|
Разговор Ю.П. Любимова с Л.П. Делюсиным
Кабинет Любимова. 24 марта 1998г.
Ю.П. Присаживайтесь. Микрофон можно сюда, Лева - сюда, Вы - в кресло. Доллар - одно «л» или два? Это я про Владимира Высоцкого. Стих писал - вот Володина гитара - я только помню из этого стиха две строчки: Он был спрессованный, как доллар, - Я доллар металлический в руке держал, и у меня остался след на руке, - Он расстрелял себя в упор, Он пел, как пил, - и так далее. Можаев сказал: «Я не знаю, что ты пишешь, но я не читал таких стихов никогда, и никто больше таких не пишет». Вы помните, он издевался надо мной. ДЕЛЮСИН. Не столько издевался, сколько восхищался. Он же тоже поэт, Борис Андреевич, он начинал как поэт. Ю.П.: А вы помните, мы издавали газету? Мы были тогда в компании - моя бывшая жена умершая, Царство ей небесное, Людмила Васильевна Целиковская, и все мы - жили на даче у Бориса, на хуторе. Вечера на хуторе близ моря... ДЕЛЮСИН. Юрий Петрович, расскажите, как Вы познакомились с Борисом Андреевичем. Ю.П.: Его привел кто-то... ДЕЛЮСИН. Как «Кузькин» начался? Ю.П.: А, «Кузькин» начался очень спокойно. Я пришел к своему другу - вот лампу можно зажечь Николая Робертовича Эрдмана - и говорю: «Вы «Козлотура» читали? Он говорит: «Н-н-ну «Козлотура», допустим, я прочел. И что?» - «Интересно.» - «А вы прочли вот «Из жизни Федора Кузькина?» Я говорю: «Нет» - «Так вот Вам журнал - прочтите». Когда я прочел, мне очень захотелось познакомиться с господином писателем. И мне кто-то... по-моему уже к этому времени Федор Абрамов был...или нет... ДЕЛЮСИН. Нет, Федор Абрамов позже был. Ю.П.: А! Нет, позже, верно. Короче говоря, я его нашел через редакцию: через Твардовского или через Трифонова? ДЕЛЮСИН. Вас мог познакомить с ним... Ю.П.: Кто же мог познакомить, давайте вспомним. ДЕЛЮСИН. Марьямов мог познакомить. Ю.П.: А! Марьямов Александр Моисеевич, дед Мороз наш любимый. ДЕЛЮСИН. Он тогда в «Новом мире» работал и ходил к нам в театр. Ю.П.: А я был знаком с Марьямовым и с женой его - мы дружили домами очень давно, еще, когда была жива замечательная женщина Мартьянова, которая в какой-то мере была педагогом у меня, когда меня взял в ансамбль КГБ Юткевич. «Юра, не зря мы с тобой восемь лет пели и плясали в органах» - написал Сергей Иосифович у меня в кабинете на стене. Побледнел - а стереть уже нельзя. После «Гамлета» или я уже забыл, после чего он это написал. Короче говоря, появился Можаев и говорит: «Я во МХАТе, и Кедров заинтересовался, а у Вас, говорят, театр совсем другой». - «Наверно, это и хорошо, что другой. Но Вы посмотрите что-нибудь на сцене». Он посмотрел, и ему понравилось. Я говорю: «Они же вас за нос будут водить года три, а я поставлю. Они будут бояться, а я не боюсь». Я жил под лозунгом - нищему пожар не страшен. И мы сразу стали друзьями. Вместе говорили: так, так, так - разные варианты. Потом еще Давид Боровский появился. Я все ему рассказывал: может так сделать, может так - как эту прозу на сцену перевести. А Можаев как-то говорит: «А мне Абрамов сказал, чтоб я к вам не ходил, что это еврейский театр, что вы ничего не можете понять в русской деревне». Я говорю: «Как это я не могу понять - у меня дед крепостной мужик Захар Петрович. И я еще помню детство, как меня к деду привозили, как лошадей в ночное водили, и весь быт деревенский, и помню деда, как он меня учил плавать и в саду копаться». Ну, мы так смеялись. А потом уже Федор появился, и Трифонов появился, и они все стали членами Художественного Совета театра. (К Делюсину): Я не знаю, когда вы с Борисом встретились? ДЕЛЮСИН. У вас на «Кузькине», на репетиции. Ю.П.: Борис был очень общительный человек, блистательный рассказчик. Такой вроде простой... хотя у него была и выправка всегда - «Честь имею». Но сейчас хронологии вы не получите... Вон «Кузькина» афиша висит, которая так и не увидела свет. Она была даже где-то снята... Это эскиз, а это афиша. Очень долго с Боровским мы мучались, как это на сцене все изобразить. Он идет же до сих пор, «Кузькин». Теперь другие времена и люди. Они уже смотрят на это с любопытством и с интересом, как будто это про какие-то древние времена - особенно молодежь с удивлением глядит на это все, не понимая, что в них, в молодых, все это тоже заложено, что от этого освободиться весьма трудно. Почему тогда взорвались все против этого спектакля? Мне тогда казалось - потому что удивительная судьба мужика простого совпала с совершенно разными слоями этого странного социалистического сообщества. Однажды Петр Леонидович Капица, великий ученый - вон афиша «Мастера и Маргариты», которую мы ему подарили к золотой свадьбе... так вот, когда говорили спичи о золотой свадьбе, я сказал: «Петр Леонидович, самое удивительное в этой стране то, что Вам тоже надо быть Кузькиным, а иначе Вы ничего не сделаете». И Анна Алексеевна его жена, дочь Крылова, который строил корабли, академика, у него замечательные мемуары... Так вот, Анна Алексеевна говорит: «Как Вам не стыдно, Юрий Петрович! Ну, какой же Петр Леонидович Кузькин»! Тот поморгал детскими глазками и сказал: «Кузькин, Крысик, Кузькин». Он ее звал «Крысик», оказывается - Анна Алексеевна была по профессии археолог, и те, которые раскапывают, кличка у них «крысики». Но все поражались, потому что у неё вот тут пробиваются усики, глазки пронзительные - ох, какая она прелестная дама, удивительно, какая культура, какой такт, какой ум... Мы с ним дружили до самой смерти. И Бориса я привез туда. Удивительно, Петр Леонидович так любил людей из мира искусства всяких, что когда что-то появлялось, он сразу просил: «Привезите его!» Он прочел «Кузькина», пришел в восторг и сказал: «А вы не можете, чтоб он приехал к нам, сюда...» Так же он меня просил насчет Ерофеева Венедикта, так же про Эрдмана, потому что он когда-то читал его пьесу «Самоубийца», и он же его, бедного, устроил в больницу, когда Михалков сказал: «Что я тебе, поликлиника, я вон Веру Инбер не мог устроить». Гимноносец... А вот Петр Леонидович устроил. Ну вот, видите, как все грустно, и Борис, бедный, в гробу лежит… ДЕЛЮСИН. Юрий Петрович, расскажите немного, как вас пытались поссорить... Ю.П.: Он замечательно вел себя, Борис, но он наивный был в чем-то человек. Он меня покорил, когда Фурцева кричала, и никого в зале не было, и какой-то молодой чиновник вскочил и начал говорить всякие гадости, вдруг встал Можаев - сидели все чиновники, замминистра и так далее - мало их было, человек пятнадцать, пустой зал, никого не пустили, даже композитора не пустили Эдисона Денисова. Вознесенский пробрался, но она сказала: «А вы уж сядьте и помолчите». Он, бедный, заткнулся, как говорят на молодом сленге. И вот когда этот чиновник молодой стал подсюсюкивать мадам и стараться нас клеймить всякими словами: антисоветчики глумятся над народом... Тут Можаев вскочил и сказал: «Ай-яй-яй! Сядьте, молодой человек!» И Кате (Е.А.Фурцева - С.С.): «Неужели вам, министру, не стыдно, кого Вы воспитываете - жалких карьеристов!» Тот: «Как Вы смеете!» - «Сядьте, я вам говорю!» И был у них шок, и минуты две они в растерянности слушали. Потом спохватились, начали кричать на нас. Катя закричала: «Вы думаете, с этим «Новым миром» вы далеко уйдете?» - там на сцене висел на березках журнал «Новый мир», в котором была опубликована эта повесть Можаева. А я не сообразил, сказал: «А Вы думаете, что вы со своим «Октябрем» далеко ушагаете?» А она поняла, что я говорю это про Октябрьскую революцию, а не про журнал кочетовский. И тут она закричала: «Что же это такое! Я сейчас же иду докладывать Генеральному секретарю...» Побежала, манто упало... Она все-таки была дама. Потом она кричала там уже, внизу - я не пошел ее провожать, и пальто не подал, которое упало, рассердился очень. И она кричала: «Нахал какой! Он даже не проводил до машины, негодяй»! Так что она все-таки по сравнению с химиком Петром Нилычем... (Демичевым) Тот так милостиво сказал о спектакле: «Пусть идет». Потом приехал в Министерство - и запретил. Дали нам 90 поправок, потом 70, мы чего-то там делали, потом мы попали к Зимянину - там был крик. Сперва я был один, потом уговорил Зимянина, чтоб он вызвал Можаева. Потому что он катил бочку на Бориса: «этот закоренелый антисоветчик, матерый подрывник наших основ марксистско-ленинских»... ДЕЛЮСИН. Народник - как оскорбительное. Ю.П.: «Народник жалкий». Я говорю, что наверно вы не в курсе. Раз вам поручили со мной встретиться, то я вас прошу все-таки уделить внимание писателю. И он принял на следующий день Бориса со мной вместе. И вот как Борис вел себя - это было совершенно уникально по умению разговаривать с ним. Тот говорит чего-то, а Борис: «Ну, как же, я знаю его, замечательный человек, - про секретаря какого-нибудь обкома, - я ему речь писал, так что я в курсе. Он так хорошо прочел ее». ДЕЛЮСИН. А как он цитатки из Брежнева подбирал. Ю.П.: Это на обсуждении. Они: «Да хватит муть эту слушать!» Он им: «Как же муть? Это Леонид Ильич сказал. Что ж вы такое говорите?» После этого они быстро свернули свое обсуждение, но все равно спектакль закрыли. А потом - совпадение. Вскоре после того, как они закрыли, пришел ко мне Шелест, в опале в жуткой, снят с должности, сидел на этом диване. Сперва появился его сын. И сидел ваш знакомый Фролов, помощник косыгинский. ДЕЛЮСИН. Фирсов. Ю.П.: Да, Фирсов, я перепутал. Сидел очень милый господин, какой-то странный среди чиновников. Я понять его сущность не мог. Было впечатление, что он чувствует, что там служить не надо, но что делать? Он даже краснел как-то странно. И вдруг входит Шелест. И он не знал, куда деться - Шелест опальный, а я с ним коньяк пью. И я Шелесту рассказываю вот этот случай с Можаевым. Доехал до министерства, говорю, и прикрыл. Он говорит: «А что вы хотите? Он вдумчивый». Так что я понял - Шелест не такой простой, как о нем говорили. А самые светлые воспоминания о том, как мы вместе проводили время... Я помню, мы с ним на квартире сидели, чего-то рассуждали все, и поражало меня в Борисе, сколько он знает. Сколько он наизусть цитирует стихов, прозы! Какой-нибудь Мельников-Печерский, Амфитеатров, эмигранты, Зайцев, - я уж не говорю, Бунин, столпы - ушедшие писатели, он и их знает. Поэзию... Как он Библию знал хорошо... Вот это удивительно, что вроде такая внешность - мужичок. Хотя у него всегда офицерская косточка была. Значит, все потом ушли, остались мы с ним вдвоем, а проблем много, договорить надо. Дело уже под утро, уже второй час ночи, третий... У него там все спят уже, а пить нечего. Он говорит: «Но что же нам выпить-то?» А мы пили его вино с хутора. Я говорю: «Борис, там гуща на дне» - «Я как-то гущу еще не пил». - «Тем более интересно!» Вот, мы с ним попробовали по полстакана гущи. «Хорошо?» - «Хорошо». Ну, давай еще по стакану. Короче говоря, и всю гущу выпили, рассуждая о судьбах России, о развитии литературы, поэзии - на высокие темы. С гущей. Потом я явился домой - мы жили в одном доме - Эрдман, Борис и я. ДЕЛЮСИН. На Садовой, напротив американского посольства. Ю.П.: Напротив врагов-американцев мы жили. Вот. Пришел я домой, а там у Люси, где я спал, там полочки и кактусы разных видов много-много. Стало мне от гущи как-то душно. В воздухе потребность после гущи. Полез я форточку открыть и потерял баланс. И лапами по кактусам. И сижу. Ну, грохот некоторый был. Все мои руки в колючках от кактусов. И теща покойная открывает дверь в комнату и говорит: «Господи! Надо же, кого мы приютили». Потом прибежала Люся, и начала мне вытаскивать эти иглы. «Как же не стыдно тебе, что же вы делаете с собой, и этот твой писатель, будь он неладен, и ты...» Но она его все равно любила. Мы же приезжали в Уки и все там жили. ДЕЛЮСИН. Она однажды у вас бутылку с коньяком вытащила и в мусоропровод бросила. Ю.П.: Отняла бутылку и в мусоропровод бросила... И от расстройства, мы, может, эту гущу и пили. Конечно. Мы не могли пережить - бутылку коньяка в мусоропровод. Мы еще слышали, как она падает - бум, бум! После этого мы гордо ушли и перешли в комнату из кухни. И тут, наверно, и родилась идея гущи. От отчаяния просто. А еще я помню, как Петька, его сын, играл с собакой Альфой, огромный сенбернар, колоссальная псина, он любил ее очень, Можаич. А у нее качался зуб. И как он сокрушался! Он ей пасть раскрывал, ругал Петьку, бедного: «Ты смотри, обормот несчастный, что ты с зубиком сделал! Вот он, шатается». А он потом выпал, оказалось, что это молочный, что никакой трагедии нет. Он же еще любил показать, что он во всех вопросах разбирается - и в зубиках. Я говорю: «Подожди ты кричать, шуметь, может, это еще молочный». Потом мы там ягоды собирали - он нас сзывал собирать ягоды для вина. Он же мастак был, вино делал замечательное. Он на все руки умелец был. Вечером пьем вино - у него запасы, новое уже делается, отжаты соки, колдует он с новым... потом на чердак идет... Он на чердак ходил или в подвал - за вином?
ДЕЛЮСИН. Нет, на чердак, где особая коллекция была. Ю.П.: Там у него стояли запасы - два года, три года выдержка, - и он нам выдавал немножко за беседой. ДЕЛЮСИН. Беседы были очень интересные. Ю.П.: Очень интересные. Я помню, беседу, когда американцы высадились на Луну, и мы поймали по голосам, а наши молчат. И меня это очень расстроило... ну и Можаич, по-моему, был на моей стороне - ну хоть сообщите, почему замолчать даже это – в ненависти: такое удивительное явление, что человек вышел на другую планету, и ходит там... Это произвело на нас грустное впечатление - наша закостенелость и тупоумие... А какие мы газеты сочиняли. Неужели ничего не осталось? Наверно, где-то у Милды есть. Очень смешные, мы издевались друг над другом, потешались... ДЕЛЮСИН. Большая стенгазета была. В столовой висела. Ю.П.: Очень весело жили. Рыбу ловили, плавали - там же красиво очень, этот дом штурманский, старый… Очень Борис был хлебосольный, старался, чтоб всё было вкусно, красиво. Замечательный был человек. Хотя его жизнь тоже уматывала. ДЕЛЮСИН. Его мало печатали. Ю.П.: Да, печатали мало. Но он был человек жизнерадостный, любил жизнь, как Федор Михайлович говорит устами Алеши: "Раз ты жизнь любишь - уже полдела сделано". ДЕЛЮСИН. Оптимист уникальный он был. Ю.П.: Он всегда даже, когда подковали его, все равно быстро на ноги мог встать. Он так замечательно написал этот характер, потому что у него черты были кузькинские. Это вообще национальный характер. Ему удалось создать на нашей русской почве такого Швейка своеобразного. У меня аналогии со Швейком - в смысле масштаба, а не в смысле образа. Русский вариант, по-своему...это, конечно, образ собирательный и сильный. Хоть Пастернак и говорит, что принадлежность к типу - конец человека. Но это просто красивая фраза. ДЕЛЮСИН. Тип может быть очень схематичен, а может быть живым и точным, хоть и ершистым. Ю.П.: Что же еще о Борисе? ДЕЛЮСИН. Я думаю, любопытно, какие отношения были у Бориса с Федором Абрамовым. Ю.П.: Да, Федор ему сказал: "Ты с ума сошел, чтоб я в этот еврейский театр пошел. Он же еврей, он скрывается, все говорят, что он еврей. Что он про деревню поймет? Что он про деревню понимает". А потом все говорил: "Откуда вы все про деревню понимаете?" ДЕЛЮСИН. И как потом он артистами восхищался. Ю.П.: Да. ДЕЛЮСИН. Но Борис Андреевич очень сильно на него влиял, на Абрамова. Он всегда над ним подшучивал довольно язвительно, другой мог бы обидеться, но Федор его тоже очень сильно любил. Помню, сидели мы в ЦДЛ, и Абрамов вдруг говорит: "Какие хорошие тарелки стали делать, удобно вилку на них класть", - а это пепельница была такая с балериной. Борис Андреевич говорит: "Да, это только для ЦДЛ сделали, чтоб писатель умел положить вилку в нужное место. И тот начал класть винегрет в эту пепельницу. И Борис ликовал. Ю.П.: Звонит Федор, а мы сидим тут с Борисом. И Федор говорит: "Приезжайте!" - куда-то зовет, где он остановился. Я говорю: "Понимаешь, Федор, тут у меня Борис, и Генрих Белль пришел. А он говорит: "А что Белль, ты скажи, что тут тоже не хрен собачий какой-то, а Федор Абрамов, так что все нормально, он же знает, что Федор Абрамов фигура здесь в литературе". Я говорю: "Федор, ты не обижайся, я сейчас позову Белля на секундочку". И передаю трубку Борису. И Борис говорит: "Герр Абрамов..." - и Федор, как дите, так грубо Борис его разыгрывает, а он поверил, что тот ждет его, он говорит: "Но машина, как, герр Абрамов, я не знаю, как доехать..." Тот говорит: "Так дайте мне этого режиссера, или вот писатель Можаев где-то рядом бродит". Я говорю: "Сейчас, минуточку". Мы назначили свидание с Беллем. Сказали, что когда Белль узнал, он сказал, что тут поживет месяца три, хочет разговаривать с Абрамовым. И он так рассердился потом на нас, не разговаривал с нами месяца три. ДЕЛЮСИН. Вселая история. Я думаю, есть смысл вспомнить, как вы в Лондоне увиделись. Ю.П.: Это была трагическая встреча. ДЕЛЮСИН. И неожиданная для Бориса Андреевича. Ю.П.: Нет, он-то знал, что... ДЕЛЮСИН. Нет, его тогда с аэродрома привезли сразу в посольство, как он рассказывал, он знал, что Вы в Лондоне, но не знал все эти истории. Ю.П.: Как, не знал, но в газетах же во всех было. ДЕЛЮСИН. Но он их не читал. Он был совершенно ошарашен, как он рассказывал: его с аэродрома вместо того, чтоб везти в гостиницу, где их ждали английские писатели тали сразу в посольство и там проработку вели, чтоб он Вас перевоспитал и убедил. Ю.П.: И он пришел с каким-то чиновником посольским, Борис, но он, конечно, не совсем ловко себя чувствовал, но вел себя прилично все равно, всьма прилично. Даже при этом чиновнике. Какого-то ему дали лощеного господина, видно разведчика. ДЕЛЮСИН. Не без этого. Ю.П.: А Борис повел такую линию, что "ведь тоже нельзя доводить человека, почему же с ним так обращаются". А я этому чиновнику рассказал, как было: я послал письмо, что я болен, послал врачебные всякие справки, говорю, здесь не дадут липовые справки, как у вас дают. Это врач мне сказал, что мне нужно лечь в больницу. А я послал письмо чиновникам нашим с Боровским тогда. Потом Борис пришел, но он уже побаивался, он боялся, что поздно он приедет - он же с делегацией был. Тут даже он не хотел, чтоб его расспрашивали, почему он так поздно засиделся. И уже в кабаке мы сидели в китайском: Катя, я и он. И он нервничал. Потом мы его отвезли туда, где были эти люди советские несчастные. Но я тогда тоже полусоветский был, еще паспорт даже у меня был еще советский. А потом уж стал я антисоветский. ДЕЛЮСИН. Но Борис когда приехал из Лондона, он первым делом рассказывал не о своих лондонских впечатлениях, как была, например, у них встреча в Уэльсе со скотоводами, с английскими фермерами, а прежде всего, о той встрече с вами в Лондоне, как о главном событии. Ю.П.: Но с этим типом он вел себя достойно, Можаев, прилично. Не как наши. А вы чаю выпили? И.П.БОРИСОВА. Нет, спасибо. Юрий Петрович, а еще были какие участия и присутствие Бориса Андреевича в театре? Ю.П.: О, это очень часто. Он же приходил на все премьеры. Ему, помню, очень понравилась "Мать" тогда. Ведь прежде, чем отдать пьесу, он поглядел спектакли. Потом мы с ним составляли пьесу. Ведь от подмостков меняется материал очень. Но он понимал очень много. ДЕЛЮСИН. Он вспоминал, как он Вас в Вахтанговском театревидел. Ю.П.: Да, в этом смысле он наивный человек, говорил: "И артист вроде ничего, и тут справляется". Потом я его познакомил с Николаем Робертовичем Эрдманом, с Петром Леонидовичем Капицей. И потом у нас образовалась наша компания. А потом уж мы все провожали его в последний путь. Александр Исаевич был, Лева. Неожиданно это было. Смерть была неожиданной. Вдруг он сгорел молниеносно. Наверно Лева больше знает, последние дни. ДЕЛЮСИН. Мы на теплоходе тогда ездили. Ю.П.: Вы лучше про теплоход расскажите, как он просвещал Говорухина. ДЕЛЮСИН. Они сидят-пьют, а мы с Борисом Андреевичем за другим столиком сидим, одесситы с нами, какая-то артистка, а мы с ним вдвоем сидим, не выпивали ни он, ни я. Вдруг встает Говорухин, подходит и шепчет нам с Борисом Андреевичем. Мы тут все спорим: ментальность, ментальность, а никто не может сказать, что такое ментальность. Мжет, вы нам скажете, что такое ментальность. Вот мы вдвоем ему объясняли. Потом Говорухин пытался внушить нам, что Руцкой гениальный человек, ума палата, "сам книги пишет, о Столыпине книгу написал". Я говорю, я сам историк, я не представляю, как он мог о Столыпине написать, это очень сложная фигура, надо все-таки исследования провести, как можно сесть и написать о Столыпине книгу. - "Нет, все-таки он талантливый человек, умный, Руцкой". Ю.П.: Уже после путча? ДЕЛЮСИН. Нет, это было до путча. Или после путча... Ю.П.: Я думаю, до путча. После уже как-то неудобно. Уже анекдот был - "голенище с усами"... Меня вызвали в Управление, и Борис пришел. И они начали таксебя вести грубо. Кухарский был - все вот эти. ДЕЛЮСИН. Кухарский, это министерство уже. Ю.П.: Министерство СССРовское, и были представители РСФСРовские. И Борис сидит. Уже, по-моему, не по поводу "Кузькина", а как член худсовета он пришел защищать. И на какую-то речь грубую Кухарского, по-моему, вдруг Борис говорит: "Слушай, а это что за чудовище так разговаривает?" Я говорю: "Извините, Борис Андреевич, это вот начальники мои".Он говорит: "Да, ну и хороши же!" Тогда они ему говорят: "Вы уходите отсюда!" И он ушел, что емуоставалось. "А кто его пустил сюда?" Я говорю: "Это мой друг, писатель". - "Нечего ему тут делать". Я говорю: "Борис, ради Бога извини, я не повинен, не я же их назначаю". И он, сказав еще пару комплиментов, сказал, что он "честь имеет" и ушел.
|