова, разнообразные парижские издания. Философские проблемы, связанные с судьбой российской деревни, с судьбой России в целом, волновали его необыкновенно. К сельским делам подходил не только как писатель, но как ученый, поражая своими познаниями и в агрономии, и во всей истории российского земледелия. Помню однажды – в Москве конечно, – сидели мы с Федором Абрамовым. Федор Абрамов прекрасный писатель и прекрасно знал деревню. Сидят они и спорят о разных мелочах деревенского быта, состязаясь в том, кто лучше деревню знает и в чьей деревне что как делается: и как седлают коня, и чем коров кормят, и что ты там понимаешь, а у нас так, а у нас так… Но когда речь зашла о проблема сельского хозяйства и как их решать, тут Федор Абрамов – помню наивно-изумленное выражение его лица – поражен был, сколько Борис знает. Он буквально засыпал его цифрами, именами, разнообразными данными. Докучаев, Вильямс, лесопосадки, цифры, цифры – память у него была невероятная – урожайность в Воронежской области, в Рязанской…

В судьбе спектакля «Деревянные кони» по Абрамову Можаев принимал самое активное участие. Они собирались у нас на квартире – Можаев, Абрамов, Любимов, дома у Любимова или в ЦДЛ – и думали, как пробить спектакль. Спектакль пошел … в отличие от «Живого».

Была в этом спектакле борона на сцене и, когда крестьян забирают, борона поднимается и крестьяне оказываются за решеткой. Эту сцену пришлось убрать – она слишком была вызывающей.

В 70-м году было столетие со дня рождения Ленина, и на Любимова давили сверху, чтобы поставил какой-нибудь спектакль. Мы много шутили по этому поводу и, сидя на пляже, обсуждали, какой может быть спектакль. Был вариант – сделать композицию «От съезда к съезду», выбрав из партийных резолюций то, что может иметь значение и сегодня для борьбы с бюрократией. Другой вариант – «На все вопросы отвечает Ленин». Смеялись, шутили, в конце концов, идея была похоронена тут же на пляже. К столетию вождя Таганка поставила спектакль по роману Чернышевского «Что делать?»

Борис был очень увлечен Таганкой. Близко сдружился со многими актерами, особенно с Валерием Золотухиным и Владимиром Высоцким. А к Любимову испытывал огромную любовь. Войдя в состав Художественного совета, не пропускал ни одной премьеры, бывал на генеральных репетициях, старался, как мог, помочь Любимову в сражениях с чиновниками от культуры. Их пытались стравить. Подходили к Любимову и спрашивали, как вы могли связаться с таким антисоветским писателем, а потом к Можаеву – как вы могли связаться с таким антисоветским режиссером? Это дешевое стравливание никаких результатов не давало, только укрепляло их дружбу.

Редкие из спектаклей, Которые ставил Юрий Петрович, не натыкались на запрет начальства. Тогда Юрий Петрович писал Брежневу письма, в которых доказывал, что спектакли его не носят антисоветского характера, а наоборот помогают партии преодолевать пороки партчиновников. Б.А. принимал активное участие в составлении этих писем. Иногда такие письма помогали сломить сопротивление чиновников, но с «Живым» этого не случилось.

«Кузькин» на Таганке это был взлет. Один режиссер сказал: Юрий Петрович столько вложил в этот спектакль, мне бы на 10 спектаклей хватило. И как артисты играли: как Золотухин играл Кузькина, как Зина Славина Авдотью, Матюков – Антипов, покойный Колокольников, Шаповалов… Блестяще играли.

Там была одна сцена – Ю.П. ее потом выбросил – когда Кузькин идет с вязанкой хвороста и замерзает в дороге – это удивительная сцена, как из Гойи, из его рисунков, она ушла потом, трагическая была сцена…

А когда понадобились частушки, Б.А. притащил столько, что на одних частушках можно было целый спектакль ставить.

Он очень азартный был человек. Тут еще один штрих – страсть Бориса Андреевича к новой информации. Тогда «голоса» глушили. А у него был приемник ВЭФ, «Океан» назывался. Выйдешь на берег моря и со стороны смотреть – не понятно было: человек на пляже и танцует. Это Б.А. искал положение, чтобы глушение не так чувствовалось. «Свобода», «Голос Америки», Би-би-си – Борис Андреевич никогда не пропускал минуты, когда они выходили в эфир – и выскакивал на пляж.

Мы с ним часто ходили в лес по грибы, по малину. Он был очень азартный человек. Если кто-то раньше его находил гриб, он приходил в такое не исступление даже, а в безумие какое-то – ему обязательно надо было сравняться, набрать как можно больше белых и подосиновиков.

Азартность натуры проявлялась очень сильно, и когда он заимел машину. Он не терпел, чтобы кто-то его обгонял. Сам шел на обгон. Однажды обогнал кто-то его черную «Волгу», а мы на своей машине ехали за ним и должны были от него не отставать. Как какой-то «Москвичок» посмел его обогнать? – и, не соблюдая никаких правил, он уже гнал вовсю!

Его все ругали – зачем черную «Волгу» купил? А он: спросят, кто приехал – из обкома, скажут. Он ее просто облизывал, эту машину. Едем с ним, вдруг по дороге камешек какой-то по крылу ударил. Какая была трагедия – попортили черную «Волгу»!

Шоферским искусством ему помогала овладеть Людмила Васильевна Целиковская. «Ну что ты, как корова по льду, едешь» скажет. Он сперва плохо водил, а она водила замечательно. Она к нему с большой любовью относилась. Иногда ругала его. Но и он ее любил… Хорошая там, в Уки, была атмосфера.

Мне посчастливилось плавать с ним на теплоходе по Средиземному морю. Собрали тех, кто родился в июне, чтобы снять телевизионный фильм «Под знаком Зодиака». Каждый из будущих героев должен был рассказать что-то о себе. И имел право выбрать себе спутника. О чем рассказывать на теплоходе? Б.А. стал советоваться со мной. Думаю, говорит, рассказать о Таганке. – Тогда, говорю, лучшего собеседника, чем я, ты не найдешь. – А поедешь? – С удовольствием поеду. Я не особенно верил, что это получится. Но получилось, и мы оказались в одной каюте.

Одна из черт Бориса Андреевича – глубочайшая ответственность за то, что ему предстоит делать. Мы с ним разработали целый сценарий, чтобы рассказать всю историю борьбы за «Кузькина» на Таганке. А поскольку одна из остановок была в Тель-Авиве, у нас был план вовлечь в это дело Бовина, посла России в Израиле, поскольку он тоже участвовал в наших действиях по спасению «Кузькина». Очень пикантно было бы: посол в Израиле и китаист рассказывают о «Кузькине».

Но телевизионщикам такая серьезная идея была совсем не кстати. Я быстро понял, что им все это до лампочки. Но Борис Андреевич все время надеялся. Еще они ему обещали, что он будет по телевидению читать рассказы, которые тогда в «Труде» шли. Это был 1994 год.

Борис Андреевич очень серьезно готовился. Он вышел в галстуке, в пиджаке, выучив наизусть все рассказы. Я ему говорю, что ты учишь их, как школьник, ты и так их сам рассказываешь. Но он готовился.

Публика собралась, все пассажиры пришли, но встречу отложили, сначала на час, потом на второй... Я говорю: пойдем лучше по палубе пройдемся; а он – я обещал, я буду сидеть. Я понимал, что пьянка у организаторов затягивается и им плевать, что пассажиры ждут, куда они денутся, если и захотят? А Борис Андреевич – «сидеть до конца»! Вечер был сорван. Ему, правда, обещали встречу с читателями, которая тоже не состоялась. А собирался он читать и неопубликованные рассказы – текст в голове был отработан.

…Мы идем по палубе, гуляем. Удивительно ясная ночь, звезды, тихое море, пароход – так кажется – плывет очень медленно, а мы рассуждаем о том, что происходит в рязанской деревне, как местное начальство грабит крестьян, как оно пользуется перестройкой, реформами, прикарманивая себе и землю, и собственность колхозную. Он тогда много ездил и по Тверской области. Насмотрелся всякого и не мог остыть от того, что видел. Средиземное море, красивые места, а наш разговор все время возвращается к Рязани и Твери. Чисто русская черта… Помню, пришли на Родос. Прекрасный древний город. Борис Андреевич хорошо подготовился к поездке, ходили на знаменитый маяк, карабкались по холмам, а разговоры все – о русской деревне, как сделать, чтобы жизнь российского крестьянина, рязанского, тверского, курского была бы лучше и чтобы чиновники не измывались над ним, не мешали ему работать. Поэтому к реформам, которые начались после образования Российской Федерации он относился очень критически, потому что видел, во что они выливаются. Он очень чувствовал те невзгоды, те беды, с которыми связаны реформы в конкретной местности. Он видел, что его идея, чтобы крестьянин был свободным тружеником, свободным хозяином, – она извращается и на практике крестьянин снова попадает в зависимость от новых хозяев, которые растаскивают и народное, и крестьянское имущество. Он очень переживал это дело. Мы спорили с ним на эту тему. Он относил все эти беды за счет тех, кто начал перестройку, хотя факты, которые он приводил: присвоение земли, прихватизация – получалось, что это делают все бывшие партийные работники. Он всегда был противником колхозного строя в том виде, в каком он существовал, и его очень волновало, что от одного плохого уклада пришли к тоже плохому укладу. Получается, что крестьянин опять не свободен, что он раб, пленник новых форм организации труда, которые тоже не дают возможности творческого развития крестьянина. Кстати, этим воспользовались «прохановцы» всякие.

Поскольку я китаист, его волновало, что происходит в Китае. Он расспрашивал меня, как в Китае перешли на семейный подряд, как они сумели предоставить крестьянину большую самостоятельность. Я рассказывал ему о новой подрядной системе – может быть, не на 100%, но крестьянину предоставили самостоятельность, и это дало сразу огромный эффект. Повысилась урожайность, и крестьяне стали жить лучше. Он говорил, что они взяли ту звеньевую подрядную систему, о которой он давно писал. Не думаю, что китайские руководители читали его произведения. Вероятно, они дошли до этого на основании своего печального опыта. Тем не менее, то, что делалось в Китае, с тем, что он предлагал в своих очерках, в этом большое сходство имелось. У него была мечта поехать нам вместе в Китай, чтобы вместе походить по китайским деревням, и я бы как китаист помог ему понять китайскую деревню. Надеялись, чтобы какая-нибудь газета или журнал послали меня туда, но все это, к сожалению, не удалось. Его очень интересовали реформы, которые начались в Китае после Мао-Цзе-Дуна, все, что делал покойный Дэн Сяо-пин.

Из деревни Бориса Андреевича, по традиции, многие крестьянские ребята уходили во флот. Или это был речной флот – по Волге плавали до Каспийского моря. Или шли в Питер – и там на кораблях в море. Тяга к морю была привычная, в крови подраставших деревенских мальчишек. Он это описал – как приезжает в деревню моряк, на тройке, с подарками, а потом оказывается – в кармане ни гроша. С соседней деревни искони люди уходили в Москву: одни на строительные работы, другие нанимались в рестораны, а в их селе дети шли в море. Тяга к морю, к флоту прививалась с детства. У него на флоте был дядя, а ещё раньше - дед .

Ему все время – перед армией – хотелось попасть в высшее учебное заведение. Это было для него закрыто, поскольку отец был арестован. Все пути ему были закрыты, но он, уже в армии, был на хорошем счету, и, в конце концов, его в начале войны по способностям отобрали и откомандировали в Высшее инженерно-техническое училище ВМФ - ВВИТКУ. Остро нужны были кадры. Он учился, курсантом на кораблях защищал Ленинград, закончил и очень гордился, что он морской офицер. Любил к месту сказать: «Честь имею!» – это с тех пор. Он стал хорошим инженером. Когда мы ходили с ним по Одессе – а он практику проходил в Одесском порту, на портовых сооружениях – и каждый дом осматривал как строитель.

По распределению – Советская армия стояла тогда уже в Порт-Артуре – он попал на Дальний Восток, на Ляодунский полуостров, как строитель фортификаций. Он там был практически самостоятелен. Народная власть в Китае только становилась на ноги, и подрядчики тоже были самостоятельны. Китайцам наши подряды были выгодны. И у Бориса Андреевича, как он рассказывал, были с ними очень хорошие отношения. Хотя они и мошенничали. Но (и это чисто китайская черта) если они что-то вам обещали – выполнят обязательно. Была там у него история и с нашими солдатиками, которые обворовали китайцев.

Потом его перевели во Владивосток, и там он уже начал подумывать, как бы уйти со службы. Во Владивостокском университете он семестр или год преподавал. А когда учился в ВВИТКУ, то параллельно проходил курс на филологическом факультете Ленинградского университета. А также занимался в литсеминаре Всеволода Вишневского. У него было двойное образование – военноморское-инженерное и филологическое. Для Владивостока это была находка.

На Дальнем Востоке у него было много времени, и он много читал. В Порт-Дальнем была хорошая библиотека. И в Дальнем, и в Порт-Артуре можно было найти много закордонных изданий – они шли из Харбина.

Жил он тогда своим домом, своим хозяйством. Много исколесил на велосипеде. И хотел обо всем написать. Очень увлекался нанайцами. Бывал в их селениях, собирал нанайские сказки. Он очень близко с ними сошелся.

Начал он свою писательскую деятельность со стихов. Их печатали местные газеты. Одно стихотворение положил на музыку Дунаевский. Потом стал писать рассказы. По рассказу «Саня» – он был напечатан в «Октябре» – собирались фильм ставить, его даже в Москву вызывали, но по каким-то идеологическим соображениям это отпало. Пошли очерки – «Октябрь» печатал. Он очень гордился, что первым стал писать о подрядной системе, которая давала колхозникам бóльшую самостоятельность.

Его не сразу демобилизовали, а когда это произошло, он стал работать внештатным корреспондентом сначала «Строительной газеты», потом «Известий».

Вошел в местную литературную среду. Но главным было – и он считал это своей счастливой судьбой – дружба с Всеволодом Никаноровичем Ивановым. В прошлом колчаковский офицер, он был человек старой петербургской культуры. Прекрасно владел русским словом и общение с ним – а, судя по рассказам Б.А., они общались много – это сказалось на его стилистике. От него шло знание поэтического Петербурга – запрещенного тогда Гумилева Б.А. читал целыми страницами. От него же шло знание эмигрантской поэзии в Харбине: Несмелов и другие.

Была у Можаевых собака-сенбернар Альфа. Борис Андреевич все время считал, что она его слушается. В пушкинском Михайловском – там в это время строили мельницу – мы пошли смотреть эту мельницу. Борис Андреевич, будучи уверен, что Альфа его слушается, спустил ее с поводка. Она увидела рабочих и понеслась. Она еще щенок была, но огромная. Борис Андреевич бежал по кочкам, чтобы ее остановить. Рабочие испугались. Я за ними бегу. Но все обошлось. Альфа была для него как ребенок. Трогательно было смотреть, как он перебирает для нее мясо, чтобы освободить от жилок. Щенка подарил ему Солженицын. Потом они с Милдой решили Альфу отдать. И мы с ним поехали к хозяйке, которая подарила щенка Солженицыну. Мы приехали, поговорили с хозяйкой, и Борису Андреевичу стало жалко щенка отдавать. Но как возвращаться? Милда будет ругать. Едем с этой Альфой обратно. По дороге думаем, как Милда нас встретит? Возвращаемся, Милда встречает заплаканная – жалко Альфу.

В доме Милды, на хуторе Уки, чердак был – огромнейший. Борис Андреевич установил там подзорную трубу, чтобы смотреть на море. Чердак был забит книгами, газетами старыми, латышскими. Борис Андреевич все это хотел разобрать. В этой семье традиции были, морские. Порт был недалеко. Его сейчас уже нет… Корабли ходили в Японию, в Китай, в Индию. Привозили оттуда пряности. Связь с морем была через отца Милды, и Борис Андреевич все время Милду упрашивал, чтобы она все эти старые бумаги, рукописи, записки разобрала. Каждый раз, как они приезжали, он говорил, что надо за чердак взяться. Разобрать – и на море смотреть.

В этой местности, когда идешь с хутора и к дороге выходишь, есть место, где деревья растут нездешние. Видно, кто-то из моряков привез семена и черенки из Латинской Америки. Череда этих деревьев выделяется очень заметно среди подлеска сосен, елей, берез. Странные, огромные деревья.

Наши сиденья за столом часто затягивались. Борис Андреевич рассказывал, а иногда мы в карты играли. Борис Андреевич любил поджульничать, а Милда, если уж она замечала, такой скандал устраивала. Если надвое играли, она всегда была против него. Однажды она сказала: все, я с тобой больше не играю. Борис Андреевич очень гордился Милдой, гордился ее родителями, ему очень хотелось о них написать, чтобы Пете досталось. А у Пети тогда была страсть – катание на лодке и на плоту. Один случай был очень страшный. Он ушел на плоту и начался очень сильный дождь. Петя долго не возвращался. Борис Андреевич испуган был страшно. Но все кончилось благополучно.

Борис Андреевич был очень хорошим пловцом, заплывал всегда далеко. Там полянка была перед домом, потом рощица, а потом уже идет пляж, песок, щебенка, сперва море мелкое, потом глубокое, потом опять мелкое. Он далеко старался заплыть. Но лучше всех плавала Милда. Она часами могла в воде. Она редко выходила к морю, но уж если выйдет… Далеко заплывала. Плавала просто идеально.

Когда мы были в Михайловском у Гейченко, там как раз восстановили дом Ганнибала. И от арапа остались карты. Арап строил укрепления на китайско-русской границе. Мы видели эту карту, и Борис Андреевич с арапом родными стали…