|
Эльвира Горюхина. «Ой, да все мы не чужие...»
Хождение по можаевским деревням
Вместо предисловия
Какая удача! Выход книги Бориса Можаева “Земля ждет хозяина” и вручение премии имени Столыпина совпали по времени. Значит, книга попадет именно к тем, кому она предназначена. Решено: я понесу ее к ним. Охваченная аграрным энтузиазмом, я принялась звонить. Первой взяла трубку Юля — пресс-секретарь Владимира Барковского. Он возглавляет региональный отдел общественного движения “Аграрная Россия”. — Нет-нет, это невозможно. У нас будут сплошные VIPы. Не понимаете, кто такие? Особо важные персоны. — Это Юля. — Вот им-то позарез и нужен Можаев. Я знаю Дом предпринимателя. Встану за столик и буду продавать книжку. То-то радость всем! — Это я. — Вы ничего не понимаете. Кто вам даст столик? У нас там свои книги. При чем тут Можаев? Охрана не допустит. Как же проносят гранаты, автоматы? Или охрана задерживает только таких, как я, с книжками? Пытаюсь двинуть тяжелую артиллерию. — Эту книжку издал фонд Александра Исаевича Соженицына, — выговариваю так, словно водружаю знамя. Осечка. Солженицын впечатления не произвел. — Вы хоть думаете, что говорите? Возможно, к нам сам Борис Ельцин приедет. Представляете, какая будет охрана! — У нее свое знамя. Я, не выдерживая, начинаю вести себя плохо: — Вы понимаете разницу между Ельциным и Можаевым, когда речь идет о земле? — Да. Конечно, — без запинки ответствует Юля. Пауза. Интересно, в чью пользу “понимание”? Вечером, взяв связку книг, я подалась к Дому предпринимателя. Юля знала, что говорила. Когда шел съезд фермеров, таких навороченных машин не было. Не было и такой охраны. Еще бы! Здесь собралась аграрная элита, а там — пахари. Пригласительный билет я потеряла, находясь в расстроенных чувствах. Два охранника, стоявшие при входе, тщательно проверили мои документы. Молодая длинноногая девица, стоявшая здесь же, яростно размахивала перед моим носом списком аккредитованных. — Нет! Вам не положено быть здесь. — Послушайте, вы же — Юля? Я узнала ваш голос. Мы сегодня утром говорили с вами по телефону о Можаеве. Психологи заблуждаются, считая, что присоединительные интонации в речи обеспечивают успех. Напротив, Юля посуровела и скосила взгляд на стопку книг. Неожиданно “присоединение” подействовало на охранников. — Ну, пусть женщина войдет. У нее все нормально с документами. Женщина, у которой все нормально с документами, вошла в сверкающий огнями зал в тот момент, когда со сцены звучал Чехов. Вот дожили — классика востребована! По первости я решила, что это монолог доктора Астрова, смутило лишь доверительное обращение “знаете”. Вот сейчас доктор заговорит о шумящем молодом лесе, посаженном своими руками, скажет о крестьянском лесе, который спас от порубки… Снова осечка. Это был монолог Ермолая Лопахина, нового хозяина вишневого сада. “Надо начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало порядочных, честных людей”, — это Лопахин. Монолог цитировал Александр Фомин, сопредседатель оргкомитета премии. Речь была программная: Лопахин — наше все! Будущее России. Я ошалела. Так почему бы Фомину не быть последовательным до конца и не зачитать ударные заявления Лопахина, например: “Прошу внимания! Если вишневый сад и землю разбить на дачные участки и потом отдавать в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода”. Программа, следует понимать, вовсю выполняется. Еще один блистательный пункт: “Не останется ни одного свободного клочка”. В партийных документах это называется — программа-максимум. Чем сегодняшние лопахины хуже своего прародителя? Последний знал, что он, “в сущности, болван и идиот”. Сегодняшние этого о себе не знают. И еще. Лопахин чистосердечно признавался: “Читал вот книгу и ничего не понял”. Эти не догадываются, что Чехова не поняли… Все мои попытки пристроиться с книжками Можаева пресекались молодыми мальчиками в интернатских костюмчиках. Особо важные персоны были вне зоны моей досягаемости. Уже выходя из здания, я увидела процессию: шел орловский губернатор Егор Строев. Вот сейчас-то я ему книжку и вручу! Как бы не так. Ближе всех к телу Строева была высокая моложавая брюнетка. Она так профессионально застила губернатора от внешнего мира, что мне оставалось лишь обреченно семенить в составе сопровождения… А что, если я пройдусь по кабинетам наших слуг? То-то рады они будут встрече с Можаевым. В приемной Лукина и Явлинского все было пристойно. Меня, кажется, даже поблагодарили за презент. О встрече лицом к лицу, однако, и помыслить оказалось невозможно. Приемная Бориса Немцова. Начинаю привычно: фонд Солженицына… Как удар: — В коридор! Направо! Все документы — в комнату направо! — Это не документы, это подарок. Можаев… — Я сказала: по коридору направо. Мы не принимаем не распечатанных конвертов. — Да он и не был запечатан никогда, — канючу я, доставая книгу. — В коридор! Направо! — Набор приемов общения с посетителями крайне скуден. Иду по коридору в комнату направо. Там — стол с яствами. Дорогу загораживает другая девушка и выводит меня снова в приемную. Берет книгу. Конверт, на котором телефоны и обращение к Немцову, разрывает на части и бросает в корзину. Успеваю выкрикнуть: — Вы понимаете, вашему боссу оказана честь этим подарком!.. Меня уже никто не слушает. Выхожу в состоянии, которое психологи называют фрустрацией, то бишь замешательством: какое дело называется правым? Тьфу, не дело, а сила? А если правая, то почему сила? На каких основаниях связываются правота и сила? …Кабинет Александра Фомина, последователя Ермолая Лопахина, закрыт. В соседней комнате отказываются принять книгу. Никаких эмоций имя Можаева не вызывает. Интересно, Лев Толстой вызвал бы? …Кабинет депутата Владимира Рыжкова. Его нет и не будет… Он очень занят… Только что вернулся с Алтая… Книгу вручат, не беспокойтесь. Встретиться? Трудно. Он не скоро будет. Выхожу. Навстречу — Владимир Рыжков. Говорит по мобильному. От неожиданности заорала: “Здравствуйте!” Депутат автоматически отвечает в воздух, не отрываясь от телефона, и быстро скрывается за дверью. Но ведь его нет и не скоро будет. Так был ли Рыжков? …Приемная Геннадия Васильевича Кулика. Единственного секретаря, который предложил мне подождать, зовут Любовь Николаевна. Я ее развеселила. Дело в том, что там же в приемной дожидался своего часа аграрий, депутат первого созыва, защитник колхозного строя. Услышав имя Солженицына, зашелся: почему писатель молчит о сегодняшнем ГУЛАГе, в который превратилась вся страна? А о старом аргумент известен: раз сажали, значит, было за что. Сигнал секретарши — и я влетаю в кабинет. Вместо “Здравствуйте” произношу: “Борис Можаев!” Геннадий Васильевич взял в руки книгу, открыл, провел по листам ладонью, приговаривая: “Знаю, знаю”. Ободренная первым и единственным успехом, я кинулась на первый этаж. Вот уж кто обрадуется Можаеву, так это продавец книг. — Взять на реализацию? Как говорите? Можаев? А кто это? Нет-нет, видите, сколько у нас книг. Я начала изымать их книги: вот стоит дурацкий сборник текстов по сельскому хозяйству. Достойно и с лихвой заменяется Можаевым. — Может, вы и этого замените? — подоспел к разговору депутат и показал на единственную книгу, которая не лежала, а стояла, причем над всеми книгами. Может, это книга о Христе? Скоро Пасха, в Думе вовсю торгуют куличами. Это оказался “Генералиссимус”, которому, конечно же, замены нет. …И пошла я по книжным магазинам. Долгий сказ. Если коротко: отделов сельского хозяйства давным-давно нет. Ну, нет такого книжного раздела: земля, люди земли. Очаровательная продавщица, видя мои муки и не понимая их причины, попыталась успокоить: — Если хотите, поместите его в “Цветоводство”. Другого места Можаеву не нашлось. И вспомнился мне мой оппонент из приемной. Впрочем, защитник колхозного строя не прав. Про нашу ситуацию уже написано. Великим Андреем Платоновым. Читайте: “…Видимые людские количества либо погибали от голода и безумия, либо шагали в рядах государственной охраны… Кто же кормил их пищей, одевал одеждой и снабжал роскошью власти и праздности? Кто же, бедный, могучий и молчаливый, содержит этот мир, который истощается в ужасе… и ограждает себя частоколом идолов?”
Праздник в Пителино
С утра раннего моя хозяйка Люба собирала узелок на покос и голову повязывала платком. Люба из тех, кого называют культурным работником. Это она придумала сцену покоса, составленную из реплик героев “Мужиков и баб” Бориса Можаева. Образовался целый сюжет. Этой сценой открывалось торжество в Пителино — 80-летие со дня рождения писателя. Среди июньских холодных дождливых дней 12-й выдался на редкость солнечным и сухим. С утра люди тянулись на стадион. Когда наступило время рассказа о войне и пителинские артисты разыграли стихотворение Бориса Можаева, в горле запершило. Я захлюпала носом, как и моя соседка — ингушка Тамарочка, недавно переселившаяся из Казахстана. Что же произошло? Женщины помогали уходящему на фронт прилаживать на спине вещевой мешок. Подумаешь, невидаль! Всего-то делов! Странным образом в этом нехитром театральном действе проступала не только та военная жизнь, про которую мы вроде знаем все. По тому, каким жестом мужик поправил мешок, стало ясно, что это все те же мужики и бабы, которых описал Можаев. Если что случится со страной — эта сцена повторится буквально. Они будут спасать Россию. Только тогда о них вспомнят. Во весь голос назовут братьями. Гвоздем программы стало выступление Валерия Золотухина. Его ждали как манну небесную. И то правда — это ведь не просто артист Золотухин приехал. Это “хозяин тайги”. Пуще того — Федор Кузькин. Персонаж Можаева пожаловал в гости. Я много раз видела Золотухина в Сростках на Шукшинских чтениях. Он и там был хорош. Но такого Золотухина, какой был в Пителино, никто никогда не видел. Уж поверьте мне! В нем были та естественность и серьезность, которые лежат в основании народного характера. Не случайно, начав с частушек из спектакля “Живой”, разбередив зеленую поляну шутками-прибаутками, он перешел к урокам, которые извлек из общения с Можаевым, русским офицером и пителинским мужиком. Потом к Высоцкому, и венец всего — “Телега жизни” Пушкина. Простор задышал мощью слова, говорящего о высоком и сущностном. Когда читалось хрестоматийное “Буря мглою…”, поляна шептала вслед актеру, но и тут случилось диво дивное: слова, знакомые с детства, явили другой смысл — драматическое ощущение жизни, не снимаемое никакой кружкой. Веселье, замешенное на тревоге. Пушкин возник не случайно. Однажды на Алтае Золотухин прочел стихотворение подростка Саши Сычева “Мотоцикл” и поразился тому, каким эхом пушкинская “Телега жизни” откликнулась в стихах алтайского мальчика. Ощущение жизни перед лицом Судьбы было сродни пушкинскому. Разница состояла в метафорическом образе хода жизни: там — телега, здесь — мотоцикл. Ищите пушкинское в себе… Много чего было на этом сходе пителинских мужиков и баб. На праздничном обеде я оказалась напротив молодого человека в очках. Рыжеватый, плотный, он походил на завлаба-физика, но оказался председателем колхоза, который теперь называется СПК (сельскохозяйственный производственный кооператив). По сути — все тот же колхоз. Я тут как тут со своим любимым вопросом: а фермеры есть в вашем селе? Наступила на больную мозоль. Собеседник оказался кусачим: “Фермеры… Они до сих пор за счет колхоза живут”. И пошло-поехало. О чем ни спрошу — удар под дых. Теперь я точно знала: во что бы то ни стало поеду в Ермо-Николаевку, где проживает Александр Николаевич Абрашкин. 33 года. Женат. Двое детей. Так начались мои поездки по селам Пителинского района. Поездки по страницам книг Бориса Можаева. Какая мощная завязь книги и жизни, не осмысленная нами ни при жизни, ни после смерти писателя.
Пет
Хлестал холодный дождь. За рулем “уазика” Вячеслав Иванович Зубков, один из заместителей главы администрации района. То и дело глядя на косящие струи, Вячеслав Иванович восклицал: — Холодный фронт второго рода! Это означает только одно — дождь идет местами, между тучами есть просвет и можно проскочить. Дело в том, что Зубков — полярный летчик. Уходил на пенсию командиром “Ил-76”. До этого облетал всю Якутию, Дальний Восток. Но страстью летчика стала Эвенкия. Край редкой красоты и дивных людей. Там и дочь родилась. И вот несусь я с полярным асом мимо захолустных и умирающих деревень и только сейчас замечаю, что руль машины напоминает штурвал небесного корабля. Сначала мы поедем в деревню Пет. Это задумано не мной. Есть в Пителине шофер Саша Машечкин, с которым я ездила в село Веряево, о чем будет впереди сказ. Саша всю дорогу рассказывал о храме в деревне Пет. Он не мог смириться, что такую красоту мало кто видит, и сам взялся везти меня на своей колымаге. Это старый “уазик”, а на нем самодельная будка. Иногда в нее набиваются до двадцати артистов. После очередной ямки Машечкин оглядывается назад: не осталась ли будка на земле? Ранним субботним утром он приехал на этой своей колымаге. Узнав, что я еду на другой машине, опечалился. Не мог прийти в себя. Почти заикаясь, снова заговорил о красоте храма, и я поняла: многое потеряю, если поеду в Пет без Машечкина. Обходим храм. Одна-единственная мысль крутится в моей головушке. Если строились такие сооружения, какие были люди в этой деревне? Во что обратились сила и мощь тех, кто возводил храм и кто молился в нем? Что сталось с нами, потомками великих мастеров?
Ермо-Николаевка
Хотя у нас была договоренность о встрече, в голове моей пронеслось: фермеров в это время застать дома невозможно. Они уже в поле. Но Александр Николаевич Абрашкин был на месте. Дома хозяин оказался менее “кусачим”. Я спросила, почему он со своим колхозом не войдет в объединение “Нива Рязани—Пителино”. Это одна из форм государственной поддержки села. Земли отдаются в аренду объединению. Взамен оно получает технику и прочие формы инвестиций. — Да? Поддержка? Где вы видели поддержку села? Все делается на возвратной основе. А что возвращать? Скоро все поймут, что это — одна из форм кабалы, — продолжал “кусаться” Абрашкин. А чего он, человек с высшим образованием, не покинет это село? Ну, любит он место, где родился. Вы это можете понять? Любит. Любит пойменные луга. Любит землю, черт ее подери. Не земля, а песок. Видите, асфальт — черный, земля — белая. Но если захватывает дух от заливных озер (есть и такие на Рязанщине), если дышишь только здесь… Как тогда? Спросила, пьют ли мужики. — Пьют. Я бы и сам запил, — сказал Абрашкин, явно не желая продолжать тему. Но заметил, что нескольких мужиков возил кодироваться. Сейчас в СПК остались 90 человек. 20 уволены за пьянство. Уже спокойно рассказывает о попытках мужиков стать фермерами. Налоги задушили, дурацкие регламентации, но когда появилась “крыша”, и вовсе все кончилось. На жизнь ничего не оставалось. Некоторые подались в леса. Ладят срубы и продают. Выкручиваются. Перспектив сельского хозяйства в России не видит, пока будет такая грабительская политика. Если бензовоз солярки в прошлом году стоил 18 тысяч, а в этом году — 33 тысячи, скажите, что в стране произошло? Не знаете? И Абрашкин не знает. Молоко как сдавалось, так и сдается за два рубля семьдесят копеек. Не о развитии речь идет. О выживании. Ну ладно. Пусть кредитование под 29%. Но почему: весной взял, а осенью — отдай? Подождите. Удавку не затягивайте. Не надо пугать нас капитализацией. В сегодняшней деревне многие знают на цифрах, что делается в Германии, Дании, Канаде. Именно в Пителине мне подарили брошюру, раскрывающую принципы и технологию поддержки сельского товаропроизводителя Германии. Ведь первый кооператив, основанный Фридрихом Райффайзеном, создавался в помощь… бедному сельскому населению. Система кооперации включает все звенья сельскохозяйственного процесса, начиная от кредита, кончая организацией рынка сбыта. А у нас чуть что — кнут над головой. 15-го числа каждого месяца предоплата за электричество, 25-го — оплата по факту. Видно, скоро при лучине будут скот выращивать. В интонациях Абрашкина страдальческих нот нет. Отстрадали сполна! Есть отчаяние непонимания. Почудился мне и глухой бунт против такого порядка вещей. Мне показалось, что мы глубоко заблуждаемся по поводу молчания деревни. Придет время — она скажет свое слово. В молчании ушли тысячи деревень. Новое поколение селян, которых мы по наивности считаем беспробудными пьяницами, пытается понять, о чем молчали деревни. Напротив Абрашкина живет потомственный пчеловод. Он помнит, как отец, вернувшийся с фронта с сильной контузией (слова вымолвить не мог), вдруг ни с того ни с сего взял однажды мешок и ушел из дома. Появился с роем пчел. С этого все и началось. Владимир Николаевич Булатов не устает изумляться мудрой организации жизни пчел. Вы думаете, мокрую пчелу пустят в дом? Ошибаетесь. Она что-нибудь с собой занесет. В пчелином доме порядок. Не как у людей. Булатов качает мед только в Медовый Спас. Не раньше. Не верьте в майский мед. В наших краях его просто не может быть. Продать мед — целая проблема. 60 рублей за килограмм качественного меда из разнотравья — это цена? И за ту продать невозможно. Медовая отрасль России, издревле кормившая медом весь мир, в упадке. Если бы понимали природу пчелы, многое в окружающей среде было бы иным. Главное назначение пчелы — не мед нам давать. Ее стихия — опыление. Поддержание биоценоза. А какие луга… Три тысячи гектаров естественного сенокоса. Он показывает омшаник — место зимовья пчел. Вручает раму. До Москвы не довезти. Когда вскрыли в Пителине, аромат долго держался в доме. А отец? Стар. Болен. Когда ни придешь, он с дымарем. Люди глупы. Чурки с глазами. Давятся белой смертью — сахаром. В меде — аптека Вселенной. Пчела — посланник Божий.
Подболотье. Дорога в никуда
Валерию Доронину 42 года. На базе бывшего колхоза создано объединение четырех хозяйств района. Все они передали свои земли в аренду МТС “Нива Рязани—Пителино”. Последняя выступает в качестве инвестора. Техника идет по лизингу. Уже стоят во дворе четыре зерноуборочных комбайна. Многие хозяйства отказываются от такой поддержки, но Владимир Андреевич Мирошник убедил председателя СПК в деревне Пеньки. Тридцатилетний Олег Тарбаев понял возможные экономические выгоды от сделки с “Нивой”. Однако общее собрание проголосовало против. Что бы это означало? А нет веры государству. И все тут! Озимые нынче погибли. Выстояла рожь. А знаете, сколько она стоит? Девяносто копеек за килограмм. Вот и колотись-молотись крестьянин. — Как удивительно, — говорит Доронин, — цены на зерно низкие. Ниже некуда. А хлеб дорожает. Это как? Я рассказываю Доронину, что видела над его полями самолет, который разбрасывал удобрения. Радость председателя сдерживается обязательствами. За все надо будет платить. Перешли на мою любимую тему о фермерах. — Они правду говорили, что накормят народ. Если бы им не мешали, накормили бы. Доронин думает, как в одну упряжку связать производителя и переработчика. На сельскохозяйственном рынке безраздельно царит перекупщик, сводящий на нет весь труд крестьянина. …В Подболотье строят дорогу. Наконец-то. Многие уезжали из-за отсутствия дорог: ни в роддом доехать, ни пожарным не пробиться. Оказывается, не так-то просто было решить вопрос о дороге. “Это дорога в никуда”, — сказал один областной чиновник. Неистребимая логика бюрократа: дорога к людям — дорога в никуда. Уезжать из Подболотья сейчас никто не собирается. Так сказал Доронин. Будут искать способы жить. На этой земле жить будут и его семья, и люди, которые ему доверяют.
Юрьево
До революции здесь проживали 1346 человек. Сегодня — 224. Ежегодно умирают четыре человека. Как сказала глава сельской администрации, умирают регулярно. Рождаются нерегулярно. В этом году родились двое. В Юрьево я ехала целенаправленно. Искала встречи с художником Михаилом Рыбаковым. Знала, что на выставке наивных художников, которая объехала ряд городов России, а потом добралась аж до Ниццы, что на юге Франции, работы художника получили высокую оценку. В отдел культуры пришли квиточки, из коих следует, что отдельные картины оценены в 150 условных единиц. Ни полотен, ни единиц Рыбаков не получил. В деревне художника не оказалось. Я вспомнила, что в таких селах есть малокомплектные школы. Любила их всю жизнь. Это — школы-избы, где какая-нибудь Мария Ивановна учит письму, счету. Не сразу поймешь, учительница она или мама. Галина Федоровна Орлова открыла школу как хозяйка. Школа оказалась просторной, чистой. Пахло деревом. Но чудо было связано с другим — с искусством. Все стены от пола до потолка расписаны сюжетами из сказок. Есть и вольные композиции, которые смущают Галину Федоровну эклектикой. Как рядом с православным храмом в одном пространстве могут соседствовать готические замки? Для художника мир оказался единым. Это и есть Михаил Рыбаков. У Галины Федоровны полторы ставки. Она одновременно обучает одиннадцать учеников. Такое ощущение, что в нашем правительстве никто никогда не учился в школе. Из чего они исходят, определяя такие ставки? Из своей грамотности? Вот бы провести эксперимент: посадить Грефа (или кто там еще — я не знаю) в юрьевскую школу хотя бы на месяц. Поручить одновременно обучать одиннадцать детей разных классов. Бытовые условия и зарплату сохранить юрьевскую. С Галиной Федоровной разговоры на эту тему не проходят. — Каждый человек перед Богом жалок, наг и убог, как сказал Бродский. С этих слов юрьевская учительница начала разговор со мной. Этой теме не изменила. Свернуть на другую тропу разговора не представлялось возможным. Учительница больна. Серьезно. Перенесла четыре операции, от инвалидности отказалась во имя работы. Так что означает фраза Бродского для Орловой? Опасно в жизни прельститься ложным, неистинным. Она с благодарностью принимает все удары судьбы, но знает: Господь оставляет человеку свободу выбора. Она выбрала: пропустить детей через свое сердце. Так и сказала: через свое сердце. Я спросила, что ее тревожит в детях. Она долго молчала. Потом произнесла решительно: — Не скажу. Я должна вам сказать правду. Иногда она не в пользу моих детей. Но это касается только нас: меня и моих детей. Ну вот пример: отношения установлены доверительные. Смотрим друг другу в глаза, и вдруг воровство. Украли деньги. Кто украл? Почему? Есть захотел. Вы это понимаете? Ребенок хотел есть. Начинаю все сначала. Есть у Галины Федоровны один ученик, которому впору учиться во вспомогательной школе. Но она держит его при себе. Пусть два года проходит с ней программу первого класса, но она будет видеть его. Беседовать с ним. И что-то случится. Так она считает. Образование у учительницы высшее: педагогика и психология. По некоторым деталям я поняла, что она исповедует идеи психолога Давыдова. Получение знаний сопровождается освоением приемов учебной деятельности. Только так ребенок научается учиться. Орлова точно улавливает явные и скрытые затруднения, которые ребенок испытывает. Чего бы стоили эта техника и технология, если бы не отношение к ребенку как к чуду на Земле. Каким бы это чудо ни было. Чтобы деревенское чудо училось, его родителям, не получающим ни копейки, надо заплатить за учебники. Есть учебники по 70 рублей. Кому же под силу одолеть весь комплект? Но учительница до конца ведет свою тему, заявленную суждением Иосифа Бродского, — роптать не следует. Надо делать свое дело до конца. Разве жизнь не испытание? Есть у Орловой страсть — любовь к земле. Она помнит можаевскую фразу: “Все начинается с земли”. Мне иногда казалось, что поколение, прикипевшее к земле, уже безвозвратно ушло. Ведь было время, когда лавиной люди уходили из деревни. Глава пителинской администрации сказал, что одного поколения нет в деревне. Учительница не перекатиполе. Она здесь останется. С детьми. Притихшее, полуспящее Юрьево мне уже не кажется мертвым, если в нем живут учительница Орлова и художник Рыбаков. Вовсю хлещет холодный дождь. Подслеповатые окошки изб уже не такие печальные, какими показались при въезде. Жизнь идет…
Ирина
— Подумай, как это совпало: торжество — и утки на выводе сидят. Знаешь, одна индоутка ну прямо моя ровесница, а выводит семнадцать утят. Нет, доглядывать надо. Все хочу понять, как они выходят на свет. Какой порядок телодвижений. Последнее — это резкий толчок. Скорлупа летит и может другого птенца накрыть. Он и задохнется. Еще заметила: нельзя помогать при выходе птенца. Поможешь — не выживет. Пока вылупляется, силу концентрирует... — Это Ирина, зав. отделом культуры Пителинского района, главное бродило можаевских торжеств. Шесть лет она готовилась к этому дню. Золотухин сказал правду: ехал он в Пителино, потому что это место рождения Можаева. А еще потому, что в Пителине есть женщина Ирина, чей плач Ярославны по телефону запал ему в душу: “Милый ты мой, голубчик золотой! Жизни мне в Пителине не будет, если не приедешь”. Он приехал. Высокие и низкие материи в Ирине уживаются гармонично, поскольку высокое без низкого жить не может. О чем бы ни говорила Ирина, все дышит подлинной жизнью. — Ведь я ему сказала: селезней зарежь, а уточек оставь. Приехала. Все селезни живы. Участь уточек решена. Я в голос. Мой муженек: да селезни-то молчат. Не гогочут. Вот я их и оставил. Я индоуток завела: эти не гогочут. Шипят все больше. Ну и пусть шипят себе. Через паузу: — Отец мой был киномехаником. У нас в стране знаешь какая киносеть была? Империя, а не сеть. Все рухнуло в одночасье. Представь, родились дети, которые не видели большого экрана. Я знаю, какие культурные потери при этом происходят. Телевизор кино не заменяет. Она успевает все: показать кинотеатр, который будет превращен в спортзал. В выходной день повела в читальный зал библиотеки, которая носит имя Бориса Можаева. Кстати сказать, администрация района закупает тысячу экземпляров книги писателя “Земля ждет хозяина”, которая вышла в издательстве “Русский путь” фонда Солженицына. Составитель Инна Петровна Борисова. А мне не удалось уговорить продавца книжного прилавка в Госдуме взять стопку книг Можаева. На вопрос продавщицы “Это кто?” я отвечать не захотела. — Ой, да травостой нынче густой, высокий, лошадиные бабки в траве скрываются. — Ирина лихо цитирует Можаева, добавляя при этом, что бабки — это щиколотки лошади, а не деньги, как считают городские. Ирина не знала Можаева, но гордится своим поступком, который связан с именем писателя. …Пителинские братья Федосовы написали в газету “Труд” письмо. Суть в том, что братья превратили заброшенный овраг в пруд и стали рыбу разводить. Решили овраг в пожизненное пользование взять и вызвали сопротивление начальства, которое стало народ натравливать на умельцев. Борис Можаев выехал по письму. А в это время нешутейное дело уже разбиралось в суде. Село насторожилось: чья возьмет? Ирина была заседателем в том суде. — Я вышла. Смотрю, Колька Федосов ни жив ни мертв, господи, еще инфаркт его хватит. Но я не имею права сказать ему решение. Так я глаза стала спокойно закрывать. Справедливость Фемиды изображаю. Дала понять: все в нашу пользу. Рада, что совпала с Можаевым. Сошлась с ним в одной человеческой судьбе. Она успела показать и подарить мне картины Рыбакова. На своем велосипеде всюду поспевает. Вообще велосипед — основной вид транспорта в Пителине. Как сказала моя хозяйка Люба, приехавшая из Сибири: “Я думаю, что пителинские рождаются и умирают на велосипеде”. — Ну, и как вам Пителино, Эльвира Николаевна? В Веряево чай в чугунке кипятили, а у нас в Пителине уже самовар гудел. Есть разница. Мы засеченная черта: рукой подать — казачий Шацк. От казаков и наша вольность пошла. Не знаю, кто от кого пошел. Но Ирина — дитя вольности. За что ей и перепадает иногда. Не успели отгреметь торжества, она уже готовится к школьному выпускному. Утята вывелись.
И привиделся сон
Он уже третий год лежал смертным пластом. Обездвижен. Болезнь Бехтерева. Было ему всего-навсего тридцать лет, когда случилась беда. Классный шофер, он знал, что такое движение. Сейчас в движении были только руки. И мысль, которая заводила бог знает куда. Не приведи господи! Однажды ему привиделся сон: ангел в белом одеянии спустился с небес и парил над распластанным телом. Больше он из того сна ничего не помнит. Хорошо запомнил, что видение отняло его последние силы. Он проснулся в холодном поту, но ощутил странную легкость в теле. Сделал попытку встать, опершись на инвалидное кресло. Бредовая, в сущности, мысль. Видит Господь! — он встал. Ясно помнит миг, когда уверовал. Душа потребовала работы. Он стал резчиком по дереву. Художником. Комната уставлена деревянными лошадьми, пантерами в прыжке, львами, жирафами и оленями в той позе, когда олень обернулся на выстрел охотника. Пенсия у Андрея полторы тысячи рублей. Жена работает уборщицей в школе. Зарплата тысяча рублей. Есть дочь. Школьница. А еще Андрей пишет иконы. Я охаю и ахаю над Богоматерью с младенцем. Андрей обрывает мои причитания: “Я знаю, что не получилось. Лицо есть. Лика нет. Должен быть ЛИК”. Иной раз на подготовку дерева к резьбе уходит год. Вот как на эту люстру, что лежит на кресле. Бывают периоды, когда работать тошно. Тогда один выход — заставить себя делать дело. На стене парящий орел. — На самом деле это не орел, а деревяшка, — сказал Андрей, жестко погасив мою бурную фантазию. И свою тоже. Но как я позже поняла: эта фраза, хоть из мучительных раздумий вышла, ровным счетом ничего не означает. Означает в его жизни встреча с Богом. Обретенная вера. Сказал, что в болезни увидел людей с изнанки. Это принесло самые горькие минуты. Однажды пришлось выгнать дружка. Заявился с бутылкой. — Хорошо тебе, Андрюха, лежишь, ничего не делаешь. И деньги огребаешь. — А ты дай мне мои ноги, я тебе еще столько же приплачу. Расстались навсегда. Он дарит мне икону и оленя. Я артачусь. Хочу купить. — Вы мне можете продать? — настаиваю. — Так можно и душу продать, — не без едкости заметил художник. Я прикусываю язык. Беру подарок. Прошу разрешения потрогать волосы. Копна тяжелых темно-пепельных волос. Голова художника. Руки мастерового. Остается сказать, что Андрей — родной брат художника Михаила Рыбакова из Юрьева. Их мать, недавно скончавшаяся, была вышивальщицей высочайшего класса. Ее сыновья обнаружили в себе художественный дар в критические минуты жизни. Дар как награда за испытание. Творчеством спасаются. Им и живут братья.
Игры в жмурки со смертью
Михаил Ланин — старейший журналист. По его работе можно восстановить историю провинциальной журналистики. Горький хлеб. Другого Ланин не желал никогда. Он не выходит из дома. Недавно выписался из больницы, но охотно весь вечер говорил о том, как отзывалось газетное слово. Это особый сказ. Была родительская суббота. Мы помянули родителей пителинскими блинами: пышные, толстые, с добавлением манки. Я уже стояла у двери, когда Валентина Дмитриевна начала торопливо говорить о своей беде. Муж сделал несколько попыток ее сдержать. Не тут-то было! Боль не затихала. Она вырвалась. — Подумай своей головой. Четырнадцать лет работала в горячем цеху в пекарне. Бывало, шесть ночей кряду робишь. Деток оставить не с кем. Плачут. “Мамка, ты постой, не уходи. Мы с головой укроемся, тогда ты уходи”. Стою у печи, а сама думу думаю: как они там? Пьяный бы не испугал. Сажали хлеб знаешь как? Пилу берем. Режем пополам. К половине прилаживаем шест долгий. Метров шесть. Ставим формочки. На одну пилу уходит три формы. Каждая — 14 кило. Вот и пошуруй. Одну вытаскиваешь, другую — сажаешь. Так в жмурки со смертью играешь, потому как в сон все время клонит. А еще эти мешки с мукой. С черной — 65 кило, с белой — 70. Одна мешки таскала. Чего не вдвоем? А знаешь, что получается, когда вдвоем? Живот надрывается. Напряг в нем образуется. А так — взяла на горбушку и несу себе. Потом в столовой посуду мыла, потому как вся изроблена была на пекарне. Почему пенсия 800 рублей? Время работы в пекарне есть в трудовой книжке. Ведомости с указанием зарплаты исчезли. Будто все сгорело. Куда бы ни писала Валентина Дмитриевна, все возвращается в собес. А там один мотив: дай нам большую сумму — мы тебе дадим большую пенсию. Но где она возьмет эту чертову сумму? Люди присоветовали: подавай в суд на Трунина, председателя райпо. Пока он живой. Боится Валентина Дмитриевна: “Они его покроют, а мне — плати за суд”. Ланин извелся, слушая женины речи: — Ну что ты каждому столбу жалишься. — Дак какой она столб? Она ж от Путина с Москвы. Я, конечно, столб, хотя и не от Путина. Толку от меня, как от козла молока. Стыд заливает всю душу мою. Валентина Дмитриевна приметила это сразу. Меня же и ободряет. Прости нас, Господи! — Да ладно! На чужое счастье не напасть! Пойдем, я лучше козочку покажу, — итожит разговор. Вышли во двор. Интересно, какую пенсию будут получать те, кто работает, но годами не получает зарплату? На что будут жизнь коротать? Может, правильно делают, что пьют? О Господи! До чего можно додуматься, гуляя по российским весям.
* * *
Разговор двух старух. - Народ, видишь ли, на последний испыток постановили, — философски замечает одна. — Никто никого никуда не постановлял. Правителей от села бабка отшептала. Всего и делов! — отрезала вторая.
Пеньки
Сидоркин читал строки из “Архипелага ГУЛАГ”, как стихи. Они посвящены его деду. Лактюнькину Прокофию Ивановичу. Уже гонимый, Александр Исаевич тайно проехал Рязанщину. Проводником был Борис Можаев. С внуком Лактюнькина я целый день мотаюсь по селам. А вот и дом деда, который посетил Солженицын. Тогда Владимир Федорович Сидоркин был совсем мальцом. Под стол ходил. О чем говорил писатель с дедом, внук понимать не мог. У деда было десять детей. Лактюнькин, родившийся в 1888 году, работал на барина четыре дня в неделю. Оставалось три — для себя. В эти дни он был свободен. Никто ему не указ. Вот почему он считал, что дореволюционное время было для него счастливым. Сам себе хозяин. Две мельницы содержал Прокофий. Мало ему одной. Вторую решил ладить. Жернов гнал по полой воде. Мужик, стоявший на барже, сказал: “Однако жернов этот тебя погубит”. Как в воду глядел. Раскулачили Лактюнькина. С малыми детьми из родного дома выгнали. Дом переходил из рук в руки. Сейчас глазницы окон забиты железом. Дядя Сидоркина, который мальцом выгнан был на мороз, однажды взломал те железные глазницы. Хотел войти в порушенный дом. Вошел. Плакал слезьми. Удержаться не мог. Сидоркин рассказывает про дядю и тоже плачет. Мы поехали на кладбище, на могилу деда. На ту пору дождь кончился. Сидоркин крикнул: “Не обстрекайся!” — не обожгись крапивой, то бишь. Я вовсю обстрекалась, но жара не почувствовала. Это сколько жизней загублено. Конца испытаний не видно. Дед вспоминал, что ежедневно два возка трупов сбрасывали в овраг. Он выжил потому, что сделался поваром. Вернулся. Потом пришла бумага. Не было оснований для репрессирования. Ошибочка вышла, как заметил бы герой Достоевского. — Храмовый воздух, — сказал Сидоркин. …Потом мы ездили на спиртзавод в село Нестерово. Узнали, что нарушений дисциплины нет и никто по причине пьянки работу не прогуливает. Зарплата хорошая. Были на сыркомбинате, которого от полного издыхания спасло акционирование. Хозяин комбината живет в Сасове. Работницы не велят писать о зарплате. Премного благодарны Соллогубову (хозяину), что имеют возможность доработать до пенсии. Сыроварение, как я поняла, самая сложная отрасль молочной промышленности. Оборудование на пителинском предприятии сплошь импортное. Вырабатывается до восьми сортов сыра. Сейчас заняты процессом чеддеризации. …Пожилая работница двигает тележку по цеху. Я попробовала. Не сумела. Тяжело. А она так каждый день. “Привыкшие мы”, — сказала в ответ на мое изумление.
Веряево
Мы стоим с шофером Машечкиным у той самой церкви, с которой раздался набат к восстанию крестьян 21 февраля 1930 года. Итак, я в Веряево, куда стремилась давно. Центр крестьянского сопротивления. Машечкин привез фольклорный ансамбль “Славянка”. Руководитель ансамбля из Малых Мочил. Пителинская, выходит. Весь концерт, который длился часа два, не унимался мужик с последних рядов. Наконец не выдержал. Подошел к сцене и крикнул: “Не жалею, не зову, не плачу! Ну сколь можно просить”. Есенина не спели. Мужик вышел на крыльцо клуба. Местный милиционер заметил столичным певцам: — Вы в Москве Юшенкова заказываете. Мы в селе — Есенина. Еще долго пели и плясали все вместе. Был деревенский стол: картошка с укропом, окрошка, грибы, блины. Понять было невозможно, кто деревенский, кто городской. Да и к чему понимать? Все мы не чужие. Не сиделось за столом Машечкину. Не сразу поняла, что его так разбередило. Он куда-то все время исчезал. При входе в клуб была выставка книг Можаева. Он кинулся туда. Вконец разволнованный, вернулся с книгой Можаева “Мужики и бабы”. Быстро перелистывая, то и дело восклицал: “Тут все про нас. Понимаете, все про пителинских. Здесь одни псевдонимы. Можно вскрыть все эти псевдонимы”. Гости слушали вопли Машечкина вполуха. Машечкин вскоре затих, понимая, что гости должны пить и есть. Встрепенулась я. Спасибо тебе, Машечкин. Вспомнились мне фольклорные экспедиции. Записывали на магнитофон причитания бабы Тани по умершему. Испугались: правильно ли поступаем, не кощунствуем ли? Баба Таня: “Девки, вы ее еще раз прокрутите, пущай она лучше запомнит. И сыночка мово”. Вот оно, слово найдено, как говаривала бесприданница Островского. Запомнить! Если никто ничего не слышит про солярку и молоко, надо, чтобы жила память о братьях Федосовых, которые отстаивали не на жизнь, а на смерть право на заброшенный овраг. Чтобы помнили деда Лактюнькина. Внук сказал: “Про деда Щукаря помним, а про Лактюнькина нет”. Значит, надо ходить и слушать деревню. Все ее голоса. Как сказал бы Можаев, они — живые. Старухи рассказывали, как лет пять тому назад молнией сбило крест с церкви. Крест не упал плашмя. Он встал. Началось тление. Вид тлеющего огромного креста наводил ужас. Многие предлагали предать крест земле. Старые люди не дали. Он тлел несколько недель. Наказание? За что? До революции в Веряеве было восемьсот дворов. Люди вспоминали, что крестьяне собирались на бунт по набату. Меня поразила фраза одной оперсводки ОГПУ: было отмечено “нетактичное поведение уполномоченных по коллективизации”. Но даже тогда, когда вошел отряд милиции, крестьяне снова ударили в набат. Несколько тысяч восставших собрались в Веряеве. Восстание перекинулось в другие села. Потапьево, Гридино, Нестерово — все эти села-бунтовщики я увидела своими глазами. В ряде сел начались массовые выходы из колхоза. Потом высылки в Казахстан, Сибирь. Борис Можаев запомнил, как огромная колонна, длиною с полверсты, свернув с большака, протопала в оцеплении стрелков охраны через райцентр, чтобы “другим было неповадно”. Несмышленые мальцы смотрели на это жуткое зрелище, присмирев и позабыв о своих забавах. А что сейчас? Тишь-гладь, но отнюдь не божья благодать. Говорят, что еще долгие годы в селах-бунтовщиках сохранялась напряженность. Ради чего сохраняли веряевцы напряг, если спустя несколько десятилетий уборщица в веряевском магазине получает десять рублей… в месяц. Стыд сказать, да грех утаить, но санэпиднадзор за несвоевременное мытье полов оштрафовал уборщицу на 300 рублей. …Уже в кромешной тьме я еще раз подошла к церкви. Истлевший крест во тьме светился. Машечкин сказал, что, прежде чем унести гроб с телом на погост, его проносят через церковь, несмотря на руины. Кто установил такой ритуал? Неизвестно.
* * * Вот и подошли к концу мои путешествия по можаевским деревням, по страницам можаевских книг. Я постоянно ощущала внутреннюю тревогу. Мне не терпелось увидеть деревню глазами Можаева. Фокус моего восприятия начал двоиться. Я поняла, что никогда не сумею увидеть землю так, как ее видел Можаев, родившийся в Пителине и никогда не покидавший села, даже если жил в Москве. Он бы не попался в силки, которые умеет расставить пителинский мужик залетной птице. Он бы не оставил в покое ни Абрашкина, ни Доронина. Устыдил бы тех, кто пустил в заповедные рязанские леса московских крутых начальников, скупивших народное богатство на корню. Мне этого не дано. Найдется ли в литературе голос-заступник за мужика, который и по сей день клят и мят, как сказала одна пителинская баба? Услышим ли этот голос?
P.S. С территории Пителинского района во все уровни бюджета в 2002 году ушло 75 миллионов рублей: 42% в федеральный, 23% — в областной, 11% осталось в районе.
|