|
Андрей Турков. Из племени «пашущих»
Книга Бориса Можаева «Земля ждет хозяина» (издательство «Русский путь») не только бережно и любовно составлена И.П.Борисовой, но и замечательно оформлена художником Григорием Берштейном. Очень выразительна, в частности, череда фотографических портретов писателя – от еще полного сил, прямо-таки пышущего здоровьем, рядом с тоже еще молодым Александром Солженицыным, до, видимо, уже донимаемого смертельной болезнью, надорвавшегося: «Он брал на себя тяжести, как бы не соразмеряя их веса, – пишет Александр Исаевич в предисловии к книге покойного друга. – И нес, так и не соразмерив». Впрочем, если бы даже всех этих снимков в книге и вовсе не было, перед читателем, думается, все равно отчетливо возникал бы образ Можаева со всей его страстностью, целеустремленностью, самозабвенной погруженностью в будни, заботы и трагедии породившей его русской деревни. Выросший там, успевший перед самой войной поработать сельским учителем, он и потом не отрывался от земли – будь то родная Рязанщина, обжитой им еще с лет армейской службы Дальний Восток или иные края, куда заносила судьба газетчика и литератора. Даже при самом беглом чтении книги нельзя не заметить этой прочной опоры автора на собственные наблюдения, вновь и вновь поверяемые и освежаемые: «И вот опять я трясусь на казенной машине все по тем же обкатанным булыжникам...» или «по разбитой проселочной дороге, сплошь покрытой разливанными лужами», которая «извивалась, как Змей Горыныч... словно пыталась оплести и удушить грязью все живое»; а то и вовсе – «без дальних разговоров закинул рюкзак за спину» и айда пёхом – ради встречи всего-навсего со снятым громовержцами-начальниками с работы садовником, который теперь, чтобы взглянуть на выращенный им сад, «чуть свет встает и по оврагу, как заяц... чтобы его не увидали». Услышал писатель весть об этом, сопровожденную горестным замечанием, что «в наших краях правда не ночует», – и кинулся на выручку человеку, правде ли… Он вечно вступался – и за людей, и за тупоумно изводимые в хрущевскую пору луга, где прежде «на неохватном просторе стояли до самого горизонта стога, стога», а после этого погрома годами «горбились... вздыбленные дерновые валы», и за столь же рьяно изничтожавшиеся местные промыслы, которые веками кормили крестьян и могли бы еще удержать в селе многих, кто теперь, лишенный приработка, подался в город. И за пресловутый семейный подряд, который в брежневские времена «занесло снегом равнодушия» и придушило стараниями чиновников, не знавших, как распорядиться мясными «излишками». И наконец, в последние годы своей жизни – за колхозников и совхозников, по очередной команде с верхов (на сей раз – «либеральных») стремглав брошенных «в пасть жестокого рынка». В книге приведены слова известного русского экономиста Кондратьева о трех непременных условиях, которым должны отвечать всякие преобразования: быть реалистичными, не допускать снижения производства и соответствовать принципам справедливости. С этим мерилом и подходил Можаев к современным российским реформам, критически сверяя их с нэпом, когда «ни земля, ни фабрики, ни заводы не подвергались срамной распродаже, то бишь,“прихватизации”». Тем же историческим опытом обосновывал он и мысль о необходимости вернуться к созданию независимой кооперации, которая могла бы стать опорой для фермерства, ныне прозябающего без реальной поддержки. Помимо горячей публицистики в книгу вошли рассказы, очерки и просто краткие зарисовки, сценки, целые «хоры» из множества голосов. О некоторых таких страничках хочется выразиться словами одного персонажа: «каждое блюдо – прямо декальтес» (сиречь – деликатес). Тут автор в своей родной стихии – того самого «живаго великорусского языка», который многим из нас больше известен по словарю Даля, а Можаеву – из первых рук. Тут подчас такое сказанут, что ученых трудов стоит: «Страну поменяли, власть поменяли...Теперь население хотят поменять. Тьфу, мать твою...» И верно: разве не читывали мы горестные сетования на отсталость и неразумие «совков» (и когда, дескать, переведутся?!). Недаром Можаев и в публицистике подхватывает и развивает этот мотив: «Вина-то, мол, не наша, не тех, кто в голове колонны, а тех, которые темп не держат. Маршировать так и не научились... Они какие-то в полоску: не то черно-белые, не то красно-коричневые... Ну за версту же видно – неполноценные. Не пора ли кончать с этой затяжной головотяпской замашкой – выбраковывать народ, как пестрых овец из басни Крылова?» И сколько раз сам писатель прямо-таки любуется своим «отсталым» народом и уже упомянутым скромным садовником Колобухиным, и позабытыми ныне инициаторами семейного подряда, и самоотверженным защитником родной земли от варварской «мелиорации» Тепловым с его «апостольской прямотой и строгостью», и живучими фермерами вроде Багмы, – словом, теми, к кому полностью приложимо можаевское определение: «Истинный крестьянин – это не профессия, а образ жизни». Не раз, не два вспоминает Можаев, как сожалел Лев Толстой о не написанном им «главном» романе – о русском пахаре и вместе с тем – о сказанном одним из собственных собеседников: «Ты вот гляди – одни пашут, а другие руками машут». Подобные «махальщики», или, как вслед за Щедриным выражается писатель, «наши теперешние пустоплясы», нередко возникают в можаевских «старых и новых историях» (таков подзаголовок книги). «Упряжка-то была у них одинаковая, – сравнивает автор в рассказе «Дождь будет» двух председателей колхоза, – да тягло разное. Если Николай Иванович тянул битюгом, упорно глядя под ноги, в землю, то Басманов сразу рысью пошел и ноздри держал по ветру. Он первым в области кормокухни построил. Первым коров обобществил... Первым построил кирпичные силосные башни. И хотя потом коров снова раздали по колхозникам, а кирпичные башни за ненадобностью растащили по кирпичику на печи, Басманов был уже далеко. За новые прогрессивные методы был выдвинут в председатели райисполкома. Он шел рысью, не сбиваясь... И та пыль, которая поднималась за ним, не достигала и хвоста его». (А нынче небось успешно перестроился и целиком – за частную собственность и распродажу земли!) Сам Можаев был из «пашущих» литераторов, которым, как и Николаю Ивановичу, часто солоно приходилось: добрый десяток лет не могла увидеть сцену пьеса по его замечательной повести «Живой», лишь в перестроечную пору был полностью опубликован роман «Мужики и бабы». «Сколько их, сорвавших голос, ни до чего не докричавшись?!» – писал Можаев о собратьях, пытавшихся, как и он, предостеречь власти от ошибок, неверных шагов, опрометчивых прожектов вроде памятного «рязанского чуда», обернувшегося форменной катастрофой. «Сколько ж за жизнь перегорячился он, – скорбно пишет Солженицын уже о самом Борисе Андреевиче, – сколько бился обо всем правильном, нужном, общем, кто его послушал, что он спас? Такие наши власти были, такие и остались». Понятная горечь... По какой исторической осени суждено нам считать цыплят – Бог весть! И все же голос Можаева и прежде, и сейчас, подобно голосу других «пахарей», спасал людей от безнадежной уверенности, будто «в наших краях правда не ночует».
|