Борис Андреевич МОЖАЕВ :: Василий Степанов. Можаев, Шукшин, Ефим Дорош, Яшин и другие

Василий Степанов

Можаев, Шукшин, Ефим Дорош, Яшин и другие

Когда Борис Андреевич приходил в «Правду» и еще в коридоре раздавался его громкий, рокочущий голос, мне казалось, что коридор пустеет, потому что все торопливо разбегаются по своим кабинетам, чтобы не выслушать от него какого-нибудь насмешливого замечания по поводу того, что наша газета делает не то, что надо, наши статьи мало связаны с реальной деревенской жизнью. Такого случая он никогда не упускал, если была возможность. Но все это было не злобно, не обидно, а дружелюбно и шутливо. И за нашими редакционными чаепитиями он не раз высказывал мысль о том, - это мысль Щедрина - что весь прогресс в России всегда осуществляется через просвещенных чиновников, которые самое высшее начальство хотят вразумить, открыть им глаза, и повернуть нос этого начальства в ту сторону, где выгода для общественного прогресса, но всегда при этом Борис Андреевич прибавлял, что нос у начальника всегда очень чуткий и поворачивается только до определенного упора; как только начальник чувствует, что перегибают в другую сторону нос, он очень резко и ретиво этому сопротивляется.

Надо сказать, что писателей, конечно, в «Правде» всегда было много. Мы посылали их в деревню, привозили они нам материалы свои, очерки. И старались напечататься в «Правде». Многие писатели делали это с явной для себя выгодой - тогда напечататься у нас называлось о т м е т и т ь с я в «Правде». Всякая публикация в «Правде»» давала какой-то толчок другим, издательским делам и поползновениям. Надо сказать, что многие писатели этим и пользовались без всякого стеснения и давали делать со своими очерками все, что угодно, они были согласны на любую правку.

Нуждающийся в те времена Борис Андреевич - (мы знали, что он бедствовал до тех пор, пока не начал работать в кино) никогда не разрешал бесчинствовать со своими материалами. Без его ведома там ни одного слова менять было нельзя. Он дорожил своим именем и ни о какой правке не только по существу дела, т.е. в угоду вкусам «Правды», но и по стилю. И несколько раз он привозил прекрасные, конечно, очерки из деревни по нашим командировкам, но сделать с этими материалами ничего не могли, потому что у нас они не могли быть напечатаны. Он печатал их в других изданиях.

Надо сказать, мы этому радовались - ну пусть не у нас, пусть в другом месте, но о том, как живет нынешняя деревня, состоялся разговор, это было сказано и произнесено. Пусть не у нас в «Правде».

У нас в «Правде» работал Юрий Черниченко, Геннадий Лисичкин. И Карпинский Лен работал. Редактор - Михаил Васильевич Зимянин.

А кто из писателей тогда печатался? Очень яркий очерк был у Ефима Яковлевича Дороша. Тогда был введен День работников сельского хозяйства, и я ему позвонил и попросил написать о всех главных проблемах жизни не только деревни, но всего нашего хозяйства. Это был 1966 год.

В том году я поехал к Васе Белову. Узнал о нем из рецензии Ефима Яковлевича Дороша в «Новом мире». Поехал к Васе в Тимониху...

Однажды я дежурю по номеру, и мне звонят от Зимянина: - Главный тебя требует. Прихожу к Михаилу Васильевичу. Он говорит: «Мне срочно нужен Белов. Слышал, вы с ним знакомы. Белов в Москве». Я - разыскивать Белова. Как только он приезжал в Москву, он прежде всего навещал Васю Шукшина. Я был тоже знаком с Шукшиным. Приезжаю к Шукшину - нету у Шукшина. Я подозреваю, что вся эта компания у Яшина. А Яшин жил здесь, на Аэропортовской, у него была однокомнатная квартира. И точно - там голубчики: Абрамов, Шукшин и Белов вместе с Яшиным. Вася уже был крепко поддатый. И вот его, Белова, - все сидели на кухне - подставили под кран с холодной водой, потерли уши ему, намяли, а я его в машину - и в «Правду». И - к главному редактору, к Зимянину. Время было уже двенадцатый час. Зимянин ему навстречу: ради бога, простите, наверное, в застолье где-нибудь были, я сам с удовольствием с вами сейчас хлопнул бы, но я веду номер. И они беседовали. Я ушел. Они беседовали до часу ночи. Я сижу, жду. Что делать мне - не знаю. Уехать, бросить Васю?.. И вот приходит Вася, а ноги у него подкашиваются. Я, говорит, не знаю, где я был. «Он приглашает меня на работу. Любые условия, деньги, пиши, когда хочется, ну два очерка в год сделай нам...» А чего Зимянин схватился? - он прочитал «Привычное дело» в эту ночь, а подсунул ему Куницын, редактор отдела литературы. И Зимянин говорит: «Я впервые в жизни расплакался». Он предложил тогда Васе переехать в Москву, работать в отделе литературы, квартиру дадут в Москве... Вася сказал - подумает, но прислал мне письмо, где известил, что боится связывать себя какими-то долговыми обязательствами.

Такая же пустая история, как и с Шукшиным. Взял Вася Шукшин командировку на Алтай. В назначенное время в дверях - Лида Федосеева. А Вася где? Она смущенно говорит: он в коридоре. Выхожу в коридор - Вася держится за пожарный кран. Бухой совершенно. И вот я сам заполнил эту командировку, пустили его в бухгалтерию, я за него расписывался... пять прекрасных рассказов привез, которые читала вся редакция, включая главного редактора. Ну, развели руками, и эти рассказы были напечатаны в «Новом мире». Это - по правдинской командировке.

А Белов очерк напечатал - «Красна изба углами» - о крестьянской избе, о том, что поднимать деревню многоэтажными домами нельзя.

В памяти стоит - была ранняя весна, сидим на поляне... И как лежал у него не печи, а он за струганым столом сидел на лавке, поджав ногу под себя, и писал. Я глядел с печи - тогда я знал, что вот этого часа, этих мгновений никогда не забуду, что мне в жизни повезло.

Мне Александр Яковлевич Яшин рассказывал, что он «Привычное дело» написал у него в сарае. У меня с Александром Яковлевичем были хорошие отношения. Я у него был за несколько дней до конца, в онкологическом.

Тендрякова ко мне привел сын основателя узбекской компартии Икрамов. Уговорил я Владимира Федоровича ехать в деревню, то есть он сам предложил эту тему - отрядные, бригадные подряды, хозрасчетная организация свободного труда, которая не могла осуществиться. Сама система наша, вся система душила ее и выталкивала из себя. Кругом строгие правила, кругом строгий регламент. А тут мужики делают что хотят - этого быть не могло. Написал Владимир Федорович Тендряков прекрасный очерк, который начинался такими словами: «Машина (газик) с первым секретарем райкома в колхоз «Путь к коммунизму» не попала: застряла в грязи». И как я его ни убеждал: «Ну, Владимир Федорович ваша вся аллегория она насквозь светится. Я уже носил, носил, носил, ничего с этим не выходит, надо чего-то сделать». Он говорит: «Ну, делайте что нужно». И я сделал. И он пришел, прочитал, подбросил гранку к потолку и говорит: «Все тут хорошо, кроме одного - это не Тендряков. Поставьте свою подпись». Ну, в конце концов, абзац этот непроходимый убрали, очерк напечатали... прекрасный материал... украсил».

А Можаева я нашел сам, - когда еще работал в «Комсомольской правде». Это была середина 60-х годов. Нас тогда занимало и волновало, как труд в деревне сделать и производительным, и радостным, и интересным для самого крестьянина. Оказалось, что этими же проблемами болеет, страдает Борис Андреевич Можаев. Мне попала в руки его книжка «Полюшко-поле», в которой он писал об отрядной организации труда в сельском хозяйстве: когда небольшой коллектив брал землю в аренду у государства, и государство как бы отстранялось, не лезло, не командовало крестьянином, и мужики сами решали, что им выгодного сеять, как им растить и как убирать урожай. Когда я прочитал эту книжку, я созвонился с Борисом Андреевичем и он тотчас же откликнулся на мое приглашение и прибыл в «Комсомольскую правду». Мы готовили тогда «круглый стол» по всем этим проблемам и одним из главных участников «круглого стола» был Иван Никифорович Худенко, экспериментатор, я бы сказал, великий и талантливый экспериментатор по проблемам организации труда в деревне. Это был живой, тучный, насмешливый украинец. Он добился фантастических вещей. Он обладал невероятной пробивной способностью и сумел дойти и до секретаря ЦК партии по сельскому хозяйству и даже до самого Алексея Николаевича Косыгина и добился разрешения проводить эксперимент, которого до того времени никто не проводил. Условия этого эксперимента были просто фантастическими. Государство давало ему деньги, и он сократил до минимума число трактористов и совершенно сократил управленческий аппарат в своем хозяйстве. С этим человеком и познакомил Бориса Андреевича. И они с Худенко несколько раз встречались у меня сначала в «Комсомольской правде», а затем в «Правде». Я сидел всегда в сторонке и просто слушал их споры по вопросам, которые занимали и Худенко, и Бориса Андреевича. Я не особенно вслушивался в цифирь - мне было любопытно наблюдать за лицами этих людей. В особенности мне приятно было смотреть на Бориса Андреевича, когда он слушал рассказы Худенко о ходе дел в хозяйстве, которое он возглавил как экспериментатор. Борис Андреевич любовался Иваном Никифоровичем, хотя физиономия у него была похожа на Ивана Никифоровича гоголевского - это огромная, бритая, круглая голова и насмешливые, и хитрые, конечно, глаза. И Борис Андреевич прекрасно знал, что этот человек привирает, когда, например, называет такую цифирь, что производительность труда - в результате его организации труда - увеличилась более, чем в тридцать раз. Его не эта занимала цифирь. Он потом мне говорил, Борис Андреевич: у нас не существует термометра, градусника, которым можно, но самом деле, с точностью измерить производительность труда. Это зависит от того, как считать. Производительность труда это производная от того, хочет ли мужик работать, работает он из желания или из-под палки. И вот больше всего его занимала проблема такая: в самом ли деле мужики в хозяйстве Худенко работают не из-под палки, а работают вот из желания и испытывают творческое удовольствие от своей работы. Однажды - это я уже был в «Правде» - Иван Никифорович, по моей просьбе, привез несколько мужиков-трактористов и с ними мы проговорили часов пять. Сидел, конечно, Борис Андреевич, и я - тоже, почти не вмешиваясь в разговор. Мне было интересно слушать, насколько он знал и психологию человека, и деревенскую жизнь. Но самое большое удовольствие Борис Андреевич испытывал от того, что понял - там есть, в самом деле, живой, творческий интерес. И люди в какой-то степени - ну, еще не совсем, еще на 100% - почувствовали себя хозяевами дела. И что все заключается в том, насколько хочет человек свободно и без принуждения сделать свое дело, и получить за это свое. Опять у меня в памяти самое главное - это радость в глазах Бориса Андреевича, что он докопался до правды, что люди не лукавят, что они говорят ему правду, что они не подготовлены сказать то, что хотелось бы услышать Борису Андреевичу. Он смотрел в глаза людям, этим мужикам. Мне казалось, что он хочет разглядеть, истинна ли улыбка их, не делана ли она, не фальшива ли и когда он видел, что люди с ним говорят открыто и от всего сердца, радость его была очень велика. И это я помню до сих пор.

Борис Андреевич довольно часто бывал у нас в «Правде», хотя ему крепко досталось от «Правды» и не один раз. И можно было думать, что он обиделся на эту газету и дела с нами иметь больше никогда не захочет. Тем не менее, он приходил к нам и долгие часы мы обсуждали не только деревенские проблемы, но и проблемы общего порядка. Слушая его, я всегда думал о том, что его заставляет, что его приводит к нам. По всем нормам, он должен был бы очень отчужденно к нам относиться за ту несправедливую критику, которой он удостоился от этой газеты. Я всегда приходил к той мысли, что Борис Андреевич никогда не путает мундир с тем человеком, на котором этот мундир надет. Мундир есть мундир, а самое главное были мы для него как люди, его понимавшие и с большим интересом слушающие его.

Мы чувствовали свою вину перед Борисом Андреевичем и когда у него пытались в Прибалтике дачу эту отнять, мы ему в чем-то помогли.

Особо хотелось мне вспомнить о двух спектаклях на Таганке, которые я посмотрел по приглашению Бориса Андреевича. Это - «Живой». Тот вариант, который незадолго до этого смотрела Екатерина Алексеевна Фурцева. Борис Андреевич рассказывал, что Фурцева очень негодовала во время спектакля и порывалась уйти после конца каждого действия. Ее чуть ли не за руки усаживали в кресло, обещая, что конец будет благоприятный. Спектакль, конечно, запретили до следующего министра культуры, которым стал Демичев. Демичева привезли на просмотр через несколько лет, и он сказал, что надо почистить спектакль, а так он ничего. Но надо пригласить деятелей самого сельского хозяйства, чтобы они оценили, насколько спектакль отражает настоящую реальную жизнь деревни. Оба спектакля мне довелось посмотреть. Спектакль меня совершенно поразил актерским исполнением. Мне всегда казалось, что Театр на Таганке такой элитный, и никто там понятия не имеет, что такое деревенская жизнь, но деревенскую жизнь они представили так ярко, с такой подлинной достоверностью, что я был буквально ошеломлен. Я не только смотрел на сцену, но смотрел и на Бориса Андреевича. Мне запомнилось, с каким детским, прекрасным, искренним простодушием он следил за ходом спектакля, за игрой актеров, будто даже и не он сам автор этой пьесы, не он сам все это придумал. А второй спектакль мне запомнился другим. Было обсуждение, в котором участвовало несколько знатных председателей колхозов, Героев социалистического труда, людей прославившихся своими делами в сельском хозяйстве. На спектакле все дружно и искренне совершенно аплодировали тому, что представлялось на сцене, но когда спектакль закончился и началось обсуждение, люди, которые только что хлопали и в сторону Бориса Андреевича, как автора пьесы, и в сторону Любимова, как постановщика спектакля, начали, опустив глаза, лжесвидетельствовать, говоря, что спектакль все-таки очерняет действительность, что она не такая мрачная и что во всю свою жизнь ничего подобного в деревне не видели. Борис Андреевич, как мне показалось, слушал, опустив глаза; ему стыдно было за это лжесвидетельство людей, которые струсили и хотели выполнить какой-то определенный социальный или партийный заказ. Единственный человек, который тогда не побоялся откровенно заступиться за спектакль Бориса Андреевича, был Михаил Михайлович Яншин. Почти наизусть помню коротенькое выступление. Он говорил так: «Я человек старый, я давно не был в настоящей деревне, иногда я смотрю про деревенскую жизнь в очерках, но я свидетельствую всей своей прожитой жизнью, что все, что показано было сейчас на сцене, истинная правда».

Последние десять лет я прожил в деревне. Это колхоз во Владимирской области. Это был хороший колхоз, лучший в Кержачском районе. Колхоз имени Калинина. Теперь это жалкое, нищее, дохлое, можно сказать, хозяйство. И недавно один мой знакомый механизатор спрашивает меня, видел ли я недавно по телевизору - ставили картину - про Кузькина. Я не видел фильма телевизионного, но понял, о чем он говорит. Он говорил о телевизионной версии по повести Бориса Андреевича Можаева о Живом, о жизни Федора Кузькина. И меня поразили слова этого мужика знакомого, который сказал: «Чистую правду про нашу жизнь рассказал автор этой постановки». Механизатор, конечно, не знал, что речь шла о событиях деревенских полувековой давности, но ему показалось, что эта правда о нашей нынешней, сегодняшней жизни. и я порадовался тому, что Живой жив. Прекрасный, нерукотворный памятник сам себе соорудил Борис Андреевич Можаев, хотя кто ж мог предположить, что дело обернется таким образом, что все снова выйдет на круги своя и деревня снова окажется в таком же вот положении, в каком она оказалась в послевоенные годы.

А Твардовского я видел всего один раз. На XXIV съезде партии*. Он оставил впечатление человека затравленного и страдающего. Он шел сквозь толпу. Толпа расступилась, и вокруг него образовывалась пустота.

* XXIV съезд состоялся в марте-апреле 1971 года. ровно за год до этого у Твардовского был отобран «Новый мир». Февральский номер за 1970 г. был последним, который подписал Твардовский. В декабре того же 71-го он скончался