|
Александр Солженицын. С Борисом Можаевым (фрагмент)
Прошло всего несколько дней от выхода «Нового мира» с «Иваном Денисовичем», уже я в Рязани отразил прямую атаку корреспондента АПН — описывать меня и мой быт; и приглашение агитпропа обкома партии — прийти к ним для знакомства (я отказался); и запрос ТАСС из Москвы: высказать моё мнение о том, как Хрущёв урегулировал кубинский кризис (сказанул бы я им!), — опять звонок в дверь, опять кого-то несёт, повадились. Открываю. Низкорослый полный мужчина с ласковым голосом: — Я — от рязанского отделения союза писателей, Василий Семёнович Матушкин. А чуть позади него — рослый, и кажется молодой, красавец. Ну не через порог, видать, принимать их. Разделись. У рослого тёплая широкая ладонь в пожатии, широкая улыбка и бурчит полубасом: — Можаев, Борис Андреич, тоже рязанский. Повёл их в комнату, усадил на плохонький наш диванчик. Сам на стуле перед ними. Полы у нас холодные да и в комнатах не очень, я в валенках (лагерных ещё), высоких до колен. Насторожен, чтоб чего не болтнуть ранее времени. Матушкин — вкрадчиво-нежным голосом, что надо ж мне в союз писателей оформляться, заявленьице бы. Я потягиваю в том смысле, что — ну, постепенно, надо оглядеться. (Знал я, что схватятся, всё равно примут, но рассчитывал заявления им не подавать, может обойдутся наспех. В декабре в спешке так и послали в Москву анкету, без заявления. Оттуда звонят рязанцам: да шляпы вы, где ж заявление?) А кудрявый Можаев, с хорошо поставленной головой, смотрел на меня зорко. Тысячу раз я это уже знаю: почему именно с первого взгляда человек нам так ясно виден в главном — чист ли душой, верен ли, самолюбив или к людям открыт? В Можаеве я сразу почувствовал прямоту характера, бесхитростность. Хотя вопрос его пришёлся мне как опасный. Он от имени «Литературной газеты» предлагает мне напечатать у них сейчас любой рассказ или большой отрывок, что угодно. Наверно, мол, есть же у вас что-нибудь? И смотрит с доброй подозрительностью. А «что-нибудь» — это в двух шагах проигрыватель стоит на полу, под поворотным кругом своим тайно набитый рукописями. Лагерная поэма у меня в 12 тысяч строк, лагерные стихи, четыре пьесы и «Круг первый» с атомным сюжетом. И что ж из этого я мог бы дать? долго бы думать, что не опасно вытащить, да всё равно Твардовский мне эти пути закрыл: никуда, мол, торопиться не надо, теперь нам надолго путь свободен (я-то горько знал, что, вот, захлопнется) и всё моё чтобы шло в печать только с его одобрения. Вздохнул я, сказал, что — затрудняюсь. Можаев смотрел с милым, но явным недоверием. (Потом рассказывал: и эти валенки по колено, и «закрытый мужик» — сразу оценил.) А мне сказал, что сам он — рязанец исконный, с реки Мокши, но квартиру в Рязани получил вот только-только, да где? В нашем же Касимовском переулке и лишь наискось от нашего (гниловатого деревянного) дома их 5-этажный новый — да я мимо этого дома в школу всегда ходил, он на моих глазах и вырос с пуста. Через недельку позвал он меня зайти познакомиться с женой, только что женился. Два шага — и мы там. Трёхкомнатная квартира вся пуста, свежепокрашена, как её закончили, и почти никакой мебели и признака постоянного жилья. Борис Андреевич и Мильда Эмильевна объяснили, что кое-как ютятся в Москве на разных квартирах, не могут получить общей. (Ещё спустя время рассказал Б.А., что секретарь рязанского обкома Гришин, желая удержать в области такого писателя, первоклассного знатока сельского хозяйства, дал ему эту квартиру.) Но жить в Рязани им долго не пришлось. Удался Можаевым в Москве какой-то головоломный квартирный обмен, поселились они в малоустроенном старом доме на Балчуге. Был я раза два у них там в мои короткие навещанья Москвы. А ещё и Мильде достался от отца крепкобревенчатый, как корабль, дом, хутор Уки, на берегу Рижского залива, — так ведь даль изрядная от Москвы, туда-сюда не помотаешься. Были мы с женой в Риге, побывали и у них. Морские волны гудели рядом. Вся молодость Бориса прошла при Дальневосточном флоте, он имел образование военно-морского инженера-строителя. Теперь в Уки, на берегу моря, длинные ноги расставив, стоял он очень уверенно — а всё ж и море было не то, и карьера морская упущена, и уже втянули его в себя и звали во все родные края полевые просторы России. Я остро интересовался положением в советской деревне, историей русского крестьянства, ближней и дальней, — а Борис этим-то и дышал, и знал преотлично. Это и сблизило нас крепче всего помимо наставшей приятельской дружественности. Душевная прямота Бориса рождала распахнутость. В конспирацию мою я его не вовлекал, конечно, но политические и бытийные наши взгляды на всё время советское и подсоветское не могли не сойтись. Простая трезвость его знающей оценки не могла оставить у него места политическим заблуждениям. Да и от отца же: отец был — замечательной душевной твёрдости. Их род ходил волжскими лоцманами; лоцманил и отец, а в советское время осел на крестьянстве. Пришло раскулачивание — в кулаки не попал, но и в колхоз не пошёл: всё село, проклиная и чертыхаясь, пошло — а он с невиданным упорством не пошёл, на всё село остался один единоличник, не пошёл под колхозный гнёт, при недоброжелательной зависти колхозников. Спустя время посадили-таки его, но уже как «врага народа», а не кулака, — и то были ранние мальчишеские впечатления Бориса. Однако не политическими взглядами руководился Борис повседневно, они не имели в нём никакого напряжения, оставались сбоку. А вот что Хрущёв идиотски загубил л у г а — по всей Руси загубил, но вопиюще, что родные приокские! — велел их перепахивать под кукурузу, теряя обильнейшие золотые корма, и на много лет, а получая взамен огрызок кукурузного початка, — вот это злодейство над землёй аж било Борю яростью. Носился он то луга загубляемые смотреть, то в рязанские и московские редакции статьи печатать, да их запрещали как горькую контрреволюцию, — ну тогда хоть выступать где-то, живых людей убеждать, не все же с ума сошли?! (а выглядело внешне: как будто — и все сразу). Сколько он на это сил потратил, сколько отношений с начальством испортил! Он брал на себя тяжести, как бы не соразмеряя их веса. И — нёс, так и не соразмерив. Не первая то была его борьба за спасение нашего сельского хозяйства. Заносясь и на привычный свой, от флотских лет, Дальний Восток, высмотрел он там оздоровляющее начинание: как, не отменяя колхозов, всё ж вырастить живой труд — з в е н ь я: малыми группками колхозников, но друг друга знающих на полную доверку, получать землю, технику — и работать всерьёз, не по-колхозному. Ещё в 1959 нашёл он такого Оверченко в Хабаровском крае, Дугинцева в Амурской области, позже Лозового в Казахстане, и Худенко (злополучного, потом и в тюрьму загнанного за своё рвение), — печатал о них воззывные статьи, особенно удалось в журнале «Октябрь», накатила волна откликов, разгорелась дискуссия — по разным местам Союза люди поверили, что, может, не всё ещё погибло в идиотской тупости, можно земельное дело спасти? Нет, отмерены были сроки этим зачинателям. Тяжёлая лапа власти прихлопнула их: разве нам урожаи нужны? нам нужна идеология правильная. Вот так — Борис и воевал годами. Не с большими победами. А всё — не опуская рук. Безобиженно, несмотря на неудачи. С весны 1963 я, уйдя из школы, впервые получил право использовать писательскую свободу: в период ледолома и весеннего паводка жить и писать в отрезанном окском заречьи, в Солотче. Спала вода — и вскоре Борис, воротясь из очередной дальней поездки (под ним как земля горела, он должен был везде в стране побывать и сам видеть), посетил меня там. Домик стоял на краю дубо-соснового леса, в стороне от посёлка, — и по пути ко мне Борис нашёл подкову. С этим и пришёл: — Саня! смотри: тебе — счастье! (Он детски верил, что подкова — к счастью, и правда же: не повсюду они валяются. Прибил её к стене у крыльца.) Разговоры с Борей были мне всегда интересны и полезны многими сведениями — хоть новейшими сегодня, хоть давне-исконно крестьянскими, хоть различением каждой травки и каждой птички, — а главное, так легко он всё это рассказывал, оставаясь и полностью приимчив к собеседнику. Какая-то детская чистота светилась в нём...
|